Лишённые родины

XVIII

— Вот русские — на всё пригождаются, радуйся.

Павел отложил письмо, присланное с нарочным из Вены. Ростопчин выжидательно смотрел на него.

Северная Италия вновь стала ареной борьбы между австрийцами и французами. В ноябре девяносто восьмого неаполитанские войска под командованием австрийских офицеров вторглись в Римскую республику, вынудив французов оставить Вечный город, однако те быстро опомнились и разгромили неаполитанцев при Чивита-Кастеллана; король Фердинанд бежал из Рима в Неаполь, велел там раздать оружие обывателям и сжечь неаполитанский флот. Но в январе Неаполь был взят, французы провозгласили там Партенопейскую республику; королевская чета и министр Актон укрылись в Палермо, дожидаясь помощи от союзников, Франция же присоединила к себе Пьемонт. Английский адмирал Нельсон и русский адмирал Ушаков поддерживали с моря Армию Святой Веры кардинала Фабрицио Руффо, взявшуюся освободить Неаполь от республиканцев, но в это время в Падуе неожиданно скончался принц Фредерик Оранский — главнокомандующий австрийскими войсками в Италии. Принцу не исполнилось и двадцати пяти, он некстати посетил лазарет с больными солдатами и подцепил там лихорадку… Не зная, кем его заменить, Венский кабинет, скрипнув зубами, обратился к российскому императору, чтобы вытребовать у него фельдмаршала Суворова.

Павел взялся за перо.

«Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться: виноватого Бог простит. — Размашистые строчки из четко выведенных букв слегка уходили вверх. — Римский Император требует вас в начальники своей армии и поручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у Меня удовольствия видеть вас».

Ростопчин уже собрался отдать письмо в экспедицию, но это было еще не всё: государь положил перед собой чистый лист бумаги. Теперь он обращался к генерал-лейтенанту Герману, новому кавалеру ордена Святого Иоанна Иерусалимского, назначенному командиром корпуса, которому предстояло идти в Италию. Своим рескриптом Павел приказывал ему соединиться с корпусом Розенберга, помогать последнему своими советами, при необходимости принять на себя командование обоими корпусами, а главное — иметь наблюдение за предприятиями Суворова, «которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать всё на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее однако же вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами».

На этот раз императору не пришлось дожидаться Суворова долго. Письмо государя фельдмаршал получил шестого февраля, а девятого, забыв о мечтах удалиться в Нилову пустынь и о жалобах Лопухину на неблагодарных офицеров, выманивших у него деревни в Кобрине, уже явился в Петербург и вступил в службу. Теперь он вёл себя кротко, с благодарностью принял Большой крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского и готовился выехать в Италию семнадцатого числа. Вдоль Крюкова канала впритык стояли богатые экипажи: высшие петербургские сановники торопились поздравить графа с возвращением и новым назначением. Тот чудил, как обычно: одних сажал с собой за стол, других выпроваживал с порога, третьим не давал даже выйти из кареты, садясь туда же для короткой беседы, чтобы гость сразу отправился восвояси. А когда нежданно-негаданно явился статский советник Нико-лев, Суворов засуетился, кланялся ему, называя первым своим благодетелем, и велел Прошке посадить его выше всех. Прошка поставил стул на диван, сконфуженный Николев был вынужден туда забраться и смотреть на ужимки фельдмаршала, сопровождаемые всеобщим смехом. Если ты маленький человек и служишь за маленькие деньги — терпи и молчи.

Только одно было Суворову досадно: «Бог в наказание за грехи мои послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его».

Завоевать не значит удержать: третьего апреля Суворов был в Вероне, десятого взял Брешиа, семнадцатого — Милан. Два двуглавых орла, австрийский и русский, рвали на тряпки трехцветное знамя Республики, водруженное в том числе и Польскими легионами.

Каждый удар их хищных клювов и беспощадных когтей отзывался болью в сердце Чарторыйских, круша надежду на возрождение Отчизны. Генералу Денисову, находившемуся при дворе, доставляло злобную радость следить за выражением их лиц при каждом новом известии из Италии о победах Суворова, после которых служили благодарственные молебны. Братья остерегались упоминать имя Бонапарта, называя его между собой «лучшим другом». Князь Безбородко советовал императору послать их в австрийскую армию, чтобы заведовать корреспонденцией с союзниками, но Павел не доверял этим тайным якобинцам.

Пятнадцатого мая Суворов вступил в Турин, а восемнадцатого великая княгиня Елизавета родила дочь. Воздух еще сотрясался от двухсот одного пушечного выстрела, когда императрица поспешно вошла в кабинет своего супруга с младенцем, завернутым в одеяльце. Увидев Ростопчина и Кутайсова, она победно вскинула голову.

— Взгляните, ваше величество! — Императрица подошла ближе и откинула кисею, закрывавшую головку новорожденной. — Возможно ли, чтобы у мужа-блондина и блондинки родился темненький младенец?

На ее губах играла саркастическая улыбка. Намек был настолько очевиден, что никаких пояснений не требовалось. В кабинете повисла тишина, стремительно насыщавшаяся враждебностью.

— Ступайте, сударыня, — отрывисто произнес Павел.

Сплетня обежала весь Павловск на паучьих ножках, быстро плетя свою паутину, чтобы хоть часть ее, да прилипла. Адам Чарторыйский бродил по аллеям парка, не смея даже приблизиться к покоям Елизаветы, чтобы не вызвать кривотолков. Увидев Александра, он бросился к нему, заглядывая в глаза, но великий князь лишь пожал ему руку и прошел мимо, ничего не сказав. С тех пор как Чарторыйских произвели в генерал-лейтенанты, они больше не могли быть адъютантами: Адама назначили гофмейстером двора великой княжны Елены, а Константина — шталмейстером великой княжны Марии; их новые обязанности были необременительны, однако отдаляли их от наследника.

Павел благоволил своей невестке и давно не верил жене, и всё же лукавая мысль змеей заползла в его сердце, отравив его ядом. На крещении внучки, названной в честь своей бабки Марией, император повторил тот же вопрос баронессе Ливен, которой снова доверили нести младенца. Она посмотрела ему прямо в глаза, хотя он этого не любил, и назидательно произнесла: «Государь, Бог всемогущ!» И всё же Павел велел перлюстрировать письма на имя Елизаветы.

А Чарторыйские получили письмо от отца. Выдав год назад двадцатилетнюю Зосю за Станислава Замойского, Адам Казимир и Изабелла перебрались из Пулав в Сеняву — поместье в Галиции, в предгорьях Карпат. Чарторыйским оно принадлежало уже полвека, там всегда было людно, шумно и весело. В девяносто втором году, после поражения польской армии, в Сенявы приехал Костюшко, когда-то воспитывавшийся в этом доме. Зосе тогда было четырнадцать; Костюшко затевал разные игры, шутил и смеялся, поддразнивал Зосю, а она гордилась дружбой с героем, который стал символом доблести и отваги… Костюшко сейчас живет под Парижем. А отец просит одного из сыновей приехать к нему и взять на себя заботы об имении. Но для этого придется перейти в австрийское подданство…

Братья решили, что поедет Константин. Адам Ежи не мог найти в себе силы, чтобы разбить вдребезги все свои надежды.

Получив прошение младшего Чарторыйского, император осерчал и хотел сослать его в Сибирь, но Александр задействовал Кутайсова, который утишил гнев государя; Константин Чарторыйский получил отпуск, разрешение уехать и даже орден Святой Анны первой степени — на прощание. Адам остался один. Совсем один.

Через месяц после отъезда брата Адаму доставили с утра письмо от Ростопчина: он назначен послом к королю Сардинии Карлу Эммануилу, должен немедленно прибыть в Петербург за инструкциями и через неделю выехать в Турин. Это была опала — в форме милости. Адам пошел проститься с Александром. Тот выглядел огорченным и обещал писать…

Великий князь Константин в это время инспектировал войска легкой кавалерии генерала Баура на австрийской границе. Он был крайне горд поручением отца и доволен тем, как его встречали в Подольской губернии. Одну из остановок сделал в Каменце, где комендантом теперь служил Евграф Комаровский, — нарочно завернул туда, чтобы увидеться с бывшим адъютантом. Гонца послали также к принцу Нассау-Зигену, который жил на второй станции от Каменца в имении своей жены.

Приняв приказания насчет развода и заручившись согласием великого князя побывать на балу, который местное дворянство устраивало в его честь, Комаровский вернулся домой. В гостиной сидел какой-то господин невзрачной наружности; едва завидев хозяина, он вспорхнул со стула испуганной пташкой.

— Спасите меня, любезный генерал!

Комаровский узнал графа Моркова.

Попавший в опалу вместе с Зубовыми, граф остался не у дел и был отправлен на житье в Летичев, пожалованный ему покойной императрицей. Этот поселок, возведенный в ранг города лишь в девяносто пятом году, отошел к России после окончательного раздела Польши. Поселившись в своем имении, Морков постоянно судился с польскими помещиками по поводу границ своих земель. Поляки, считавшие его одним из главных виновников уничтожения своей Отчизны, не скрывали неприязненного к нему отношения, а подольский военный губернатор граф Гудович принимал их сторону, поскольку не мог простить Моркову его вероломства в отношении князя Безбородко, своего давнего друга. Кстати, тридцать пять лет тому назад Гудович командовал Астраханским пехотным полком, направленным в Польшу, чтобы обеспечить избрание королем Станислава Понятовского…

— Вы знаете, как со мной поляки поступают, и если великий князь со мной обойдется немилостиво и не изволит отличить меня, я вовсе пропаду, — молил Морков Комаровского. — Злодеи мои еще умножат свои ко мне притязания!

Евграф Федотович успокоил его, как мог, обещая свое заступничество, и велел быть на завтрашнем представлении чиновников.

На следующий день, рано поутру, Комаровский явился к Константину и завел разговор о Моркове, начав издалека. Однако великий князь почти тотчас его оборвал:

— Как ты хочешь, чтобы я его принял? Он у государя под гневом.

Мысленно обругав себя (зачем связался?), Комаровский, однако, не отступился, а напомнил о заслугах Моркова, служившего августейшей бабке Константина. И разве можно дать восторжествовать полякам? Последний аргумент подействовал.

В приемной уже собирались местные дворяне и чиновники; граф Морков приехал в числе первых; к счастью, и принц Нассау был уже здесь. Пригласив принца пройти в кабинет к его высочеству, Комаровский посторонился, чтобы дать ему дорогу, и при этом оказался рядом с Морковым, шепнув ему: «Великий князь вас примет в своем кабинете». Граф схватил его руку и на радостях так сильно стиснул, что генерал чуть не вскрикнул от боли.

Разговор в кабинете вышел довольно продолжительным; затем Константин пригласил Моркова вместе с Нассау-Зигеном к своему столу; граф был счастлив. И на балу великий князь несколько раз удостоил его разговором; Морков обводил взглядом поляков с видом победителя в генеральном сражении — видят ли они его торжество?..

Огинский дожидался в Берлине ответа из Петербурга и в самом конце марта получил коротенькое письмецо от Ростопчина: «Господин граф! Его Величество император, ознакомившись с вашим посланием от 12 марта сего года, счел невозможным удовлетворить вашу просьбу и повелел мне довести это до вашего сведения. Честь имею и проч.».

Гаугвиц мог только посочувствовать графу. Он высказал предположение, что русский император мог быть оскорблен ходатайством чужого двора за своего бывшего подданного, который почему-то не обратился прямо к нему. «А что же вы тогда…» — чуть не вырвалось у Огинского, но он быстро взял себя в руки: винить в своих неудачах он мог только себя.

Антоний Радзивилл, к которому он зашел проститься, отвел его в свой кабинет, плотно закрыл двери и достал из шкапчика гамбургскую газету двухмесячной давности. Там была статья об Огинском: польский патриот, не смирившийся с поражением своей Отчизны, уехал в Константинополь, часто встречался с французским послом Обером-Дюбайе, был принят членами Директории в Париже и исполнял польский военный марш для генерала Бонапарта. Эта газета могла попасть и в Петербург…

Вольный город Гамбург в устье Эльбы. На стене его Ратуши больше двух веков красуется надпись: «Libertatem quam ререгеге maiores digne studeat servare posteritas». Свободу, которой добились наши предки, да стремятся сохранить с честью потомки. Велика честь, коли нечего есть…

Сына, родившегося у Изабеллы, назвали Тадеушем Антонием — в честь Костюшко и Мадалинского. Огинский дал ему свою фамилию.

Однажды, в минуту откровенности, Якуб Ясинский рассказал ему о «братстве Брамина», в котором состояли заговорщики, готовившие восстание в Литве. Вступая в союз, новый брат присягал, положив руку на грудь, что с этой поры отрекается от семьи, имущества, друзей, честолюбивых устремлений и никого не желает признавать над собой, кроме доброго гения. Ясинский, геройски погибший в Праге, лежит теперь на Каменковском кладбище, его душа парит в горних высях вместе с добрым гением. А для Огинского его формула самоотречения обернулась одиночеством, нуждой и праздностью…

На Рождество девяносто восьмого года вконец расхворавшийся граф Ферзен вышел в отставку, сдал Сухопутный шляхетский кадетский корпус генералу Андреевскому и уехал в Дубно.

Жизнь Тадеуша Булгарина круто переменилась: у него больше не было покровителя, и хотя мадам Боньот по-прежнему была добра к нему, позволяла в свободное время приходить к ней на квартиру, поместив там его фортепиано, гитару, ноты и книги, этого времени оставалось крайне мало, поскольку теперь ему не делали никаких поблажек. Вставать и ложиться, есть, пить, учиться и играть нужно было по команде, в назначенные часы, — как тяжело было свыкнуться с этим Тадеуш-ку, выросшему на воле! Но он был уже не Тадеуш, а Фаддей, учителя говорили с ним по-русски, а мальчик еще плохо знал этот язык и не мог понять, о чем ему толкуют.

Однажды в классе учитель задал ему вопрос, которого Тадеуш не понял и не знал, что ему отвечать. Учитель повторил вопрос, приняв вид еще более строгий; мальчик растерянно молчал.

— Вы не знаете урока или не желаете отвечать?

— Это Костюшка! — выкрикнул какой-то кадет с задней парты. — Он бунтовщик!

Учитель взял Тадеуша за руку повыше локтя, отвел в угол и велел стоять там на коленях до конца урока.

Во время рекреации Булгарин вышел гулять во двор вместе со всеми. Метко пущенный снежок сбил с него шапку.

— Костюшка! — кричали ему кадеты и дразнили издали, высовывая язык. — Костюшка! Костюшка!

Рассвирепев от обиды и незаслуженного наказания, Тадеуш набросился на них с кулаками, сцепился с одним из мальчиков и покатился с ним по земле. Няньки растащили их, пришла главная инспекторша — мадам Бартольд; она стала выговаривать Тадеушу, он нагрубил ей.

— Немедленно ступайте в умывальную! — крикнула она.

Тадеуш покорно пошел туда, думая, что чем-нибудь измарался и должен привести себя в порядок; его провожали злорадными взглядами. В умывальной два дюжих лакея схватили его и, не обращая внимания на крики, раздели, разложили извивающееся тело на скамье и посекли розгами. Это было слишком. За ужином Тадеуш не проглотил ни кусочка, весь вечер провел один, забившись в темный угол, а ночью не мог заснуть.

Он понял всё: родители его не любят. Все прежние ласки и подарки были притворством; они обманом заманили его в Петербург, якобы чтобы купить новую трубку для его любимого учителя Цыхры из Высокого, а на самом деле — чтобы сдать его в корпус, где его бьют и всячески над ним издеваются. Он им не нужен, он — обуза. Сестра Елизавета вышла замуж, Антонину тоже кто-нибудь скоро заберет из дома, а его, чтобы не кормить лишний рот, определили сюда, к холодным, жестоким людям. Они ведь теперь бедные, он сам слышал, как матушка говорила об этом Антонине. Матушка больше любит Антонину и хочет дать ей хорошее приданое. А его она не любит, иначе бы не отдала сюда. И отец его тоже не любит, иначе почему он согласился на это? Он не мог не знать, что его сына, вырвав из семьи, поместили в казенный дом. Теперь Тадеуш знает, что это такое. Когда они, выгнанные из Маковищ, гостили у прабабушки в Русиновичах, одна ее служанка гадала другой на картах, и выпала дальняя дорога и казенный дом; обе тогда испуганно перекрестились.

На следующий день пани Анеля и панна Антонина приехали его навестить. Тадеуш мрачно молчал, не отвечал на их расспросы и отказался поехать с ними на квартиру на выходные, как обычно. Встревоженная мать нехотя ушла, не понимая, что с ним творится, а мальчик уронил голову на руки и горько заплакал. К вечеру у него начался жар; поутру лоб оставался горячим, а губы запеклись. Его отвели в госпиталь, которым заведовала мадам Штадлер.

Пани Анеля часами просиживала у его постели, умоляя: «Тадеушек, что с тобой, ответь мне!» Мальчик упрямо молчал и отворачивался, но на четвертый день не выдержал: срываясь на крик, захлебываясь злыми слезами, он сквозь икоту высказал матери всё, о чем думал в эти горькие дни: они гадкие притворщики, они его не любят! Пани Анеля сама разрыдалась; она уверяла сына, что любит его, как прежде, всегда любила и никогда не разлюбит, и папенька тоже любит его, он их единственная радость и утешение… «Уходи!» — крикнул ей Тадеуш и отвернулся к стене.

Первым побуждением пани Анели было забрать сына из корпуса и прекратить эти мучения. Но как сделать это деликатно, чтобы не навлечь новых бед на мужа, который всякий раз бледнеет при виде русских солдат?

Антонина первой стала отговаривать ее от этого намерения. Они только что добились возмещения ущерба, понесенного от несправедливого суда! Что о них подумают, если они сейчас откажутся от своего решения сделать Тадеуша русским офицером? Что их прошение о его зачислении в корпус было ловким маневром в корыстных целях? Брат — избалованный ребенок, но со временем он привыкнет и успокоится, всё будет хорошо, не он один воспитывался в этом корпусе, сколько детей самых блестящих русских фамилий прошли через него и ныне имеют чины и ордена! Козловский и Нарышкин говорили Булгариной то же самое, а Северин Потоцкий уже не мог подать совет: в январе его отрешили высочайшим указом от должности камергера наследника и выслали в его имение.

Проведя много часов в мучительных раздумьях и сомнениях, пани Анеля была вынуждена согласиться со своими доброхотами: ей в самом деле следует проявить твердость. Всё образуется. Тадеуш привыкнет к дисциплине. В конце концов, он сам хотел сделаться солдатом, а армия основана на дисциплине.

Прощание было тяжелым. Пани Анеля крепилась изо всех сил, прося Тадеуша хорошо учиться, слушаться учителей и наставников, и тогда его отпустят домой на следующие вакации. Мальчику хотелось броситься к ней на шею, крикнуть: «Пожалуйста, забери меня отсюда!», но он внушил себе, что это бесполезно, раз от него хотят избавиться. Матушка отдала мадам Боньот немного денег для Тадеуша и уехала с Антониной в Маковищи.

Письмо о счастливом завершении судебной тяжбы предварило их приезд. В доме было полно гостей: пан Бенедикт созвал их со всей округи, чтобы отпраздновать победное возвращение своих родных. На его щеки вернулся прежний румянец, он снова раскатисто хохотал в ответ на шутки. Когда карета въехала во двор, веселая компания высыпала на крыльцо.

— А где же Тадеуш? — спросил пан Бенедикт, не увидев сына. — Едет верхом? Отстал?

Пани Анеля замялась и почувствовала, что у нее покраснели уши. Конечно, она должна была уведомить мужа и спросить его согласия, но она была уверена, что он откажет, а… В это время Антонина торжественно объявила о том, что Тадеуш зачислен в Императорский шляхетский кадетский корпус в Петербурге и через несколько лет выпустится оттуда офицером.

Кровь отхлынула от лица пана Бенедикта, а потом снова прилила.

— Где мой сын? — закричал он страшным голосом. — Верни мне сына!

Гости обомлели, переводя растерянный взгляд с мужа на жену, у пани Анели задрожали колени, а пан Бенедикт сел на ступеньку крыльца и разрыдался, закрыв лицо руками.

— Сын мой! — стонал он, раскачиваясь из стороны в сторону. — Верните мне сына!..

…После отъезда матушки мысли Тадеуша приняли другое направление. Родители отказались от него, потому что он им кажется никчемным, ни на что не годным, ни к чему не способным. Так вот же, он им докажет, что он и без них проживет! Париса тоже бросили родители, однако он вырос сильным и смелым, победил на играх в Трое и похитил прекрасную Елену. Он тоже когда-нибудь предстанет перед своими родителями — в красивом офицерском мундире из лучшего сукна, с золотым аксельбантом и серебряным шарфом, в белых лосинах и треугольной шляпе. Еще у него будет шпага и пистолеты. Может быть, он даже спасет их от разбойников, как капитан Палицын. Вот только бы одолеть русский язык…

Выйдя из госпиталя, Фаддей Булгарин обложился книгами, чтобы нагнать своих товарищей. Память у него была цепкой и гибкой, он запоминал целые страницы, да и многое из премудрости, которой обучали младших кадетов, он уже знал. Пятнадцатого марта он успешно выдержал экзамен, получив высший балл по арифметике и с натяжкой — проходные баллы по русскому письму и русской грамматике. В виде поощрения его наградили готовальней и перевели в первый класс, в гренадерскую роту.