«Если ты пойдешь со мною…». Документальная повесть

Глава тридцать вторая Авшалом

Авшалом приехал в Бурсу из Константинополя, где раздобыл документы, необходимые для поездки в Европу. Властям он заявил, что собирается навестить свою сестру Цилю, проживавшую в Берлине. На самом деле он намеревался ехать во Францию, чтобы встретиться там со связными британской разведки. Он выполнял задание Ааронсона. Вот уже несколько месяцев их группу преследовали неудачи, и теперь они решили действовать по-иному.

Год назад Авшалом пытался пробраться на позиции англичан на севере Синая, но был задержан турками. К счастью, он успел проглотить документы, которые хотел передать британцам. На допросах он утверждал, что приехал в прифронтовой район, чтобы изучить продвижение саранчи. Однако, поскольку необходимого разрешения от властей у него не было, его посадили в тюрьму, обвиняя в шпионаже. Ааронсон окольными путями узнал о случившемся, и только благодаря его вмешательству юноша избежал смерти. Ольга и Иеѓошуа узнали обо всем из писем родственников. Иеѓошуа сердился на Авшалома, но Ольга убедила его не затевать ссоры с племянником. Она знала любовь Авшалома к риску, не осознаваемое им самим желание ходить по краю бездны и очень беспокоилась за него. Из всех детей Фанни Авшалом был самым уязвимым. За два года до войны он по секрету показал Ольге отрывки из своего дневника. Там он писал, что смерть приносит освобождение и что ему отрадно думать о конечности всех вещей. Она не забыла этот дневник.

После того как Маня поспешно вышла, Ольга с Авшаломом направилась в их с Иеѓошуа комнату. Здесь было практически пусто — стояло несколько ящиков, служивших подобием шкафа, да лежанки. Ольга усадила Авшалома на один из матрасов, покрытых темным солдатским одеялом. А сама расположилась на другом матрасе, из которого торчала колючая солома.

Он обратил внимание на серебристые пряди у нее в волосах, а она заметила, как он изменился. Авшалом похудел, глаза у него ввалились, и в них поселилась тревога. Он рассказал о нашествии саранчи, о голоде, о насильственном переселении на север жителей Яффы и Тель-Авива, о болезнях и страдании. Но Ольга почувствовала, что самое главное он скрывает.

«Я предлагаю тебе выспаться. Здесь, правда, очень холодно, но я надеюсь, что тебе все же удастся заснуть. С дороги ты, верно, устал. Скажи только, как поживает Ривка?»

В глазах Авшалома вспыхнул свет. Его правая бровь задрожала. «Ривка, Ривушка, вьюночек мой непослушный!»

«А ты, дорогой мой, считаешь себя прямым, как пальмовое дерево? Ты тоже непрост, Авша, и хорошо, что молодой побег обвивает твой ствол».

«Тетя Ольга, я люблю ее больше жизни, но она своевольна, и я боюсь ее. Она хрупкое создание, и я страшусь даже обнять ее. Чем больше я ее люблю — тем больше она отдаляется, и это сводит меня с ума. Отсюда и моя страсть к приключениям. Нет мне на свете покоя. Я, словно Каин, чувствую в себе какой-то грех и берусь за самые опасные задания, чтобы только убежать от себя. Сначала я надеялся, что моя Ривочка меня успокоит, но она, как ветер, играет на струнах моей души и натягивает их так, что они вот-вот лопнут».

«Авша, это не она, это ты сам. Ты приписываешь ей то, чего нет. Ты напряжен, тревожен, переполнен чувствами, которым нет выхода. Не обвиняй ее понапрасну. Страсть к приключениям у тебя в крови. Что касается греха, то я не понимаю, о чем ты говоришь».

«Меня преследует ощущение, что люди, которых я люблю, не любят меня. Что-то во мне есть, видно, отталкивающее. Помнишь стихотворение, которое я посвятил Ривке два с лишним года назад? Я боялся испепелить ее своей любовью. Вот я какой!» Он встал из-под одеяла и начал декламировать:

Ольга улыбнулась. Словно солнце изнутри осветило ее лицо. Уже давно она не улыбалась по-настоящему. В этой улыбке отразилась ее чистая, вольнолюбивая душа. Столько времени живя в напряжении, она внутренне съежилась. Разговор с Авшаломом действовал на нее как целебный бальзам. Вернее, даже не разговор, а общество внимательного и чуткого собеседника. За окном завывал ветер и не переставая падал снег.

«Авша, ты называешь любовь болезнью. В другом стихотворении ты пишешь, что хочешь поцеловать возлюбленную, но губы твои нечисты. Почему, Авша? Откуда у тебя такая ненависть к себе? Почему ты распинаешь свою любовь? Не многие способны на столь сильные чувства. Так зачем же ты проклинаешь самое прекрасное из них — любовь? Разве любовь это болезнь?»

Вместо ответа Авшалом подошел к окну. Снег серебряным покрывалом окутывал деревья, но Авшалом не смотрел на них. Взгляд его был устремлен куда-то в неведомую даль. Помедлив, он продекламировал стихотворение до конца, подчеркивая каждое слово, словно сталкивал с горы тяжелые камни:

Ольга вздохнула. «Авша, это и есть твоя беда. Почему ты ненавидишь себя? Откуда у тебя ощущение, что все проявления твоей любви уродливы? Почему тебе кажется, что твои объятия душат возлюбленную? Откуда все это?»

«Не знаю, но так я чувствую».

«Всегда так было?»

«Не помню, да и какая разница. Меня никто не понимает. Когда скончался отец, меня бранили за то, что я горюю слишком сильно. Еще тогда, шесть лет назад, я начал думать, что со мной не все в порядке».

«Мама просто сильно переживала, боясь, что ты совсем сломался. Поэтому она и убеждала тебя взять себя в руки. Нельзя давать горю завладеть собой. Тот, кто отдает себя чувству без остатка, сгорит, как бабочка на огне».

«Ольга, ты хоть и старше мамы, но с тобой я могу разговаривать, как с подругой. Я больше не в состоянии приспосабливаться к маме, учитывать все ее страхи и сомнения. После смерти отца она очень изменилась, с ней нельзя говорить. Она вообще не способна слушать. Весь мир ее рухнул. Ее уже ничто не интересует. Она не понимает меня, да я и не пытаюсь убеждать ее в чем-либо. Она одна, и это плохо. Шошана вышла замуж, Циля в Берлине, а мама уже совсем не такая, как прежде».

«Я тоже не такая. Все мы изменились, такое уж сейчас время. Но мама наверняка успокоилась, когда ты сказал ей, что едешь к Циле. А куда ты направляешься на самом деле? Циля — это ведь только для видимости. А каковы твои истинные намерения?»

«Сюда я приехал, чтобы повидать вас. Мама просила меня посмотреть, как вы живете. Кроме того, я хотел попросить прощения у Мани. Но, увидев меня, она тут же убежала в другую комнату».

«Почему ты думаешь, Авша, что это из-за тебя? Перед твоим приходом мы говорили совсем на другую тему. Мане просто понадобилось уйти».

«Нет, тетя Ольга. Она не хочет меня видеть, потому что я виновник ее страданий. Я донес на нее, и она это знает».

«ТЫ? Не может быть! Почему?»

«Я думал, что турки ее только допросят. Я не предполагал, что они предадут ее военному суду и сошлют сюда. Мне хотелось, чтобы Маня поняла, насколько они страшны и что надо бороться с ними, не пренебрегая даже самыми крайними средствами. Я не думал, что все так обернется. Я очень сожалею и приехал просить прощения».

«Авша, — взорвалась Ольга, — ты хоть понимаешь, что ты наделал? Это же низость!»

«Понимаю, тетя. И хочу попросить у Мани прощения».

«Не смей! Что было, то было. Не вороши прошлого. Но, Боже мой, как мне стыдно!»

Авшалом отвернулся, и Ольга испугалась, что он сейчас заплачет. После долгого молчания она снова начала расспрашивать его о матери. Уж ей-то было известно, как Фанни переживает за своего единственного сына.

«Если мама так волнуется, то зачем ты продолжаешь рисковать? Почему тебя арестовали в Александрии? Тебе повезло, и ты снова на свободе. Но ведь так не может продолжаться вечно. Если тебя поймают еще раз, один Бог знает, что может случиться. Это война, а не игрушки. Здесь побеждает не логика, а жестокость и сила. Побереги себя, очень тебя прошу. Будь осторожен ради нас всех».

«У меня есть новый друг. Я собираюсь отправиться вместе с ним в продолжительную поездку по Синаю. Но прежде я хочу посоветоваться с тобой».

«Ты искатель опасных приключений. Зачем тебе эта новая затея?»

«Тебе же нравятся рисковые люди, тетя! Посмотри на своего мужа и лучшую подругу — вот уж кто обожает опасность!»

«Да, но моя лучшая подруга уже поплатилась за свою страсть. Жизнь ее нелегка. А дядя Иеѓошуа гораздо более рассудителен, чем тебе кажется. Он рискует с умом, не то что ты».

«Когда он, наконец, придет домой?»

«Не знаю. Вообще, он переносит ссылку очень тяжело. Просто ужасно. Его мучает не только вынужденное бездействие, но и неизвестность. Ведь непонятно, что ожидает нас в будущем. Для Иеѓошуа бездействие подобно смерти. Хорошо еще, что Исраэль Шохат с ним рядом».

«Но чем они здесь занимаются? Как проводят время?»

«А что бы ты делал на их месте?»

«Ведь ты же сама знаешь, тетя Ольга. Я бы не вылезал из контор, собирал информацию и передавал бы ее англичанам. Сейчас уже ясно, что Османской империи пришел конец. Я бы многое отдал, чтобы Исраэль и дядя Иеѓошуа помогли мне. Но я не стану заговаривать с ними на эту тему. Я ведь знаю, что они мне откажут».

«Ты прав. С ними разговаривать не стоит. А вот со мной можно. Так о чем ты хотел поговорить?»

«Я хотел посоветоваться с вами насчет одного человека, которого знают Маня и Исраэль».

«Из-за этого ты и приехал сюда из Константинополя? Кто же тебя так интересует?»

«Исраэль отказался принять его в „Ха-шомер“, несмотря на то что он хороший сторож, отлично ездит верхом и вообще безупречен. Его зовут Иосиф Лишанский».

«Разве мнение Исраэля и Мани имеет для тебя какое-нибудь значение? Насколько я тебя знаю, если уж вы решили его принять, вас никто не остановит».

«И все-таки даже мы не можем доверять важную информацию ненадежному человеку. Я приехал, чтобы расспросить вас о Лишанском. Потом мы с ним свяжемся».

«Но ты же знаешь, что надежность человека зависит от его убеждений. Тот, кто верит в какую-то идею, не предаст и не изменит, если его не обижать по-настоящему. В этом случае даже такой человек может предать из мести. Доверие и верность — понятия очень относительные, связанные с личной заинтересованностью людей. Я тебе одно скажу: если какие-то сведения могут тебе повредить, став известными, — не делись ими с Лишанским, а если они повредят твоим врагам, то, конечно, делись».

«Все же я не понимаю, почему Лишанского не приняли в „Ха-шомер“. Я обязан это знать. Некоторое время он жил недалеко от дяди Шимшона в Ришон ле-Ционе. Я думал, что, может, ты его знаешь. Он — друг Наамана».

«Авша, миленький, доверься лучше своей интуиции. Если сердце говорит тебе, что Лишанский подходит для твоих целей, — значит, так оно и есть. Слушай только свое сердце. Сердце никогда не обманывает».

Иеѓошуа и Исраэль вернулись только к вечеру. Весь день бродили они по рынку, заходили в разные конторы. Ноги Исраэля были обмотаны тряпками, заменявшими ему ботинки, Иеѓошуа же по-прежнему носил истрепанные, но еще целые сапоги с высокими голенищами. При виде Авшалома, сына Лолика, его ввалившиеся глаза засияли, и он горячо обнял молодого человека. «Авша, Авша, гость дорогой! — воскликнул он. — А когда ты решил отрастить бороду? Ты думаешь, как, впрочем, и я в свое время, что она взрослит? Ошибаешься! Она делает тебя похожим на русского анархиста».

«Не надо сравнений с русскими анархистами. Настоящая анархия царит сейчас в Палестине».

И Авшалом начал рассказывать об отступлении турецкой армии, эпидемии тифа, голоде и лагере в Кфар Сабе, который предназначался для людей, изгнанных из своих домов. Четверо ссыльных слушали затаив дыхание, хотя некоторые факты были им известны. Авшалом так и не спросил о Лишанском ни своего дядю, ни Исраэля Шохата. Мнение Ольги полностью удовлетворило его.