Лист Мёбиуса

11

Десять дней пребывания в «духовной академии» остались позади. Пент усердно вел записи, отдавая им почти семь часов в день, как и надлежит рабочему человеку. В результате две толстые тетради оказались заполненными красивыми, четкими, маленькими буковками — семантическими знаками, — за суммарное излучение или воздействие от которых доктор Моориц, как известно, упрекал кокетливо-нахального квартиранта.

Наряду с письменными занятиями Пент успел несколько ближе познакомиться со здешней жизнью. Он три раза терпел поражение в шашки от человека, которого мы условно называем Ботвинником.

— Скроемся за дымовой завесой, — прошептал тот как-то утром, встретив Пента в парке. Да, в шашки этот человек с пугающе симметричным лицом и впрямь играл очень хорошо. Впрочем, Пент не совсем был в этом уверен, потому что имел весьма смутное представление о тонкостях передвижения по диагоналям.

После третьей партии Ботвинник решительно сообщил, что с таким профаном он больше не играет. Но существует еще одна «интересная и требующая проницательности игра», в которую они могут попытать счастье. Этой «требующей проницательности» оказались настольная игра «Стойте! Идите!» Пент странным образом уступал всегда партнеру и в эту любимую детьми младшего школьного возраста игру.

— У вас еще нет достаточного навыка бросать кубик. Придется потренироваться на досуге, — утешил его Ботвинник. Когда же Пент набрался смелости и предложил сгонять в шахматы, Ботвинник раскраснелся в гневе: — Вас тоже купили? — взревел он. Два дня он не разговаривал с Пентом, а на третий день пригласил его попробовать силы в простейшей карточной игре, которая называется «Черная злодейка».

За этим занятием их застал служитель Нептуна и сюрреалист Якоб. Он долго наблюдал за игрой из-за дерева.

— Сногсшибательное занятие! Здесь все зависит от случая! — провозгласил он и преподнес Пенту пачку печенья «Шахматы», странный цветок, похожий на каллу, только сиреневого цвета, и оловянного солдатика. Он извинился за то, что дарит оловянного солдатика, оправдываясь тем, что нашел его по дороге.

— Я решил — подарю-ка я солдатика человеку, которому необходима твердость духа. Поставьте на подоконник в своей палате!

— Этого парня зовут Пент, — сообщил Пент.

— Выходит, все уже прояснилось? — расстроился Якоб.

— Не совсем! Фамилии пока не знаю, да и много другого тоже. — Это несколько успокоило Якоба. Он пожелал Пенту выдержки. Что он под этим подразумевал, осталось неясным.

— Изрядно, но для меня вы по-прежнему Леопольд!

Пент заверил, что никаких возражений не имеет — Якоб может называть его так и впредь.

Когда Пент выразил удивление по поводу сиреневой каллы, Якоб поведал, что сам перекрасил цветок. При помощи пульверизатора. К сожалению, он не может взять патент на перекраску цветов, потому что его опередил Оскар Уайльд, упрекавший Ее Величество Природу в щегольстве и эстетическом несовершенстве, то есть в плохом вкусе. Якоб сказал, что во многом разделяет взгляды Уайльда. Он бы еще добавил к ним дешевый неэтический прагматизм цветов.

— Дурной вкус? Цветочный прагматизм? — удивился Пент и заметил, что это любопытная точка зрения, над ней следует подумать.

— Подумайте, подумайте! Тут хорошие условия для раздумий. Я сразу предположил, что вы решите в пользу этого места. После того как вы покинули нас, я был уверен, что вы направитесь именно сюда.

Пент заметил, что Ботвинник помрачнел. Взрослый человек, которому так везет в детские игры, взял пачку печенья с шахматными клеточками на обертке и вдруг объявил:

— Вы провокатор!

— Вполне возможно, — мягко согласился Якоб. — А почему вы так полагаете?

— Это и чокнутый разглядит!

— Разве вы чокнутый? — спросил Якоб уважительно.

— Да не я, а вы!

Якоб сказал, что, может быть, так оно и есть, поскольку и раньше многие приходили к подобной мысли. Он принялся внимательно разглядывать Ботвинника.

— А вы, мой милый, по-моему, — надеюсь, вы не обиделись? — какой-то очень уж симметричный индивид. — Значит, Якоб тоже заметил необычное строение его лица.

И тут индивид рассмеялся. В его смехе проскальзывали нотки превосходства.

— В том-то и дело! Взгляните на эту шахматную… (он было запнулся, но сразу поправился)… шашечную доску. Да разве она не симметрична? Ну?! — спросил он торжествующе.

Якоб выразил полное согласие. Возникла неловкая пауза, которую Якоб прервал, спросив, не может ли он присоединиться к их интереснейшей карточной игре, которой он, к сожалению, помешал.

— С чокнутыми провокаторами я в карты не играю. Силь ву пле! — Он поднялся, взял колоду и высокомерно отчалил.

— Какой любопытный человек. Жаль, что он обиделся, — искренне огорчился сюрреалист Якоб.

— Самый обычный шизофреник. По всей вероятности психопатоподобный, — высказал предположение Пент. Он слегка гордился своими знаниями.

Якоб взглянул на Пента с упреком и сказал, что ни один шизофреник не может быть вполне обычным, все такого рода недуги относительные и в высшей степени спорные.

Пент не мог полностью с этим согласиться. Конечно, существуют спорные истории болезни, но его лечащий врач доктор Моориц утверждает, что это самый типичный случай.

— Все зависит только от того, под каким углом взглянуть на него. Именно под каким углом!

Пент попросил друга объясниться подробнее.

Якоб удивился и спросил, разве он не познакомил Пента при их прошлой столь интересной встрече со своей геометрической, впрочем, можно также сказать, стереометрически-психопатологической теорией?

— Отнюдь! Так значит стереометрическая психопатология… Выходит, она рассматривает конические и пирамидальные помутнения рассудка? — Ему чрезвычайно лестно познакомиться с подобной теорией. Если Якоб не возражает, он отнесет подарки в личные апартаменты. Этот удивительный цветок может пробудить излишнее любопытство фланирующей публики. Естественно, Якоб выразил готовность подождать его.

— Потом мы немного пройдемся под столетними деревьями. Они такие родные… — сказал он.

И вскоре они уже прогуливались под родными деревьями. Прежде всего Пент поинтересовался, что нового в храме гидравлики, действующем в энтропическом направлении? Вахтера, аранжировщика настольных катастроф, конечно, уже предали земле?

Якоб кивнул и рассказал, что похороны исследователя транспортных проблем не обошлись без некоторых фатальных обстоятельств: по дороге на кладбище в похоронный автобус врезалась пожарная машина. Правда, пострадал лишь гроб с покойником, которому, к счастью, врачебная помощь уже не потребовалась… Пент высказался в том духе, что судьба поистине несправедлива; Оаду Хубертович наверняка выяснил бы виновника несчастного случая, наверняка тщательно занес бы все данные в картотеку.

Некоторое время они шли молча, как бы почтив минутой молчания человека, который вполне заслужил титул «посвященного». Глубокомысленно шумели деревья, из расположенного неподалеку леска доносилась шуточная песенка о пареньке, купившем мотоцикл — средство передвижения, вождение которого регламентируется специфическими правилами, безусловно хорошо известными покойнику…

Затем очередь дошла до психопатологии. Поскольку в парке царил полный порядок, удобного местечка для медитации не нашлось, и Пент, дабы не создавалось скверное впечатление от его нового дома, притащил из поленницы два солидных чурбачка. Они приняли сидячее положение, как и при прошлой своей беседе.

Якоб устремил задумчивый взгляд вдаль и сконцентрировался. Зрелище, право слово, весьма импозантное. Кстати, мы, кажется, не упомянули о том, что на сюрреалисте был солидный темный костюм — по-видимому, тот самый, в котором он проводил в последний путь Оаду Хубертовича, — а из нагрудного кармашка торчал почти чистый, почти белый шелковый платочек, в который, кажется, раз-другой все-таки высморкались. Якоб порылся в карманах и извлек на свет санитарно-гигиенический предмет самоухода, некогда с полным правом называвшийся расческой; ныне на ней уцелело всего два-три зубчика, однако, учитывая густоту шевелюры автора теории геометрического умопомешательства, вернее почти полное ее отсутствие, данный факт особого значения не имел.

Якоб начертил на дорожке, возле которой они сидели, четыре фигуры:

Впоследствии, когда Пент в своих апартаментах, значившихся под номером восемь — исключительный знак, который, будучи опрокинут набок, обозначает бесконечность, — принялся излагать в тетради их беседу, вернее урок, он подумал, что разумнее всего это сделать в стиле учебника химии, увидевшего свет в начале века и с тех пор стоявшего в дедушкиной библиотеке. Бернард Шоу считал драматургию высшей формой литературы; химик Пент едва ли с ним согласился бы, однако избрал классическую форму потому, что в противном случае пришлось бы употребить жуть сколько разных эпитетов вроде «печально-задумчивый», «уважительный», «энергичный», «алкающий», «лиричный», «архипылкий» и так далее, а также глаголов «допустил», «заметил», «установил», «констатировал», «поразился» и прочих им подобных, от которых практически мало толку, к тому же при первой встрече двух мыслителей они достаточно широко использовались. Пент счел целесообразным запечатлеть устные рассуждения в сжатой форме диалога, а кто УЧИТЕЛЬ и кто УЧЕНИК, и без того должно быть ясно. Так-то вот. Приступим. Конечно, позволив себе некоторую поэтическую вольность. УЧИТЕЛЬ: Надеюсь, фигуры, которые я начертил, тебе знакомы.

УЧЕНИК: Да, Учитель. Меня познакомили с ними мои предыдущие учителя, о которых я вспоминаю с благодарностью и которым желаю долгих лет жизни.

УЧИТЕЛЬ: Прекрасно, мой мальчик! Правильно и справедливо! А теперь ты, может быть, скажешь мне, как называются эти геометрические фигуры.

УЧЕНИК: Полагаю, что вы изобразили черту, то есть отрезок прямой, квадрат, равносторонний треугольник и окружность.

УЧИТЕЛЬ: Твои предыдущие учителя потрудились изрядно. Однако я считаю, что для нас с тобой, любознательный юноша, наступила пора обратиться от простых истин к более сложным.

УЧЕНИК: Для того я и пришел к вам, Учитель.

УЧИТЕЛЬ: Мне хотелось бы сегодня поговорить с тобой о релятивизме, или об относительности наших знаний. Надеюсь, ты уже созрел для подобных теорий, хотя я должен предупредить, что понимание относительности может смутить молодую душу. На примере этих форм я покажу тебе, что не все так просто, как представляется нам на первый взгляд, что они не обязательно только такие, а какие-то еще.

УЧЕНИК: Вы имеет в виду великого мудреца Платона, говорившего об идеалах и о том, что предлагает нам мир? Тогда я должен сказать, что эта черта, извините, отрезок прямой, который вы здесь накарябали, далек от идеала. Можно, пожалуй, сказать, что он бледное отражение идеального отрезка прямой. Ведь он изогнут посередине и смахивает на ту деревянную часть, которую используют возчики, запрягая лошадь.

УЧИТЕЛЬ: Ты подразумеваешь дугу?

УЧЕНИК: Вот именно.

УЧИТЕЛЬ: Твоя наблюдательность свидетельствует о том, что у тебя острый глаз, а мое умение чертить не на высоте. (Улыбается, затем становится серьезным.) Еще я думаю о том, что твой интерес к трудам великих греческих мудрецов похвален, и все-таки мне кажется, что тебе, пожалуй, слишком рано браться за них.

УЧЕНИК: Как пожелаете, так и будет.

УЧИТЕЛЬ: Изрядно. А что бы ты сказал, если бы я, твой учитель, стал утверждать, будто начертил здесь одну плоскость, или простейшую поверхность, две пирамиды и одну трубу либо цилиндр?

УЧЕНИК (теряется): Я подумал бы, что сегодня мой учитель не в полном здравии…

УЧИТЕЛЬ (со смешком): А если он заверит, что чувствует себя прекрасно?

УЧЕНИК: Тогда я не знаю, что и подумать…

УЧИТЕЛЬ: Приятно, что ты отвечаешь честно.

УЧЕНИК: Так меня воспитали родители.

УЧИТЕЛЬ: Изрядно. А теперь представим себе, что ты орел.

УЧЕНИК: Орел?

УЧИТЕЛЬ: Да, орел, обладающий острым зрением и летящий над великой пустыней, где воздвигнуты разные строения: прежде всего ты видишь высокую стену. Условимся, что стена очень тонкая и орел летит очень высоко, другими словами, для нас не имеет значения ее толщина. Как ты видишь эту стену?

УЧЕНИК (задумался): Я нахожусь точно над этой стеной?

УЧИТЕЛЬ: Толковый вопрос! Да, ты находишься точно над этой тонкой высокой стеной.

УЧЕНИК (догадывается. Радостно): Осмелюсь предположить, что я не вижу ничего иного кроме черты… отрезка прямой.

УЧИТЕЛЬ: Отлично, мой мальчик! Ты наделен воображением, что весьма важно для ученого мужа. (Ученик краснеет.)

УЧИТЕЛЬ: Скажи-ка мне теперь, и это задание уже потруднее, можешь ли ты быть совершенно уверен в том, что четырехугольник, или квадрат, изображенный на моем втором чертеже, непременно должен быть плоским ковром? Не может ли он быть чем-нибудь еще?

УЧЕНИК: Я… (Радостно.) Это тоже может быть стена, хотя и совершенно другой формы… Например, такой формы, как тот брусок, на котором сидит уважаемый учитель.

УЧИТЕЛЬ: Отлично. Можешь ли ты сказать что-нибудь поточнее о высоте этой стены?

УЧЕНИК: Полагаю, что никак не могу, пока не увижу ее с боковой стороны.

УЧИТЕЛЬ: А кроме стены этот четырехугольник ничего больше тебе не напоминает?

УЧЕНИК: Нет… Больше ничего.

УЧИТЕЛЬ: Ну, тогда вот сюда, в середину четырехугольника, поставим точку и проведем две линии, которые называются диагоналями. (Учитель ставит точку в середине квадрата и проводит через нее две диагонали.) Теперь ясно?

УЧЕНИК (в недоумении): Нисколько.

УЧИТЕЛЬ: Не расстраивайся! Я хочу тебе немного помочь… Слышал ли ты об огромных и величественных сооружениях, которые фараоны повелевали возводить для собственного праха на земле египетской?

УЧЕНИК: Я слышал об этом. Такую громадную пирамиду приказал своим строителям поставить фараон Хеопс.

УЧИТЕЛЬ (лукаво): Не скажешь ли ты, гордый орел, как могут выглядеть такого рода усыпальницы при взгляде сверху?

УЧЕНИК: Я должен немного подумать.

УЧИТЕЛЬ: Думай, думай.

УЧЕНИК (с прежней радостью): Полагаю, учитель-батюшка, что пирамида будет выглядеть точно так, как квадрат, в котором вы провели диагонали. (Задумчиво.) Пожалуй, некоторые из этих пирамид могут походить на треугольник, стоящий третьим в ряду…

УЧИТЕЛЬ: Это большое достижение! Только учти, что фараоны строили не трех-, а четырехсторонние пирамиды. Но ты все равно заслуживаешь похвалы!

УЧЕНИК: Я стараюсь… Я очень стараюсь и теперь понимаю, что этот треугольник не обязательно должен быть пирамидой. Он может быть своеобразной трехугольной стеной, хотя я не знаю, на что она нужна… У меня также есть соображения по поводу четвертой фигуры. Это может быть башня, какая-нибудь Вавилонская башня, но так может выглядеть и труба, какие сооружают для отвода дыма. Я не очень уверен, но геометрическая фигура, которую мы называем конусом, — не оставляет ли она такой же след. Возможно, я тогда увидел бы в центре круга острую вершину, или точку, но твердо утверждать не берусь, тем более что точка, как меня учили, вообще не имеет величины.

УЧИТЕЛЬ: Отлично! И если ты еще немного подумаешь, то обнаружишь, что орла может сбить с панталыку большое круглое яйцо или шар, потому что они тоже видятся как круг.

УЧЕНИК (подумав): А ведь в самом деле!

УЧИТЕЛЬ: Итак, мы поставили под сомнение некоторые точные знания, которые могут завести в тупик бесхитростную душу.

УЧЕНИК: Я не чувствую страха и не сбит с толку.

УЧИТЕЛЬ: На что я и рассчитывал. Но пройдем немножко дальше. Представим себе, что ты не орел, а лягушонок. Маленький лягушонок, который и впрямь должен бояться орла. (Учитель и ученик разом улыбаются.) Твои глаза находятся у самой поверхности земли. Что же они теперь видят?

УЧЕНИК: Полагаю, что я увидел бы четырех— и трехугольник. Да. Пожалуй, я бы еще увидел кружок. Вместо большого яйца, или шара.

УЧИТЕЛЬ: Изрядно! Ты делаешь успехи. Теперь попрошу тебя дома перечертить набело эти фигуры в свою тетрадку и пометить, что бы ты увидел в качестве орла, и в качестве лягушки. Постарайся не сажать клякс и писать отчетливо! (Задумывается.) Ах да! Еще взгляни на эти сооружения глазами крота из-под земли!

УЧЕНИК (с сомнением): Да ведь крот из-под земли ничего не увидит!

УЧИТЕЛЬ: Но ты же не крот, мой мальчик! Ты наделен воображением, у тебя голова на плечах, которая никогда не подведет. Ступай теперь с миром и передай поклон своему достопочтенному родителю. Можешь ему сказать, что ему не придется облегчать кубышку для-ради платы за твои уроки. До тех пор, пока ты делаешь успехи, я буду учить тебя бесплатно.

УЧЕНИК (озабоченно): Но ведь эдак, господин учитель протянет ноги с голодухи…

УЧИТЕЛЬ: Не беспокойся! Ко мне приходят молодые люди без царя в голове, они ленивы и по части сообразительности в подметки тебе не годятся, хотя папаши у некоторых вельможные. (Усмехается.) Но пусть этот разговор останется между нами. (Погружается в раздумья, затем говорит застенчиво.) Впрочем, если твои родители непременно хотят мне что-нибудь послать, пусть пихнут тебе в котомку лишнее яичко или шматок мяса. Ученым мужам тоже порой хочется положить на зуб что-нибудь существенное. Глубокочтимые власти предержащие не всегда желают понимать, чем они нам обязаны…

УЧЕНИК (страстно): Как подумаю об этом, сразу чувствую, как во мне гнев нарастает…

УЧИТЕЛЬ: Не поддавайся чувству гнева! Думай о том, что те знания, которыми мы с тобой каждый день упиваемся, неизмеримо слаще… А теперь — всего доброго! Мне еще предстоит вычислить движение некоторых небесных тел.

УЧЕНИК (благоговейно): Всего наилучшего, господин учитель! Не дай мне бог помешать вашим научным трудам. (Уходит домой.)

Такую вот запись сделал Пент в своей домашней тетради, стараясь не сажать клякс, писать красиво и отчетливо. Содержание его беседы с Якобом — конечно, за исключением завершающей части — было и вправду весьма близко к изложенному. С одной лишь разницей: по некоторым статьям ученик Пент превосходил своего учителя Якоба. Например, из лекций по начертательной геометрии ему вспомнились вырожденные фигуры, линии невидимого контура. Если мы повернем эллипс вокруг малой оси, то в какой-то момент он в проекции (NB! Взгляд орла!) даст окружность, а повертывая вокруг большой оси получим отрезок прямой на эпюре. В философском плане окружность видится Пенту в некотором роде совершеннее эллипса, как бы даже символичнее, но тут уж ничего не поделаешь! К сожалению, она все же представляет собой, если так можно сказать, вырождение эллипса, декаданс овала. И еще более своеобразная наука топология, где торы (они напоминают баранки) завязывали как узлы, где встречались с односторонней поверхностью. Да, но об этой дисциплине Пент, к сожалению, знает мало.

Но зачем мы так подробно говорим о геометрии? Какое отношение эта элегантная наука имеет к здешним проблемам? Ну конечно имеет! Если уж орел с его острым зрением попал впросак с определением круга, цилиндра и шара — а ведь это совершенно разные фигуры! — как же мы можем быть уверены в том, что сумеем отличить одну форму умопомрачения от другой? Дефиниции шара и куба у нас есть, их можно выразить при помощи уравнений и формул, а при дефиниции и разграничении психопатов, параноиков, даже буйных невротиков у каждого наблюдателя оказывается своя точка зрения. Разве что Господь на небеси, в существование которого Якоб не очень-то верит, хотя и хотел бы, сумеет быть объективным и увидеть один предмет со всех точек сразу.

— Так что, например, конический психопат в лягушачьей перспективе, вероятно, трудно отличим от пирамидального шизофреника и шарообразного параноика? — сообразил Пент, и было видно, что ему доставляют удовольствие столь необычные словосочетания. — Конечно, если вообще пристало выражаться так образно… — тут же добавил он.

— Выражайтесь себе сколько влезет, — улыбнулся Якоб своей улыбкой Будды. — Видно, это доставляет удовольствие вам, лунатическому амнетику. Тем самым я хочу сказать, что достопочтенная амнезия убывает, как луна на ущербе.

— Да, в какой-то степени, — выразил согласие Пент. Он также признался, что очень хотел бы познакомить с теорией стереометрической психопатологии Карла Моорица. И еще того более здешнего счастливчика Юлиуса Фурора. Тот наверняка сильно рассердится и настоятельно порекомендует подвергнуть Пента инсулиновому шоку. Благодарю покорно! Разве что Карл Моориц убережет его от подобных испытаний.

Долго ли Пент намерен оставаться в сем вольном граде заблудших душ, поинтересовался Якоб.

— Теперь уже недолго. Хочу только расправиться со своими записями. И еще хочу вспомнить свою фамилию; правда, доктор полагает, что мы запеленгуем ее по месту моей работы в качестве химика, а также по имени и моему примерному возрасту.

— Химия, или, как говорили встарь, египетская наука, — прекрасное поле деятельности для ищущего человека, — сказал Якоб. Особенно эмоциональными он считает ранние модификации химии, хотя бы алхимию, которая вкупе с астрологией являлась в прошлом краеугольным камнем учености. Пент тут же подхватил, что и эти области исследований, правда, теперь называемые псевдонауками (между прочим, в самое последнее время все же появились определенные признаки ренессанса: мы не отрицаем влияния Луны и Солнца на интеллектуальную деятельность людей, даже на кризисы, войны и так далее), так вот, эти классические, эзотерические умонаправления в студенческие годы очень его увлекали. Он помнит ночи, проведенные в лаборатории с одним другом, когда они водружали череп на вытяжной шкаф и в свое удовольствие нарекали химикалии Красным Тигром, Саламандрой, Зеленым Духом и прочими подобными именами. К сожалению, лекции по прикладной химии все больше удалялись от старых торжественных формул и в последние годы учебы ему пришлось иметь дело с разными ситами, сортировками, сепараторами — курс «Процессы и аппараты химического производства» не давал ему никакого удовлетворения. И со всеми этими сепараторами-перфораторами дело у него не ладилось. Если бы была возможность посвятить себя изучению какой-нибудь двойной соли кобальта, очаровательной соли двуликого нрава, или металлоорганическим соединениям, химия по-прежнему была бы ему мила.

— Отмечаю с радостью, хотя это и заслуживает осуждения, что прикладные науки не вызывают у вас большого энтузиазма. Стыдитесь, сын технического века! Впрочем, вынужден снова отметить, что мы с вами единомышленники. Мне тоже не мило обуздывать полет благородной научной мысли ради удовлетворения пошлых жизненных потребностей; заниматься производством всяких там искусственных туков и порошковых смесей для быстрой выпечки, на мой взгляд, все равно, что запрягать Пегаса в телегу с навозом. Я знаю, моя позиция ложная, и все же остаюсь ей верен. Искусство для искусства и наука для науки! — какой прекрасный лозунг! По меньшей мере для последнего сюрреалиста.

Пент принялся развивать тему дальше: среди людей науки тоже есть одиночки, разделяющие милый ему образ мыслей. Он рассказал о знакомом биологе, вернее микологе, или специалисте по грибам, который с презрением относился к обогащению нашего стола растительными белками в виде какого-нибудь банального грибного соуса и углубился в изучение микофлоры тех видов, от которых никак не ждал практического применения. Он посвятил себя микофлоре кожного покрова наших голов и обнаружил у людей разных национальностей и вероисповеданий целое сонмище микрогрибов, причем ему посчастливилось открыть новые виды и составить на них авторское описание на латинском языке и на веки вечные присвоить им свое имя. Однако ему недолго пришлось заниматься своим покойным, благородным трудом: однажды Пент встретил своего друга, который был в полном отчаянии.

— Почему? — живо заинтересовался Якоб. И тут Пент сообразил, что коснулся не слишком тактичной темы: закатное солнце золотило шарообразную голову Якоба, такую гладкую, такую сверкающую, хоть пускай зайчики и слепи близстоящих.

— Это самое… — смущенно выговорил Пент. — У нас на голове будто бы полным-полно микрогрибов — кажется, тридцать шесть разновидностей или около того, — и если их у какого-нибудь человека нет, то он… гммм… лысеет.

— Ну, здесь, — удовлетворенно рассмеялся Якоб и нежно провел рукой по своему бильярдному шару, — не найдешь ни одного. Мне повезло. Моя голова мила мне именно в таком виде.

Пент вздохнул с облегчением.

— Почему же ваш друг был в отчаянии? — спросил Якоб.

— Конечно потому, что к его исследованиям вдруг проявили небывалый интерес. Пришли к той мысли, что если ввести в кожный покров головы недостающие виды грибов, то может быть, начнут расти волосы! Приходится констатировать, что далеко не все придерживаются ваших взглядов по части явлений атавизма… Мой друг, как я уже говорил, питал отвращение к дешевому практическому использованию достижений благородной науки.

— И что же сталось с вашим симпатичным другом?

В качестве следующего своего объекта он выбрал семейство грибов, или даже род, представители которого внешне широкому кругу потребителей ничуть гриб не напоминают: у них нет ножки и вообще это какие-то студенистые, расплывчатые нашлепки на стволе дерева, походящие на … слюновыделение густой консистенции. Он так надеялся, что эти грибы — вполне возможно, что они были из отдела слизевиков — никогда ни на что не станут использовать. И снова его ждало разочарование: японские исследователи обнаружили, что при помощи определенных микробиологических методов их можно переработать в чрезвычайно питательный, хорошо переваримый и высококалорийный продукт… Мой легкоранимый друг тяжело переживал; полагаю, он чувствовал нечто подобное тому, что и вы в пору работы счетоводом, когда вместо тех самых благородных тридцать шестых, так сказать, эмбриология и генезис которых вас интересовали, перед вами на бумаге вдруг появились какие-то кубометры земляных работ…

— Да. Мне кажется, я вас понимаю, Леопольд… То есть мне совершенно понятно состояние вашего друга. Надеюсь, он не кончил жизнь самоубийством?

— Нет, к счастью, нет… Теперь он снова занялся микрогрибами. На этот раз такими, которые целыми колониями располагаются на одной сосновой веточке. Эти грибы, признался он с горькой усмешкой, не то чтобы совершенно ни на что не годны, но близки к этому, поскольку в извечном круговороте природы они участвуют исключительно в процессе разложения. Помимо всего он специализируется на одном лишь каком-то мелком виде из класса то ли хитридиодов, то ли моноблефов, который на протяжении всей истории найден единожды… на острове Абрука, на кривой высохшей шишке. Им самим. Он сказал, что теперь уже чувствует себя довольно спокойно. Во всяком случае во всем мире только он один знает об этом грибе.

— Очень интересно! Очень симпатично, что в наш трескучий век еще находятся возвышенные души.

Он провел пальцем по лбу, золотистому, лучезарному, даже слегка флюоресцирующему в вечернем свете солнца; палец был влажный и на лбу появилась тусклая полоска.

— Я тоже горел желанием лучше всех на свете познать какой-нибудь маленький и несущественный объект. Поскольку у меня нет необходимого образования, конечно, я не мог открыть для себя какой-то новый вид, хотя это очень заманчиво, — мне пришлось довольствоваться чем-то простым и незначительным. Я остановился на маленькой вишенке под своим окном. Я заметил ее, когда она проклюнулась из земли на пять-шесть сантиметров… — Якоб растрогался. — Разве я вам еще не рассказывал о своей вишенке, теперь-то это уже большое, плодоносящее дерево!

Нет, не рассказывал. И Пент-Леопольд настоятельно попросил восполнить пробел.

Итак сюрреалист Якоб решил стать фундаментальным монознатоком подрастающей крошки. Прежде всего он начертил схему деревца, обозначил греческими буквами веточки, отходящие от ствола, и определил углы между ними. Разумеется, он пронумеровал все листочки. Еще ему посчастливилось, осторожно разрыхлив почву, выяснить своеобразие корневой системы. Он рассмотрел через лупу листья и кору, дабы ознакомиться с возможными вредителями и болезнями растения, к его огорчению в тот начальный период их не было. Потом-то появились. Все сведения о вишенке он поместил вместе с чертежами и схемами в скоросшиватель. Наблюдения проводил раз в неделю.

Сперва работа была вполне по силам, поскольку количество листочков еще не выходило за пару дюжин. На третий год исследований, в безоблачный июньский день, произошло драматическое, хотя пока еще не трагическое событие. На первом этаже их деревянного дома жила пожилая дама, державшая кроликов. Дверца одной клетки случайно оказалась не запертой, из нее выскочил большущий ангорский кролик, ослепительно белый самец, и нагло набросился на приемыша Якоба, слопав листья под номерами 19, 31, 32 и 79. Якоб почти сразу заметил опасность и устремился во двор. По правде сказать, он даже собирался выпрыгнуть из окна. И все же четыре листика были сожраны.

Впрочем, несчастье оказалось не так велико: вскоре появились новые листочки, на старых местах выросли 32а и 79а.

Однако с силами природы тягаться трудно: в скором времени Якоб перестал справляться с этим, правда, теперь уже большим деревом. Количество листьев превысило полтысячи, Якоб сбивался со счета, да еще несведущие элементы подтрунивали над ним, когда он, человек далеко не худенький, забирался на дерево, ведя наблюдения, естественно, при этом не тронув ни одной вишенки… Скоросшиватели пухли, Якоб еле успевал вычерчивать скелет кроны, однако его чертежи из-за множества новых веток и веточек уже напоминали схему водоснабжения и канализации города средней величины.

Между тем Якоб заметил на нескольких листочках вирусные заболевания, нашел следы долгоносиков и два противных вида гнили с весьма красивыми названиями: Monilia cinerea и Monilia fructigena (он воспользовался помощью соответствующего определителя). Зарегистрировав все это, он вынужден был прервать работу на неопределенное время. Скоросшиватели ждут продолжателя или целой бригады сотрудников. А вишня живет себе и ветвится.

— Да, такова история дерева, которое теперь дает обильный урожай. А мне вишни не нравятся, — закончил Якоб.

— Может, стоит изучать яблоню или сливу, — сказал Пент.

— Зачем? — удивился Якоб. — Корысть мне чужда! — Собственно, это и по нему видно.

А подвигается ли поэтическое творчество Якоба? Кое-как подвигается, но в последнее время ему особенную радость доставляет творчество коллеги-сюрреалиста Виктора. Якоб признался, что в душе даже счастлив, что его другу не удалось выразить свои принципы в другой области искусства — в архитектуре.

— Какие принципы? И что ему помешало? — поинтересовался химик Пент.

— Виктор обозлился на человечество!

— Объект достаточно большой и вполне достойный ненависти, — вставил Пент.

— И тогда он решил построить дом, такой маленький, внешне совершенно стандартный коттедж на одну семью. Окна, двери, даже труба. Только в него невозможно войти.

— Почему?

— Он заполнен изнутри. В нем нет ни одной комнаты. Сплошная каменная стена в виде дома. Неплохая мысль, а?

— Во всяком случае оригинальная… И уж наверное, Виктору было бы приятно посмотреть, как некий рассерженный представитель человеческого рода ходит вокруг дома, а внутрь попасть не может… — Эта явно антиобщественная мысль все же была весьма забавна.

— Н-да… Но у него не хватило денег на кирпич. Уж очень много его потребовалось. — Якоб загоготал.

— И тогда он махнул рукой на архитектуру и ушел в поэзию? — предположил Пент.

— Не сразу. Его следующий проект был поскромнее: точно такой же дом, но внутри полый.

Пент заметил, что вторая идея Виктора какая-то бескрылая, несколько уступающая первой.

— Но тоже интересная. Образно говоря, он положил дом на бок и входить надлежало через трубу. Только вскоре выяснилось, что в Австралии уже имеется примерно такой же шедевр строительного искусства. И с тех пор Виктор ударился в поэзию… Я вам прочту. — И Якоб продекламировал:

В этом стихотворении сокрыта некая безмерная распахнутость. То, что его можно читать снизу вверх и сверху вниз, указывает на бесконечность и извечное коловращение. Впрочем, стихи, одинаково читаемые с обеих сторон, писали и раньше. Но у этого творения есть еще одно, по крайней мере Якобу доселе не встречавшееся достоинство.

— Ах, какое именно?.. Видите ли, строка «в лесу нашел» представляет собой нечто вроде дробной черты. Поскольку первый ВЯРДИ идентичен второму ВЯРДИ, то интереснейший поэтический опус можно изобразить дробью 1/1. Но такая дробь равна единице, поэтому мы можем написать1/1 = 1. Весьма и весьма интересная каламбурная стихо-философия… — с жаром пояснил Якоб.

— Ой, у меня тоже были переживания с числами. Можно даже сказать, поразительные, — осмелился наконец поделиться своим сокровенным Пент. И добавил, будто на него произвело сильнейшее впечатление такое тождество:

0=+1+(-1)

— Взгляните внимательнее… — начал было он и осекся, потому что кто-то в точности повторил его слова на дереве, буквально у них над головой:

— Взгляните внимательнее наверх! — нежно прощебетал тонкий женский голосок.

Оба посвященных в науку чисел и поэзию, как по команде, задрали головы. Сперва они ничего не увидели. Вернее увидели высоченный раскидистый клен, графическое изображение кроны которого и присвоение листьям порядковых номеров обеспечило бы работой большой коллектив на долгие годы. Затем они разглядели существо, сидящее верхом на толстом суке и беззаботно раскачивающееся вверх-вниз; только непохоже было, чтобы оно пересчитывало листочки.

— Идите сюда, разделите мои радости! — раздался воркующий зов, скорее всего исходивший от дамы, ибо такие прелестные тонкие голени и, напротив, весьма внушительные окорока могли принадлежать лишь представительнице слабого пола.

— Ребятки! Лезьте наверх! — поступило распоряжение из кроны.

— Да что вы там делаете? — изумился Якоб. Н-да, ведь это клен, а не вишня, он не мог нам предложить ничего существенного кроме красивых челноподобных образований, которые дети прилепляют на нос, удлиняя его вдвое. Да и челноки эти вроде бы клейковаты только по весне. Так что не пошлая корысть подвигла это прекрасное женское существо средних лет забраться на дерево.

— Я балл… бал-луюсь… Лезьте тоже со мной бал-ловаться! — щебетала она, нажимая на букву «л». — Вот ты, симпатяжка, можешь быть первым… — махнула она Якобу.

— Сами видите! Я решительно нравлюсь женщинам, — пояснил «симпатяжка» Пенту и стал снимать пиджак.

— Да вы ведь не всерьез? — всполошился Пент-Леопольд.

— А что такого? — спросил в ответ Якоб.

— Если… если вас застукают на дереве, вы окажетесь моим товарищем по палате.

— С большим удовольствием! Она того стоит, она ведь очаровательна, да?

— Я жаворонок маленький, зальемся вместе, миленький… — колокольчиком звенела колоратура из кроны. Хрипловатым голосом, не придерживаясь особенно мотива, слово в слово повторил Якоб тот же детский стишок. Он тоже величал себя «жаворонком маленьким», утверждение, в правдоподобность которого не слишком-то верилось.

Однако на сей раз карабкаться не пришлось.

— Пилле! Слезай сейчас же!

Голос принадлежал Юлиусу Фурору, который, тяжело дыша, поспешал к месту происшествия.

— И не подумаю! — донеслось сверху.

— Это вы ее подбили! — гневно наскочил Юлиус на двух медитаторов. Впрочем, предположение и самому ему показалось маловероятным, и он, обращаясь к Пилле, еще строже повторил первоначальное требование. Естественно, с тем же успехом.

— Я позову Карла! — пригрозил Юлиус Фурор, покрасневший оттого, что его распоряжение, силу его психиатрического внушения ни во что не ставили. На сей раз он дал команду Пенту:

— Подите-ка, пригласите доктора Моорица! Пусть сам возится со своими пациентами. Давно уж надо было послать эту неизлечимую Пилле… Слишком много набирается у Моорица своих пациентов, которых следовало бы…

Он не закончил фразу. Почему это «своих пациентов» он произнес с явной недоброжелательностью? Пент не мог понять. А потом, конечно, понял. Его ведь тоже имели в виду…

Он отправился выполнять поручение.

Доктор Моориц сидел в своем кабинете и заполнял какие-то карточки. Они лежали перед ним стопкой.

— Это самое… Пилле на дереве!

Фраза прозвучала весьма нелепо.

Карл Моориц, обычно такой спокойный, неторопливый в движениях, вскочил из-за стола:

— Что она там?.. У нее веревка?..

— Не заметно было. Ничего такого она не делала. Она сказала, что… балуется. — И это разъяснение было ненамного толковее.

— Балуется?..

— Так она сказала. Доктор Фурор велел вам сообщить. А сам остался там. Так я пойду. Может, помощь нужна?

— Никакой помощи! И лучше бы вы туда не ходили. Я сам…

Когда Пент вышел, дверь за ним приоткрылась, и он увидел, как доктор Моориц подошел к маленькому шкафчику, вытащил из него бутылочку, налил себе полстакана какой-то жидкости и выпил ее одним глотком.

Несмотря на запрещение, Пент поспешил к дереву, на котором сидела Пилле. Надо было перехватить Якоба. Но тот уже шел навстречу, посмеиваясь.

— Курьезная история, дорогой мой юный друг, невольно поколебавшая мою веру во врачебное всемогущество. Оказывается, вовсе не врачи смотрят на пациентов сверху орлиным взглядом, вы ведь помните наш разговор о проекционной психиатрии?

— Конечно, помню.

— Сверху вниз смотрят их любимые супруги… — негромко рассмеялся Якоб.

— Я не понимаю…

— Доктор Фурор, представившийся мне со своей дежурной улыбкой, как у гармониста на деревенском празднике, сказал, что очаровательная Пилле будто бы дорогая супруга другого доктора — Карла Моорица! Что вы по этому поводу думаете?

Пент обомлел и остановился. Он не знал, что и подумать…

— Ну, что это у вас такой серьезный вид? Забавно ведь.

— Не вижу ничего забавного!

— А я вижу! Доктор, помоги себе сам, как говорили древние римляне. — И Якоб снова засмеялся, затем смахнул со лба, совершенно очевидно лишенного каких бы то ни было грибных культур, удивительно крохотные, буквально бисерные капельки пота.

Пенту было совсем не по себе. Вся их весьма веселая пирамидальная шизофрения вдруг стала неуместной и несуразной. Несуществующие пирамиды отбрасывали реальные тени, мрачные и печальные. Становилось стыдно. Неожиданно для себя он воскликнул, хотя это прозвучало несколько плаксиво:

— Вам-то что! Знаете, Якоб, вы мерзкий, циничный тип! И вообще — вы когда-нибудь сочувствовали людям? Разве что своей вишенке, с которой кролик содрал три-четыре листика, а живой человек для вас забавная игрушка!

И он чуть было не бросил в лицо Якобу угрозу, что вовсе не намерен рассказывать ему, противному розовому телеграфному столбу и Гдово-ненавистнику, о тождестве со столь захватывающей связью между нулем и единицами. Однако это выглядело бы совсем по-мальчишески, как если бы один пацан пригрозил другому никогда больше с ним не водиться и, более того, напрудонить в его песочный ящик.

— Больного человека следует уважать! А сумасшедший — такой же больной!

Якоб оторопел. Он высморкался в белый шелковый платочек, внимательно посмотрел на содеянное и наконец изрек, что сочувствие сумасшедшим и признание их чуть ли не святыми вполне свойственно средневековью. И как-то не верится, чтобы в наши дни художник химических хитросплетений был столь консервативен.

— Да вы хоть раз кому-нибудь посочувствовали?

Якоб задумался. Затем тихо и откровенно признался:

— Самому себе. Иногда.

— Вот видите!

Реплика Пента должна была прозвучать как упрек, собственно, так она и прозвучала, хотя честное и злополучное существование Якоба также возбуждало нечто вроде сочувствия. Пент понимал, что не сможет поругаться с этим человеком, ибо он тоже в некотором роде чокнутый и заслуживает снисхождения. Конечно, не такого, как доктор Моориц. На Якоб ведь и впрямь невменяемый. Наверное, Пент еще расскажет ему о своих нулевых изысканиях, только не сейчас, сейчас это представляется явным абсурдом. Подлинным абсурдом на фоне подлинного несчастья другого симпатичного человека: жена у психиатра псих … Нет, сегодня он не желает прощаться с Якобом по-дружески! Он повернулся спиной, все же процедив сквозь зубы:

— Мне пора ужинать…

Якоб проводил его долгим, печальным взглядом, несколько смахивавшим на собачий.

Жизнь весьма потешная штука.

Жизнь весьма печальная штука.

И Пенту почему-то вдруг вспомнился подаренный Якобом оловянный солдатик, призванный воодушевлять и подбадривать человека.