«Звезды русской провинции»

Бог в заброшенной кузнице выковал нам имена.

В доме сушатся сети и светится рыба в реке.

И танцуют в обнимку чужая любовь и вина,

и беседуют дети на тайном своём языке.

Мы свои имена, как подковы, кладём на ладонь,

так и бродим на ощупь средь множества тайн и чудес.

Даже если земля — это слёз и печали юдоль,

молча тянется к небу детей подрастающий лес.

Если речь замолчала, а звук из молчанья возник,

если косточке персика в землю захочется лечь,

мы с тобой для начала к постели привяжем тростник,

между нами положим холодный сверкающий меч.

Сердце — сладкий орех, он в телесной лежит скорлупе,

ожидая, что скоро Господь скорлупу разгрызёт,

и тогда ты поедешь, как князь, в одноместном купе

в свой последний приют, раздвигая бесцветный азот.

Жнец, и швец, и кузнец, и на флейте загробный игрец,

две холодные девы, лежащие рядом с тобой,

говорят, что любовь — это истина многих сердец,

это воздух для птиц, распростёртых в дали голубой.

И покуда с нас Бог не снимает воздушных оков,

за кормою ладьи одинаково плещет вода,

нам невидимый пастырь, пасущий стада облаков,

тихо шепчет в ночи: «Никогда, никогда, никогда…»

Дом обугленной мебели с мёртвым двойным потолком,

где молчанье звучит, ибо вновь прерывается речь,

говорит, что жар-птице прикинуться синим чулком

много легче, чем ворону звук из гортани извлечь.

Шёлк китайский и бархат Франческо ещё продаёт,

он беседует с птицами, пестуя их нищету,

и французского ангела ждёт италийский койот,

сквозь дозор своих глаз облаков пропуская чету.

Пожалей меня, милый, сотри мне морщины со лба:

сколько жили на свете мы, сколько служили греху…

Приближается время, когда не Господь, а судьба

бросит под ноги нам рукавицу на волчьем меху.

Где она упадёт, там и вырастет древо огня,

прикасаясь к которому ворон меняет свой цвет.

Что же эта листва с головой урывает меня,

если в юности мы целомудрия дали обет?

В сладком пламени корчась, как кожа берёз — береста,

я взлетаю над временем веером огненных брызг,

Бернандоне-отец сиротливо стоит у креста,

где сестру свою смерть молчаливо встречает Франциск.

Что рождает земля? Черепицу, да пыльный осот,

да сухую полынь. А от слёз не осталось следа.

Ворон мёртвую воду для мёртвого в клюве несёт,

а в гортани его притаилась живая вода.

Ты забудешь меня — и срастутся твои позвонки,

ты откроешь глаза — и увидишь на Страшном суде,

как в преддверии вечности руки младенцев тонки,

руки наших детей, что скрывались неведомо где.

Кто их души невинные сладкой отравой поил?

Кто нагие тела опускал в ледяную купель?

Их целует в глаза, их целует в глаза Рафаил,

птица сна украшает дубовую их колыбель.

Ибо даже в аду исполняется некий закон,

по которому мы будем мучиться в разных кругах.

Если красную птицу полюбит зелёный дракон,

то мозаика бабочек вспыхнет в июльских лугах.

Ты последнее слово из этого слова сотки,

из сухого огня и из горькой воды в роднике.

Жизнь и смерть для тебя одинаково будут сладки —

это знает душа, уходящая вниз по реке.

Это знает моя облечённая мукою речь,

но для слов этой речи нет места в твоём словаре.

Что для будущей жизни с тобой мы сумели сберечь,

кроме горсти маслин, что росли на Масличной горе?

Все богатства земные я птицам небесным раздам,

и когда перед вечностью душу свою оголю,

то услышу, как звёзды, уста приближая к устам,

говорят еле слышно одно только слово: «Люблю».

В светло-алом сиянии люди сидят на холме,

преломляя свой хлеб, отказавшись от прочих надежд.

Облака в небесах — словно Огненный ангел в чалме,

чьё сиянье растёт из негнущихся ярких одежд.

Нам дано это знать, потому что кончается век,

и, как только в колодец небесный опустится флаг,

нам — из дерева гофер сколачивать новый ковчег

да из дерева тисс погребальный тесать саркофаг.

Видишь: в ветках отрубленных чёрный запутался дрозд,

он листву раздвигает и мёртвые ягоды ест.

А собратья его, в небе крыльями вымостив мост,

над погибшей землёй образуют андреевский крест.

А кузнец всё торгует, и пахарь железо куёт,

ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.

Но Господь Вседержитель нам новых имён не даёт,

потому что и ангелы тонут в своих именах.

Потому что я знаю — даны человеку взаймы

и нагое пространство, и время в венчальной фате.

Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,

чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.

5Раздувает ли ветер холодное пламя воды

или рвёт над водою полотна зелёных знамён,

я, как семя дерев, благодарна ему за труды:

вещи нашей любви отказались от крестных имён.

Вещи нашей любви — это просто движение рук,

это жесты молчанья, а также объятий кольцо.

Из себя самого днём плетёт паутину паук,

ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.

От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.

Почему перед Господом люди не падают ниц?

Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,

но искала ответ в геральдической графике птиц.

Я искала ответ в облаках на Синайской горе,

я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать

иероглиф жука на коричнево-красной коре

или клинопись звёзд. Но уже начинало светать.

Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,

но взыскует её псалмопевец и воин Давид.

И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,

вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.

Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,

вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.

Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд —

это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.

Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,

как потоком солёных, не знающих удержу слёз…

Улетит моя радость, оставив на память перо

да зелёную пену в волнуемых кронах берёз.