«Если ты пойдешь со мною…». Документальная повесть

Глава пятая У Ялага

Однажды вечером Ольга попросила Федорова пойти с ней в гости к одному из еврейских поэтов — Иеѓуде-Лейбу Гордону по прозвищу Ялаг, Когда они вышли из дому, сумерки уже почти сменились ночной темнотой. Мужик в тулупе, кряхтя, зажигал уличные фонари, в тусклом свете которых поблескивали булыжники мостовой и смутно вырисовывались темные силуэты мостов.

Ольга рассказала Федорову, что Ялаг — известный в еврейской среде поэт, творчество которого проникнуто бунтом против галутного мышления. На его поэтические вечера часто приходили представители русской интеллигенции.

Вечера эти держались в большой тайне, потому что были нелегальными. Все национальные движения меньшинств, в том числе и «Хибат Цион», были запрещены. Устав этой организации запрещал ее членам обсуждать национальные задачи, программу заселения Палестины. Еврейская интеллигенция тоже была вынуждена встречаться тайно. Чтобы избежать неожиданного столкновения с полицией, «конспираторы» пользовались разного рода сигналами. Например, цветочный горшок, выставленный на подоконнике в квартире, где должна была состояться встреча, означал, что все в порядке, можно заходить. Если же он отсутствовал, гости понимали, что где-то поблизости притаился тайный агент и следует вернуться домой.

Федоров знал, что Ольга принимает активное участие в культурной жизни интеллигенции. Он несколько раз заставал у нее дома Владимира Темкина[3] и других известных в Петербурге еврейских деятелей. Федоров догадывался, что Ольга пользуется известностью в их кругах. Он знал также, что она очень дорожит своим знакомством с представителями еврейской интеллигенции, и прежде всего с журналистами, поэтами и писателями. Поэтому, когда девушка шла на какое-нибудь очередное собрание, он всегда соглашался сопровождать ее.

Ялаг, к которому направлялись сейчас Ольга и Сергей, только что вышел из тюрьмы, куда попал по обвинению в революционной деятельности. Он стал одной из многочисленных жертв преследований, обрушившихся на евреев после убийства царя. Впрочем, в конце концов оказалось, что арестовали его по ошибке, спутав с каким-то другим Гордоном.

Жил Ялаг в одном из доходных домов довольно многолюдного еврейского квартала. Какая-то женщина, встречавшая гостей в прихожей (то ли горничная, то ли жена хозяина, этого Федоров не понял), помогла Ольге и ее спутнику раздеться, и они прошли в гостиную, освещенную тусклым светом большой масляной лампы. Многочисленные окна комнаты, выходившие на улицу, были завешены тяжелыми бархатными шторами. Под окнами стоял продолговатый диван в темном чехле, на нем несколько гостей о чем-то горячо спорили по-русски. Если бы все это не происходило в доме еврейского поэта, Федоров принял бы их за православных русских дворян.

Действительно, в основном здесь были молодые мужчины весьма светской наружности. Однако, приглядевшись повнимательнее, Федоров заметил среди них и бородатых евреев среднего возраста в ермолках. Один из них протирал в это время толстые стекла очков в золотой оправе. В комнате обнаружились также две женщины, которые поднялись, чтобы поприветствовать Ольгу. Видно было, что все здесь хорошо знают друг друга. Появление Ольги Белкинд, сестры билуйцев, в сопровождении православного офицера поначалу вызвало у гостей некоторое замешательство. Однако вскоре все привыкли к его присутствию, полагая, что Ольга достаточно опытна и рассудительна, чтобы не привести с собой доносчика или провокатора.

Федоров устроился в углу темно-зеленого дивана и стал рассматривать картину, висящую на противоположной стене. На картине были изображены желтоватые холмы, у подножия которых несколько верблюдов в оцепенении застыли под ярко-голубым небом. Еще до начала беседы с членами «Ховевей Цион» Ольга объяснила своему спутнику, что это Иудейская пустыня, которая начинается у Мертвого моря.

Загадочная женщина (Федоров так и не смог установить ее положение в этом доме) подала гостям горячий чай и домашнее печенье. Присутствующие говорили между собою по-русски, часто, однако, вставляя в речь слова на незнакомом Федорову языке. Постепенно беседа становилась все оживленнее, пока не превратилась в бурную дискуссию. Ее предметом было убийство царя Александра Второго и его последствия для российских евреев. Наконец один из споривших, коротышка в фетровой шляпе, вскочил на ноги, ударил кулаком по столу и закричал: «Трусы! Вы как мудрецы вавилонские: видите письмена Божьи на стене и не в состоянии их понять!» Потом, немного успокоившись, он добавил, что евреи должны эмигрировать в Палестину — только так они смогут решить свои проблемы.

«Но ведь там правят турки, и они запрещают евреям совершать алию», — возразил один из гостей.

«Ничего подобного! — воскликнула Ольга. — Турецкие власти не препятствуют иммиграции. Да им просто некому препятствовать, потому что совершающих алию очень мало. Вы говорите так из трусости. Мой брат пишет, что поселенцы справляются со всеми трудностями, которых там и правда предостаточно. А вы, — продолжала она, обводя взглядом присутствующих, — вы намерены только вести разговоры или наконец-то что-то предпринять?» Ольга вынула из сумочки письмо, полученное от брата, и прочитала его вслух от начала и до конца. Все слушали с напряженным вниманием. Федоров, конечно, не смог понять ни слова, потому что письмо было написано по-еврейски, но кое-что ему стало ясно из последовавшего за чтением горячего спора. Спорившие разделились на две группы. Одни утверждали, что невозможно будет приспособиться к жизни под турецким владычеством, да еще среди враждебного местного населения. Другие, наоборот, приходили в восторг именно от ожидаемых трудностей и необходимости их преодоления. В общем, мнения высказывались самые разные. Ольга же направляла разговор, упирая на то, что главное — не бояться трудностей. Она говорила с воодушевлением, подкрепляя свои слова цитатами из Библии. Федоров чувствовал, как с каждой минутой растет его уважение к этой девушке. Он с нетерпением ждал той минуты, когда снова окажется с ней наедине.

«Давай пройдемся по Невскому, подышим вечерним воздухом», — предложил он, когда гости начали наконец расходиться. Он помог ей надеть тяжелое шерстяное пальто, и они вышли из теплой квартиры в морозную петербургскую ночь.

Волшебный свет уличных фонарей превращал ночной Петербург в заколдованное царство. Все вокруг казалось нереальным — дома, голые ветви деревьев, редкие прохожие.

«Я люблю тебя и готов следовать за тобой повсюду. Ты возьмешь меня с собой в эту суровую страну, туда, где жара и бедность?»

«Нет, Сережа».

«Разве там не нужны мужчины вроде меня?»

«Конечно, нужны…» Ольга вдруг осеклась, устремив взгляд куда-то далеко-далеко, в ночную темноту, со всех сторон окружавшую маленький островок освещенного моста.

«Нет, нет, ты не сможешь бросить меня так легко. Я не отпущу тебя, поеду вместе с тобой. Я хороший инженер, специалист по строительству мостов, дорог и водных сооружений. Кроме того, я военный. Ты сама много раз рассказывала о стычках между поселенцами и местными арабами и турками. Я бы мог вам очень пригодиться. Почему ты не хочешь взять меня с собой?»

«Потому что ты русский, а эта страна предназначена только для евреев. Еврейский народ не принимает чужаков. Это трудный народ. Чужаки редко приживаются в его среде».

«Я даже готов принять вашу веру, чтобы всегда быть рядом с тобой».

«Россия — твоя мать и твоя родина. Мне же она всего лишь мачеха. Евреям нельзя жить в стране, где их разрешается убивать безнаказанно».

«Оленька моя, красавица моя, я люблю тебя, и это — главное. Это важнее всего. Все, чего я желаю, — это быть всегда с тобой. Ради этого я и приехал в Петербург».

«Ты не сможешь там жить. Для этого тебе пришлось бы отказаться от всех своих привычек и развлечений. Там никогда не напиваются до бесчувствия. Даже радость там всегда полна печали. А ты должен быть счастлив по-настоящему, я хочу этого, я хочу, чтобы ты мог веселиться от всего сердца и ничто не омрачало бы твою радость. Евреи — по сути своей сварливые мечтатели. Подобно библейским пророкам они любят обличать и читать назидания. В то же время жизнь их полна страданий. Живя среди нас, ты скоро почувствуешь, что задыхаешься, а это разрушит и наши с тобой отношения».

«Любовь к тебе — вот тот воздух, которым я дышу. Она не даст мне задохнуться. Нигде. Никогда».

В душе у Ольги уже давно шла тяжелая борьба. Сердце ее разрывалось между стремлением совершить алию и привязанностью к Федорову. Он вселял в нее уверенность, хорошо понимал ее и уважал. Он был прекрасным другом. Но она знала, что брак с русским гоем был бы слишком большим ударом для ее семьи. Кроме того, она догадывалась, что жизнь в Палестине может обернуться для Сергея кошмаром.

«Есть вещи сильнее, чем любовь», — сказала Ольга и улыбнулась одной из тех своих улыбок, с помощью которых ухитрялась смягчать самые жестокие слова. Федоров уже достаточно хорошо изучил ее улыбки, но все равно часто не мог понять, смеется ли она от души или это просто игра и насмешка. Улыбчивость Ольги сбивала с толку многих ее собеседников, которые и не догадывались о ее решительности и убежденности. Ее манера говорить менялась только во время открытой ссоры. Тогда она чуть-чуть хмурила брови, взгляд ее становился прямым и колючим, а голос твердым и резковатым. Федоров любил эти моменты. В гневе Ольга казалась ему особенно привлекательной. Ему очень нравилось наблюдать, как ее темные глаза становятся еще темнее, брови сдвигаются, щеки розовеют, тяжело дышит грудь. И не было для него большего наслаждения, чем крепко прижать ее к сердцу в такие минуты, покрывая жаркими поцелуями ее раскрасневшееся личико и карие глаза.

С каждым днем он любил ее все больше и больше, их отношения уже давно перестали быть платоническими. В конце первого курса Ольга даже опасалась, что забеременела. Тревожные мысли на время выбили девушку из колеи. Она даже стала хуже учиться на курсах. «Если ничего не предпринимать, — с ужасом думала Ольга, — я даже курсы не смогу закончить». Действительно, положение ее было трудным. Одна, в чужом городе, далеко от родных и друзей. Спасла ее только работа в родильном доме. Постоянная занятость и необходимость облегчать чужое горе отвлекали ее от мрачных мыслей и заставляли забывать о себе. В те дни она буквально пропадала на работе, а кроме того, ухаживала за брошенными младенцами у себя дома. Несмотря на всю ее твердость и врожденный оптимизм, в ней часто закипала обида на жестокость и несправедливость жизни. Разве младенец, которому исполнился один день, виноват в том, что родился у четырнадцатилетней матери? Почему новорожденная девочка должна страдать оттого, что ее мать-горничную выгнали из господского дома? В чем вина ребенка, родившегося у революционерки, которая уже во время беременности знала, что отдаст его на воспитание? Ольга сталкивалась с подобными случаями почти ежедневно, и сердце ее разрывалось от боли и сочувствия как к несчастным малюткам, так и к их обездоленным матерям.