«Звезды русской провинции»

Как зеркало разбитое двоит

и делает из женщины валета:

в сухой воде и тонет, и стоит

двойник полуодетого предмета.

Душа твоя открыта и нага

и потому впускает непогоду —

и речью обрастают берега,

распространяя облако и воду.

Пока в тростник себя вдувает плоть

и трещину рубцует золотую,

очей твоих глубокая щепоть

ухватывает Божью запятую:

Не чайку и не ангела, а знак

небесного с землею препинания,

где лето не сжимается в кулак,

озябшего от старости сознания.

Сила взгляда в глубинах природы

остается за смертью очей.

От воды отделяются воды,

и чем выше — туман горячей.

Там тяжелая блещет ресница

и троится под срезом луны,

потому что до льда сократится

утомленная мышца волны.

И навстречу пылают морозы —

отражения взора, позор

и любовь вознесения, слезы

отощавших под снегом озер.

Ворохнется в окне ветка.

Я бываю с тобой редко

на земле. Чаще в дереве, в небе

я брожу, позабыв о хлебе,

о себе, о погоде, или

пропадаю в речном иле,

сквозь высокую воду пройдя

без дождя.

Потеряю в паденьи лицо, руки,

стану частью твоей округи,

на окне твоем отпечатки

пальцев выставлю в Рождество:

тополь в инее, как в перчатке,

если палкой не бить его.

В роще ремонт, шелушатся обои,

это просел до земли небосвод,

в рюмочке взгляда паук с перепою

чешет мне очи и в воздух орет.

Губы мои обнесла паутина:

нет, не простуда — а слово во рту.

Топчет траву, как газету, скотина,

чувствуя в черных ушах высоту.

Бросило нас угомонное лето,

вот и бредешь от себя вдалеке:

видишь, за ухом одна сигарета,

спичка последняя в левой руке.

Томительный свет пустоты,

подводный пейзаж полнолуния:

поляны разинули рты —

такая в округе глазунья.

Когда, отовсюду видна,

отняв у равнины предметы,

из черной бумаги — луна

без ножниц кроит силуэты.

И, контуры дрожи держа

в пределах прилипчивой плоти,

летучая мышь, как вожжа,

отхлопает воздух в полете.

И тронется веретено

ответного взора оттуда,

где непоправимо темно

в большом ожидании чуда.

Трение обнаженного

тела, в конце строки —

точки, неотраженного

мира поверх реки,

взгляда с затылком, словно

в череп вошло его

горькое и соленое,

сладкое вещество, —

все это — в ужас опыта

всажено как весло,

чтобы усильем шепота

в небо не унесло.

Из полыньи на снег — в сухой огонь мороза,

где воздух сжат в кулак и разрывает рот:

шар, сплющенный во льду, —

как бы в бутылке роза,

дыханья и зимы растительный урод.

На вымахе идет из воли на свободу

сияющая вкось — по вертикали — вещь,

срезая чешуей серебряную воду,

как гривенники в горсть, — короткокрылый лещ.

Сегодня высоко народное гулянье,

там ангелы и звон и в небо вмерзла бровь,

вот повернешь башку — и кровоизлиянье:

у пламени — зима и голубая кровь.

И очи пьет слеза, и чуден профиль ветра,

когда бросаешь взгляд за левое плечо:

у снегопада рост — четыре километра,

а выше только свет, поскольку горячо.

Кошачий желтый глаз кати на верхотуру

и лунку голуби сверлением зрачка,

когда пылаешь весь и, умирая, сдуру

целуешься взасос с молчанием крючка.

Снег не ваятель — оформитель

пустот, сколоченных в мороз,

и надзиратель, и хранитель

пространства времени, и слез

и звезд в незримых пирамидах,

где зависает без петли

заиндевевший сад, как выдох

земли, набравшей в рот земли.

Сердце прилепит правую

руку к больной груди:

как хорошо я плаваю

все еще впереди

жизни, в моем младенчестве,

чтоб налетаться впрок,

чтобы в своем отечестве

не горевал пророк.

Остается двойная морщина

на снегу до апреля. Охранник,

громовержец, охотник, мужчина

с папиросой и в шкурах бараньих.

Вот такая простая картина:

стынет в черных бушлатах скотина.

Впереди золотая собака —

шмель с ушами в подпалинах рыжих.

И навстречу из белого мрака

только Бог может выйти на лыжах.

В глухомани, в глухомани

сало в палец толщиной,

ломтик лампочки в стакане

да огурчик привозной,

нож, добравшийся до хлеба,

в белой печке лисий хвост.…

И открыта прямо в небо

дверь, тяжелая от звезд.

Зимней женщины-погоды

перелетная ходьба —

приближение свободы.

Выдох. Воздуха судьба.

Истощение предмета.

Лика в зеркале резьба.

Да в дому ночного света

золотые короба.

Крови долгая заминка.

Известь в трубке голубой.

И огромная снежинка

звезд, пришедших за тобой.

Все белее и безмолвней

ока полный разворот:

знаю, медленнее молний

в небе дерево растет.

На морозе проку мало

подниматься по прямой —

как кузнечик исхудало

это дерево зимой.

Только слышу кожей, кровью,

костным мозгом — всем теплом,

как звезда цепляет кровлю

промороженным сверлом.

Хрустом, родинкой, пунктиром

умирают провода.

И летит, летит над миром

потрясенная вода.

Как умирающий красив —

все ближе профиль македонца,

и снегирей в кустах курсив —

остатки солнца.

Повсюду лысая вода

и твердая, как лоб сосуда,

катящегося никуда

и ниоткуда.

Се — воды, павшие ничком,

градских метелей колоннада,

вскружившаяся под зрачком

остановившегося взгляда.