«Звезды русской провинции»

Пьяный Фомин на берегу Вахша,

штормовка, жестяная от соли,

не снять, всюду комары.

«В последнем кадре моего фильма

поэт Худойдод-заде едет на осле».

«На каком?» «На обыкновенном».

«Христос, что ли?» «Нет».

Духота. Воздух трескается.

Вахш несет глиняные воды.

В стационаре биологов

мы пили спирт из грелки,

и он попахивал резиной. Горели свечи.

Симонов с Ельцовой почему-то уединились в палатке.

Сияли соленые звезды,

стояла такая здоровая тишина,

что было слышно, как плещутся сазаны.

В заповеднике «Тигровая балка»

даже песок белый от соли.

Вдруг появились сторожа-туркмены:

«Кто вас прислал сюда?»

Мы их изгнали.

«Потом я заснял кабана в озере,

нет, поросенка».

«Хрю-хрю». «Кроме шуток».

На следующий день мы были у Ораза.

Русского мальчика усыновили туркмены,

и он стал мусульманином.

Небольшого роста с щетиной.

Я долго стоял в сарае,

где выводились шелковичные черви.

Портвейн был теплым.

«Это та самая Мальцева,

которая с Сапожковым?»

«Зачем об этом вспоминать?»

«Да я не об этом».

Нары у самого ручья.

Мы откинулись на подушки

и рассмеялись соловью.

Кто не созерцал на Востоке —

кулик в своем болоте.

Вечером битый час мучались с саксаулом.

Фомин снова полночи

блуждал с фотоаппаратом по тугаям,

к чему-то прислушивался, ждал.

Был один в громадной тьме,

но хорошо знал, что не один.

Кандидат наук Крымова спала

в комнате по соседству.

Что ничего не значило.

Я покурил, кашлянул два раза,

хлопнул комара на шее и лег спать.

Стоял симфонический покой.

Эра лежала у ног.

Цвел, гудел, проявлялся мир.

Падали с ярким звоном звезды.

Существовали рыбы с горящими глазами.

Давно всё понимали змеи.

орлы, дикобразы, вараны. Шакалы.

Но чего-то искали.

«Очень близко слышал вой.

Приходили пожрать». «Но струсили?»

«Благодари, что не укусили за пятку».

«Хм».

Зачем мы приезжали сюда,

смешно сказать:

отбирать образцы растений для ВДНХ.

Тогда ты уехала в Гулькевичи,

а я остался в Душанбе продавать дом.

Сколько добра накопила покойная матушка,

а мне пришлось отдавать за бесценок!

Мрак.

В Таджикистане шла гражданская война,

по вечерам слышны выстрелы,

бесцеремонные патрули шмонают всех подряд.

Контейнерная станции пуста –

кто и как договаривается об отправке –

тайна за семью печатями.

Прапорщик угрюмо сплюнул сигарету:

«Заварил кашу горбатенький…»

Город в блокаде: железнодорожного сообщения нет,

почта не работает.

Я звонил тебе почти каждый день,

и ты спрашивала, есть ли у меня теплые вещи.

— Да, есть, — отвечал я.

Я ходил на аэровокзал и отдавал свои письма пассажирам –

опустить в ящик в Москве или Оренбурге.

Пришли, наконец, два твоих послания:

я не мог жить без тебя.

Между делом прохватила дизентерия –

провалялся неделю в больнице

на голодной пайке –

в это время окольным путем ушел багаж,

в основном, книги.

Я еще не знал, что деньги, вырученные за дом,

съест инфляция.

По приезде я был дик, угрюм и молчалив.

Ты взглянула на меня и сказала:

— Тебе лучше сбрить усы.

Лучше — так лучше.

О самом страшном, что осталось позади,

я умалчиваю.

Я боюсь избитых фраз,

мелкой хляби,

ничтожных сантиментов на фоне скалы горя.

Быть может, тогда я тебе показался грязным льдом,

но ты задним числом простишь меня.

Просто за время эвакуации

я разучился улыбаться.

Но я не желаю быть и твердокаменным,

помня, сколько в тебе верности, боли и игры.

Ты доверяла мне, и у меня падало сердце,

что я не гож к этой детской самоотдаче,

я, которого самого надо отхаживать.

Славная русачка, ты не ищешь выгод

в лабиринтах отношений,

фальшь для тебя — проказа мира,

тебя целит лишь подлинное.

Я до сих пор заучиваю уроки

твоей маниакальной чистоты.

Я тогда приехал

с изодранной душой.

Мы тихо говорили за столом,

смотрели в глаза друг другу,

и теплая вода убежала из ванны.