Лист Мёбиуса

14

Самые лучшие дни, когда меня приходит проведать Якоб. В жизни у меня было немало друзей, хотя дело вовсе не в количестве, поскольку приятственный сюрреалист-фекалист занимает совершенно исключительное положение. Не знаю, вправе ли я вообще называть его другом. Скорее этот человек с шестиклассным образованием (так он сам сказал) — мой учитель. По заведенному в Древней Греции обычаю мы гуляем в парке, и у него всякий раз находится для меня что-нибудь новенькое.

Когда он нанес очередной визит, я не смог скрыть своего удивления. На лбу у него красовалась шишка, и под глазом лиловым цветом цвел тропический цветок внушительного размера. Между тем сам Якоб был вполне спокоен, даже радостен. Более того — жрец храма Нептуна гордился своим подбитым глазом. Он достал зеркальце и принялся с любопытством изучать синяк.

— Какое буйство красок! — воскликнул он. — Только крайне ограниченный человек сочтет его сиреневым, внимательному взору открываются гораздо более причудливые зеленоватые и даже желтоватые тона, которые вместе с черновато-лиловыми образуют потрясающие, несколько пугающие контрасты. Но особенно любопытно то, что палитра динамична, она беспрерывно меняется. Полагаю, каждый час или два тут обнаруживается что-либо новое. По крайней мере в цветовых нюансах.

Пент спросил, каким образом Якоб, человек миролюбивый, склонный к созерцанию, попал в круговорот событий настолько бурных, что в результате появилась бесспорно интересная, хотя и достаточно мучительная цветокомбинация? Визитер пояснил, что именно миролюбие — правда, не пацифистское, а воинственное — послужило причиной сего биологически-абстрактного творения: за хорошие показатели в работе профком их учреждения, поддерживающего энтропически-негэнтропическое равновесие в городе, премировал старшего оператора велосипедом «Турист». Якоба признали лучшим в своей профессии и запечатлели на фоне трестовского знамени.

— Ага! Стало быть, прокатились на велосипеде! — пришел к скоропалительному выводу Пент и добавил в утешение: — Всякое начало трудно…

— Уж не полагаете ли вы, будто я не умею кататься? — обиделся Якоб. Он объяснил, что великолепно владеет искусством езды: еще мальчишкой, в тяжелейших условиях буржуазного строя, он вынужден был разносить газеты и, накопив с великим трудом нужную сумму, приобрел-таки велосипед. Таким образом, у него более чем полувековой стаж! С этим следует считаться!

— Так в чем же дело? — спросил Пент. — Уж не подрались ли вы?

— О, какая была драчка! — с гордостью выпалил Якоб. И добавил многозначительно: — Ну, падла! Была же драчка! — Слово «падла» прозвучало в устах Якоба весьма забавно, совсем как «цорт!» у четырехлетнего карапуза.

— Расскажите же наконец! — пристал Пент.

Якоб еще раз с умилением, буквально с восторгом взглянул в зеркальце на серо-буро-малиновую блямбу под глазом и сказал вполне серьезно:

— Видите ли, химик Пент, когда общество вас ценит, когда оно относится с уважением к вашему труду, вы чувствуете себя обязанным выразить ему, данному обществу, его идеалам и образу жизни, свое одобрение. Я не так давно читал о велопробеге борцов за мир Скандинавских стран и Советского Союза, который финишировал в Америке. Перед Белым домом. Демонстранты имели при себе лозунги и плакаты, выражавшие их озабоченность и пожелания, касающиеся будущего нашего мира. Связанный по работе, я не мог отправиться в столь дальний рейс, однако же решил совершить трехдневную демонстрационную поездку. Тем более что за свой труд получил велосипед… Посмотрел на карту шоссейных дорог и подумал, что мне по силам маршрут Таллинн — Рапла — Таллинн общей протяженностью сто шесть километров. Вильяндиское шоссе вьется по прелестным местам, на пути лежит несколько интересных населенных пунктов, самый большой из которых — Кохила, связан с бумагоделательным производством. Я решил там остановиться и при возможности восславить наш образ жизни и наши достижения.

Пент одобрительно кивнул. Он тоже знал о бумажной фабрике в Кохила.

Затем Якоб стал подбирать материалы для наглядной агитации. Целый день провел в библиотеке, где ознакомился с разными руководящими документами и газетными публикациями. Прежде всего ему требовались зажигательные и короткие призывы, да, именно короткие, потому что большой плакат, укрепленный на спине, порядком затруднит движение при встречном ветре, и наоборот, при попутном ветре благодаря эффекту парусности жизнь агитатора окажется в опасности. Итак, Якоб решил соорудить три-четыре наспинных плаката и два лозунга, для укрепления которых на велосипеде придумал остроумную конструкцию из лыжных палок.

Ему не удалось найти призывов прямо обращенных к работникам водокачек и фекалистам, что его, само собой, несколько огорошило, однако он сообразил, что профессий у нас тысячи и сочинить воодушевляющие строки на все случаи жизни просто невозможно («Тутоводы! Объединяйте свои усилия, чтобы…» или «Доблестные ловцы миног! Делайте все от вас зависящее…» и так далее.) Он остановился на лозунге, долженствовавшем воздействовать на моряков и речников, ибо труд Якоба тоже связан с водной субстанцией — он каждый день направляет под кили наших судов десятки тонн разнообразной водной суспензии. Лозунг призывал работников морского и речного флота плавать лучше и быстрее, внедрять рациональные методы труда. Упоминались также срочность доставки и качество погрузочно-разгрузочных работ. Вторым лозунгом Якоб хотел воодушевить пахарей художественной и литературной нивы, прежде всего донести до их сердец важнейшую задачу — воспевать красоту, воспитывать народ. Якоб признался, что испытал неловкость при выборе этого лозунга и вынужден был серьезно подумать над целями своего собственного творчества… Остальные плакаты призывали к миру.

На всякий случай Якоб решил согласовать тексты в вышестоящих инстанциях. Здравая мысль пришла ему в голову, заверил он Пента. Симпатичного вида молодой человек посоветовал обдумать все еще раз. Не взваливает ли на свои плечи одинокий велосипедист-агитатор задачу Атласа: всех на земле волнуют вопросы войны и мира — проблемы, по которым государственные мужи дискутируют месяцами и годами на конференциях в Женеве и Хельсинки, в Москве и Мадриде. Конечно, желание посодействовать решению жгучих вопросов в высшей степени похвально, но не сочтет ли кто-либо из саркастически настроенных граждан, что обвешанный лозунгами, жмущий на педали человек страдает неким недугом, смахивающим на манию величия. После непродолжительных раздумий Якоб согласился с молодым человеком. «Вы правы, — сказал он, — тем более что меня и раньше упрекали в мании величия, может быть, не без основания».

Пока Якоб рассказывал, к ним подошел доктор Моориц и присел на краю скамейки. Он подал знак, чтобы собеседники продолжали, не обращая на него внимания. Якоб вежливо кивнул в ответ: мол, его никто не способен смутить, и снова заговорил. Еще молодой подающий надежды политик намекнул на такую возможность, кажется, усмехнувшись при этом, — если Якоб отправится в путь со столь вдохновенными лозунгами, то не исключено, что многие работники сельского хозяйства и бумажной фабрики почувствуют себя обязанными последовать за ним — ведь идеи Якоба близки всем сердцам, — а это может повести к нежелательной приостановке работ… «И точно ведь!» — согласился собравшийся в агитационный поход. А как быть с призывом к красоте? Якоб никак не хотел бы от него отказываться. Молодой специалист пояснил, что сомневается в необходимости прибегать к призывам и без того всем известным. Пусть Якоб не обижается, но ведь ею весьма симпатичная комплекция несколько выше средних кондиций в какой-то степени указывается на опасность, связанную с долгим и благим периодом нашей спокойной жизни — он имеет в виду переедание, широко распространившееся в Эстонии, — и может вызвать бурную реакцию некоторых насмешливо настроенных элементов, в известной мере дискредитирующую все начинание. Вот когда Якоб отправится в следующую поездку, закалившись в своем первом пробеге и достигнув лучшей физической формы, его призыв к красоте будет гораздо уместнее…

«А какие же, собственно, должны быть агитационные, воодушевляющие материалы?» — спросил Якоб в полном недоумении.

«Больше творожных продуктов для нашего стола!» — привел в качестве примера вежливый инструктор. Кроме того, неплохо было бы повести антиалкогольную пропаганду, поскольку, как то ни прискорбно, мы еще не покончили с проклятым зеленым змием.

Якоб согласился с пожеланиями, однако не в полном объеме — не явится ли его мирный пробег слишком аполитично-гастрономическим? Если выступление с весьма звучными, крупномасштабными призывами кажется чересчур претенциозным — а подобного оборота никак не исключишь, — нельзя ли ему выйти с каким-нибудь более скромным, но тем не менее касающимся международного положения лозунгом — уж очень хочется произнести свое рабочее слово… Тут же была выражена готовность выслушать его новые предложения с полным вниманием. В глазах молодого человека и прежде вспыхивали смешинки, а когда Якоб объявил о своих вариантах, тот не в силах был удержаться и слегка прыснул. (Якоб признался, что это его несколько покоробило.) «Уж не Дон Кихот ли ваш любимый герой?» — последовал вопрос. «Разумеется!» — с гордостью воскликнул Якоб и добавил, что хотя в сражении с ветряными мельницами присутствует комический элемент, в то же время в поступке героя преобладают элементы прекрасного и жертвенного.

— Ох, ну и даете же вы, комический, прекрасный и жертвенный оператор мутных вод! Бог с вами! Пишите свои плакаты — что еще я могу вам сказать… — закончил консультацию молодой человек и выскочил в другую комнату, прижав ко рту платок. Будто бы там начиналось важное совещание.

— Как же выглядели ваши новые плакаты? — в один голос спросили Пент и доктор Моориц.

Якоб с гордостью процитировал:

— таков был первый лозунг. Второй гласил:

— Что тут смешного? — спросил Якоб с некоторой обидой, хотя у Пента создалось впечатление, что друг и сам слегка потешался про себя. Тем не менее Якоб поспешил разъяснить, что не он выдумал эти требования — о них говорилось в прессе, а это свидетельство того, что подобные мысли считаются весьма важными. О религиозном давлении, которое оказывают на женщин в Нижней Портобонии, он читал в одном занимательном журнале, к выводу о имевшем место преступном вскрытии и просмотре почтовых отправлений, равно как о подслушивании телефонных разговоров в Верхней Вольте он пришел после лекции в тресте.

— Значит, вы полагаете, что в Верхней Вольте пишут много писем? — поинтересовался доктор.

— В Верхней Вольте действительно не так много пишущих письма. К сожалению, там еще плоховато с грамотностью. Да и телефоном пользуются не слишком широко, но не это самое важное. Существенна принципиальная, антидемократическая сторона дела! — решительно высказал Якоб свое мнение. Мнение, с которым, естественно, пришлось согласиться.

Однако агитпоход с целью распространения крайне необходимой информации сложился далеко не так гладко, как рассчитывал пропагандист. Еще при выезде из города за ним увязалась группа ребят на самокатах, что, по мнению Якоба, могло оставить комическое впечатление у взрослых наблюдателей и представить обоснованные требования женщин Нижней Портобонии в ложном, водевильном свете. Ребята громко улюлюкали и использовали наспинные плакаты Якоба в качестве мишени, отрабатывая броски. На его протесты не обращали внимания, только отмачивали непотребные шуточки. Весьма прискорбно, но взрослые тоже отнеслись несерьезно к благородному начинанию Якоба, даже поддержали хулиганов… Опытный консультант не ошибся и в том, что поездка Якоба может отвлечь людей от работы. Люди бросали свои дела на полях и выходили к дороге поглазеть на Якоба. Он хотел было поддать жару, да былое умение езды на велосипеде утратилось из-за отсутствия постоянных тренировок. Мешали также солидное брюшко и размеры наглядной агитации. В довершение всего несущая конструкция лозунгов из двух лыжных палок не выдерживала тряски и Якобу то и дело приходилось прибегать к помощи веревок.

Но самые тяжкие испытания борца за идею ждали впереди. Когда он решил купить в деревенском магазинчике бутылку своего любимого «Золотого ранета» — слабенького винца, которым он никогда не злоупотреблял (пояснение было сделано для доктора) — ему в этом пустяке отказали.

— Почему? — полюбопытствовал Пент. Правда, в деревенских магазинах алкогольные напитки продаются не во всякое время, но, насколько ему известно, ограничение не везде соблюдается.

— Так и есть, — подтвердил Якоб и сказал, что вокруг магазина толпились мужики, баловавшиеся пойлом куда более вредным для здоровья, чем сидр. Они единодушно воспротивились тому, чтобы Якобу продали вино. Основанием послужил лозунг, который он не снял со спины, входя в магазин, — лозунг, в необходимости которого он полностью солидаризировался с молодым консультантом.

Разумеется, Пент и доктор проявили интерес к его дословному содержанию.

Такова была сочиненная Якобом сентенция, ничуть не понравившаяся деревенским мужикам. Так что Якоб остался без «Золотого ранета» и отбыл под дружный свист и брань.

«Нелегка жизнь просветителя…» — подумал он, в поте лица нажимая на педали.

Затем произошла заминка, когда работники милиции узрели в его святом начинании фарс, если не явное хулиганство. «Нешто молодки Нижней Портобонии взяли вас в адвокаты?» — спросили у него не без иронии. Увы, Якобу пришлось ответить отрицательно. Не стал он также утверждать, будто согласовал свое предприятие с представительством этой далекой страны… Правда, ему разрешили пропагандировать творожные и грибные блюда, но лозунги в защиту интересов населения упомянутых выше государств потребовали свернуть в трубочку.

Конечно, Якоб стал протестовать. Однако безрезультатно. Более того, ему намекнули на КПЗ и на вполне вероятную возможность обследования умственных способностей у психиатра.

Якобу не оставалось ничего другого как подчиниться. Велика же была его досада! В порыве гнева он сделал остановку и сочинил в придорожных кустиках новый лозунг. Необходимые для того принадлежности он прихватил с собой на случай непредвиденных стихийных бедствий. Лозунг был такой:

— Пацифизм отнюдь не безопасное мировоззрение, — заметил Якоб со вздохом. Когда он добрался до бумажной фабрики в Кохила, то его глубоко миролюбивая декларация распалила галдевших и споривших на улице мужчин.

Почему?

Как выяснилось, они, напротив, чего-то требовали! На бумажных фабриках рабочим выдают по литру молока в день. Это предусмотрено в связи с характером работы, опасной для здоровья, — во избежание отравлений.

— Выдача молока предусмотрена законом не во всех цехах, а только в тех, где имеют дело с определенными химическими соединениями, — уточнил Пент, но Якоб попросил не перебивать — его этот вопрос не интересует. Будто бы главный инженер не хотел больше давать молоко всем, что вызвало взрыв возмущения. Поэтому лозунг Якоба, ничего более не требовавшего, пришелся им не по душе, более того — смахивал на провокационный… Якоб пояснил, что на улице собрались не такие уж большие любители молока — из рук в руки ходила бутылка с какой-то прозрачной жидкостью. Так что Якоб ощутил настоятельную необходимость осудить злоупотребление алкогольными напитками. Он развернул лозунг, в котором клеймил пьющих водку вахлаками! После чего мужики заманили его за какой-то сарай…

Якоб снова взглянул в зеркальце на свой синяк.

— Вас вздули? — спросил Пент, хотя и так все было яснее ясного.

— Зверское было побоище! — похвастал Якоб и в глазах его блеснула гордость и непреклонность мученика. Собеседники узнали, что мощный прямой слева делал жуткое дело и косил мужиков штабелями. Правой Якоб наносил сокрушительные удары, которые на мальчишеском жаргоне называются зубодробительными. Они тоже давали результат. Однако нападавшие имели численный перевес, поэтому Якоб воспользовался средствами наглядной агитации — две лыжные палки вместе с призывом отстаивать обоснованные требования представительниц нежного пола Нижней Портобонии мелькали словно мечи. Н-да, но в конце концов Якоб не устоял. Какой-то безобразно горланивший люмпен схватил лист фанеры с грибной рекламой и подобрался сзади. Затем он огрел Якоба по голове с такой силой, что парусяще-наглядная плоскость не выдержав соприкосновения с блестящим кумполом, продырявилась и села на плечи, как бы охватив шею воротничком (по всей видимости, весьма аристократическим). К сожалению, после столь коварного нападения Якоб лишился сознания.

Бедняжка пришел в себя и с грустью огляделся. Две женщины помогли ему встать. Хотя бы то отрадно, что они обратили внимание на его плакат.

— А что на нем было? — последовал вопрос.

И Якоб произнес с выражением:

И он добавил с некоторым сожалением, что едва ли производил впечатление такого уж поздоровевшего человека, когда лежал на земле в обмороке. Но в общем и целом — ой, ой, славная была потасовка!..

Пент заметил, что в тот момент, когда Якоб ясным и звучным голосом знакомил их со своей рифмованной грибной рекламой из кустов сирени показалась голова Лжеботвинника. Он слушал с большим интересом. Но голова тут же исчезла в листве, когда доктор Моориц слегка шевельнулся на скамейке.

— Такие пропагандистские походы следует предпринимать чаще, — сделал Якоб совершенно неожиданный вывод.

— Смотрите-ка, ваш друг активно участвует в общественной жизни, — усмехнулся доктор Моориц. — А мы тут исследуем ваш глубоко субъективный дух. Мы занимаемся частными случаями, инженер. А где же социальность?

Как ни удивительно, Якоб воспринял мысль доктора с некоторым раздражением. В его голосе проскользнула нотка протеста:

— Уважаемый доктор, я с вами не согласен. Если инженеру, по всей видимости преуспевающему, отказывает память и если он — я вижу это совершенно ясно — нашей кипучей действительности предпочитает вашу «духовную академию», то это, на мой взгляд, проблема целиком социальная. Целиком и полностью социальная!

Установилось непродолжительное молчание.

— Н-да-а… — вымолвил Карл Моориц. — Может быть, так и есть. Я как-то не подходил к вопросу с этой стороны…

— Вот видите! — возликовал Якоб. И затем без всякого перехода, без всякой подготовки спросил нечто такое, от чего химик Пент С. буквально оцепенел.

— Как поживает ваша супруга? Она и сегодня забиралась на дерево?

В кустах тихонько хихикнул Лжеботвинник, но Пент был уверен, что Карл Моориц этого не слышал. К счастью. Как же доктор отреагирует?

Доктор посмотрел на Якоба долгим взглядом и убедился в том, что над ним не подтрунивают. Во взоре Якоба читалось искреннее беспокойство.

— Разумеется, нет. Это случается редко.

— А вы не допускаете мысли, что, может быть, с ней стоило бы поговорить мне?

— Вам? — доктор решил снова убедиться в том, что над ним не потешаются.

— Именно мне… — Якоб ввинчивал мизинец в ушную раковину. Весьма усердно. Пент и раньше замечал, что, оказавшись в затруднительном положении, тот часто лезет за поддержкой в ухо.

— Дело в том, что я — ярко выраженный параноик и у меня такое чувство, что в контакт с душевными больными лучше всего вступать тем, кто сам… ну, не совсем здоров. Осмелюсь даже утверждать, что подобных лиц немало среди известных психиатров…

Доктор Моориц рассмеялся с облегчением.

— Почему вы считаете себя параноиком?

— Да так оно и есть. Сальвадор Дали провозгласил себя самым гениальным параноиком мира. Параноиком номер один. Мои претензии, конечно, меньше, но все же…

— Кто знает, полностью исключить нельзя. Но как вы можете быть столь уверены? Если и орел со своим острым зрением не видит. Если и ему трудно установить разницу между конической и сферической паранойей. А?

Якоб даже улыбкой не удостоил контраргументы доктора.

— Видите ли, — пояснил он, как некогда Учитель Ученику, — одно дело достичь ясности извне и совсем другое самому оказаться внутри пространственной фигуры. Вы пощупаете руками и довольно легко поймете, где оказались.

— Находчивый ответ, — заметил доктор Моориц. После чего поднялся со скамьи. — Ваше имя, кажется, Якоб? — Якоб кивнул. Доктор по-дружески опустил руку на его плечо. — Благодарю вас, Якоб, за добрые пожелания. Я бы нисколько не возражал против вашей помощи. Но дело зашло уже так далеко, что мы оба в равной мере бессильны. Поздно!

И не дожидаясь ответа, Карл Моориц пошел прочь. Но почти тут же остановился и обратился к Пенту.

— В последнее время вы начали конфабулировать.

— Конфабулировать? Это значит «выдумывать»?

— Примерно.

— Инженер талантлив. Сдается мне, что он способен выдумать интересные вещи, — радостно молвил Якоб.

— Что же я выдумал? — Пент был испуган и обижен. — Вы хотите сказать, что я лгу?

— Конфабуляция не совсем то же, что ложь. И вы можете спокойно конфабулировать дальше, ничего такого здесь нет.

— Я полагаю, что сущность человека проявляется в его выдумках отчетливее, чем в пресной правде, или в том, что у всех навязло в зубах, — вслух подумал Якоб.

— Но что же я все-таки?.. — спросил несчастный Пент.

— До вашего «розового ящика», по-видимому, все в порядке, а уж дальше… Ну да ладно! Продолжайте сочинять. Дня через два я все равно вас выпишу. Ах да! Вы обещали рассказать об одном человеке, который изменил лицо… Я правильно вас понял? — Пент подтвердил. — Приступайте!

Карл Моориц уже заворачивал за живую изгородь, когда Пент воскликнул:

— Но доктор?!.

Тот остановился.

— Вы сказали, что выпишете меня… Куда? Я ведь своего адреса не знаю, — взмолился Пент.

— Может быть, я знаю, — помахал на прощанье доктор.

— И все же мой белый слон бьет пешку на крайней вертикали, — голос Пента прозвучал как глас вопиющего в пустыне.

— А я просто рокируюсь, — и доктор Моориц оказался вне досягаемости.

— Играете в шахматы? — спросил Якоб.

— Да, почти каждый вечер.

— Увлечение шахматами заслуживает уважения, — заметил Якоб. — Но… — И тут сюрреалист-фекалист-чудо-счетчик задумался. — Шахматисты, мой дорогой беспамятный друг, народ ужасно консервативный, — произнес он не без грусти. — Они презирают нововведения.

Беспамятный друг не пожелал с этим согласиться и счел своей обязанностью упомянуть, что каждый крупный турнир обогащает теорию шахмат. Стоит вспомнить хотя бы смелый ход пешкой экс-чемпиона мира Михаила Таля в достаточно хорошо известной защите Kapo-Кана: уже на четвертом ходу наш латышский сосед, игравший белыми, удивил противника ходом h2—h4, который комментаторы тут же сопроводили вопросительными и восклицательными знаками, и оказался в центре внимания…

Якоб прервал полет мысли собеседника с явным нетерпением:

— Все это вполне возможно, однако шахматисты отдаются своей древней игре с какой-то особенно атавистической страстью, которую, пожалуй, можно сравнить с ортодоксальностью владельцев дедушкиных автомобилей, готовых любой ценой прокатиться на дурацких моделях начала века. Неважно, что скорость ограничивается тридцатью километрами в час, неважно, что за сомнительное удовольствие приходится платить дорогой ценой — все свободное время лежать под машиной. Да, кардинальные нововведения серьезные шахматисты презирают всей душой!

Химик Пент поинтересовался, что же Якоб подразумевает под кардинальными нововведениями.

— Мы с вами размышляли над процессом эволюции и извечным круговоротом жизни. По-моему, круг — понятие весьма существенное, весьма философское. Это усвоили не только мыслители, но и художники: например, кубисты хотели свести пестрый и сумбурный мир к простым образам и формам, во всяком случае, они высоко ставили магический круг. Однако в шахматах вовсе отсутствует та существенная форма движения, что встречается как в развитии общества, так и на звездном небосклоне, куда, кстати, Иммануил Кант советовал нам время от времени обращать свой взор. Как же можно признать шахматы совершенной игрой?

Тут Пент обратил внимание Якоба на то, что шахматная доска априорно, благодаря своему, так сказать, квадратному складу, не пригодна для движения по кругу, в содержательности которого и впрямь нет смысла сомневаться. Якоб согласился, но заметил, что выход из затруднительного положения все-таки есть. Ведь квадрат можно считать предшественником круга, потому что идя по пути удвоения его сторон до бесконечности, то есть получая восьми-шестнадцатиугольник и так далее, — можно предельно близко подойти к кругу. Пожалуй, на первых порах разумно было бы внести в шахматную игру усовершенствование — позволить передвигаться по сторонам квадрата; эмбрионально такая возможность имеется у ферзя, ладьи, а также у слона, только по крайней мере ферзю следует предоставить право мчаться по квадрату без излишних задержек. Остановка, неизбежная остановка, оправдана только в том случае, когда ферзь что-то бьет на своем пути. А если путь свободен, пусть мчится, например, по маршруту al — а8—b8—hl — a1 или же dl — а4—d7—g4—dl. Последний явился бы суммой четырех ходов слона или увеселительной прогулкой по ромбу.

Химик смог мысленно проследить за вышеупомянутой траекторией лишь с известным напряжением. Он все-таки буркнул, что Якоб, как человек, наделенный необыкновенной фантазией и способностью к счету, мог бы тактично предположить, что у большинства простых смертных подобный дар отсутствует.

— Н-да, — усмехнулся Пент и признал, что выражение «увеселительная прогулка» неплохая находка. А вот, какой прок от подобных шараханий, он, право же, понять не в состоянии.

— Ведь бегуны на дистанцию четыреста метров после круга по стадиону достигают финиша, точно совпадающего со стартом. Разве не так? Однако они, невзирая на это, вовсе не расстраиваются… — Якоб лукаво улыбнулся. Затем признал, что лично он получил бы особое удовольствие, буде подобные траектории станут возможны на шахматной доске. Ему это просто необходимо, поскольку он считает себя человеком дела, даже весьма азартным человеком дела.

Пент опять вынужден был обратиться за разъяснениями.

— Как часто неожиданно для самого себя хватался я в пылу борьбы за ферзя, ладью или слона, собираясь разнести противника в пух и прах, но тут же находил, что намеченный ход был бы грубой ошибкой. А шахматисты, эти педанты, совершенно не по-джентльменски требуют хода именно той фигурой, до которой ты дотронулся. Поэтому я стал вежливо говорить: «Поправляю» прежде чем сделать ход ферзем, да и другими фигурами тоже. Но и такая вежливость с моей стороны ужасно злит серьезных шахматистов. А мое нововведение в крайнем случае позволило бы вернуться на первоначальное поле, абсолютно не нарушая правил.

Пент признался, что в подобной ситуации его чувства не слишком отличались бы от тех, что проявляют партнеры Якоба, даже если бы сюрреалист сказал: «И ты, Брут!». После недолгих размышлений Пент спросил, каким фигурам Якоб разрешил бы экстраординарные увеселительные прогулки?

— Полагаю, на первый случай только королеве. Кстати говоря, я бы переименовал даму, обретшую теперь новую, модную и более философскую траекторию. Тем более что время королей и королев в большинстве цивилизованных стран прошло. Хотя кое-где их еще почитают в качестве культурных и исторических памятников, требующих охраны.

Пент заметил, что подобный закон — закон об охране памятников культуры и старины — существует и в нашем обществе, правда, не распространяется на упомянутых выше венценосных особ.

— Исходя из этого исторического факта, я переименовал бы весьма подвижную и энергичную даму, действующую на шахматной доске. Я с удовольствием провозгласил бы ее председательницей совета народных депутатов, — совершенно серьезно высказался Якоб, но затем задумался. — Нет! Это не то. Шахматные правила слишком отличны от требований морального кодекса нашего общества, скорее даже находятся с ним в антагонизме. И с нашими мирными устремлениями шахматы, естественно, не имеют ничего общего… Может, следует поискать в какой-нибудь другой области. Председательница парламента? Нет, пока еще не знаю…

— А ведь мы могли бы как-нибудь опробовать ваши модернизированные шахматы, — выразил готовность Пент. — Возможно, следовало бы разрешить ходы туда и обратно прочим шахматных фигурам? Конечно, выражение «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» классическое, но все же антидемократическое! — добавил он.

Якоб в принципе согласился с его утверждением, но призвал собеседника к рыцарской вежливости, по меньшей мере к благовоспитанности, потому что лично он даму с конем (пусть даже с кобылой) не стал бы равнять. Дам ни с того ни с сего не марают! Иное дело пригласить даму на небольшую увеселительную прогулку. Что и разрешает его нововведение.

Они прохаживались по аллеям парка. Солнце вычерчивало свою траекторию во вселенной, они вращались вокруг Солнца, и в то же время сами ходили по широкому кругу, строго держась на равном расстоянии от предполагаемого центра окружности, что в некотором роде бессмысленно и не совсем привычно в житейском плане, зато вполне оправданно с философской точки зрения. Не прекращали своего перемещения кучевые облака, напоминавшие пирожное безе, порой заслоняя солнышко, а затем предоставляя ему возможность вновь сиять в полную силу. Лысина Якоба порозовела, свидетельствуя о том, что ультрафиолетовые лучи святого источника света усиленно способствуют сложному веществу, названному эргостеролом, синтезировать витамин Д. И Пент внес предложение выбирать затененные места, дабы уберечь покровный слой гладкой черепушки от огорчительного и малоэстетичного шелушения.

— У вас и другие нововведения есть, я имею в виду кардинальные? — поинтересовался он.

— Ну разумеется, — ответил Якоб. — Только, как я уже сказал, шахматисты не проявляют к ним ни малейшего интереса. — Однажды добрый друг Якоба, микрохирург, с которым они конструировали противогазы от дихлофоса для букашек (О-о! Расскажите об этом! — воскликнул Пент; Якоб обещал, но только как-нибудь в другой раз, поскольку не хотел слишком уклоняться от избранной темы), так вот, микрохирург заметил, будто в партии, которую они играли, у него явное преимущество в пространстве. Конечно, Якоб не мог согласиться с понятием «преимущество в пространстве», ибо в традиционных, так сказать, классических шахматах речь может идти лишь о поверхностном преимуществе или о перевесе. Партнер, обычно такой сообразительный, взглянул на него с испугом. Но Якоб уже воскликнул про себя «Эврика!», открыв великолепные возможности пространственных шахмат.

— О пространственном преимуществе речь могла бы идти лишь в том случае, если бы мы играли в изобретенные мною пространственные или двухэтажные шахматы, — сообщил он спокойно и тут же начал излагать новые правила. — Ведь ваш последний ход был конем, да? — Микрохирург подтвердил. — Обратите внимание — это был пространственный ход, — объяснил Якоб, — потому что размашистый скачок весьма опасным образом перенес ваше копытное через головы двух моих пешек. Мне даже показалось, что на их киверах колыхнулись воображаемые султаны… Мои двухэтажные шахматы открыли бы перед вашим конем новые возможности — он мог бы приземлиться и на верхнем этаже, на другой шахматной доске, где белыми фигурами играете вы, а я черными. Кстати, в этом случае мы освобождаемся от исторической несправедливости, которая заключается в преимущественном темпе белых…

— И куда же приземлится мой конь в ваших двойных шахматах? — поинтересовался партнер не без иронии.

Однако Якоб и сам еще не имел ясного представления. Впрочем, он быстро нашел ответ в свойственной ему логико-эвристической манере:

— Конечно, возможности вашего коня не увеличатся беспредельно, он только сможет прыгать по-другому. Как известно, классическая возможность ограничивается тремя полями; если же он употребит одну свою условную лошадиную силу для перемещения по вертикали, в запасе у него останутся еще две, что позволяет сделать выбор: пройти на одно поле вперед, а затем повернуть на одно поле вправо или влево, но с тем же успехом он может отказаться от продвижения вперед и израсходовать два оставшихся кванта энергии сразу, то есть в виде двух скачков в сторону. Если мы поля находящейся вверху шахматной доски пометим индексом «прима», то это будет выглядеть так: Kcl — с1'—d2' или же Kcl — с1'— а1'. Конечно, не исключены и прочие варианты…

Якоб взглянул на Пента и спросил:

— Вы понимаете?

— Надеюсь, что да… Мгм… у ваших шахмат и впрямь широкие возможности.

— Примерно то же самое сказал мой друг, — смиренно молвил Якоб, — только несколько иным тоном: он холодно улыбнулся, встал и заявил, что у него больше нет времени. Между прочим, после он целых две недели со мной не здоровался… Видите теперь, как консервативны серьезные шахматисты. Они утверждают, что любят парадоксы, но я скорее назвал бы их парадоксальными ортодоксами…

Некоторое время они шли молча. Пент представлял себе коня нового типа и хотел знать, может ли он скакать сверху вниз. Разумеется, ответил Якоб. Пент сказал, что подобный крылатый конь, которого можно сравнить с Пегасом, напоминает ему высматривающего добычу сокола. Сей образный эквивалент тоже признали приемлемым.

— Может, у вас есть другие нововведения? — спросил Пент теперь уже не без страха, потому что шастающие по полям ферзи и вспархивающие кони и в нем пробудили определенное беспокойство.

— А то как же! Вы ведь сами понимаете, что преобразование квадрата в параллелепипед страдает ограниченностью. Во всяком случае, далеко от идеала.

— А что является идеалом?

— Куб, мой дорогой друг. Что же еще?

Мимо них прошла лошадь арденнской породы, тащившая телегу на резиновом ходу с кучей старой мебели и задремавшим в кресле возницей. У нее был очень печальный вид. Уж не стала бы она радостней, прослышав о новых возможностях передвижения?

— Куб? Это… это что же значит — восьмиэтажные шахматы? — Господи боже мой! Это и в самом деле немножко множко.

— Совершенно верно. Я достаточно много размышлял над пространственными шахматами и сейчас мне кажется, что фигуры могли бы располагаться на первом, третьем, пятом и седьмом этажах. В противном случае игра превратится в сплошную свалку. — Якоб сорвал листок сирени и приспособил его в качестве забавно бибикающего музыкального инструмента. Он пытался выдуть мотив, отдаленно напоминающий «На прекрасном голубом Дунае» Иоганна Штрауса.

Пент и впрямь был потрясен: скользящие вверх-вниз на лифте ладьи — восьмиэтажные шахматы, по всей вероятности, допускали такую возможность, — восемь ферзей, молниями проносящиеся по диагоналям… Ой-ой-ой! Вы испытываете трудности на пятом этаже, зато овладеваете подвалом и чердаком…

— Да, но они и слышать не желают о моих шахматах. Очевидно, меня ждет посмертная слава… — заметил Якоб. — Конечно, при игре в такие шахматы возникнут определенные трудности конструктивного порядка, но ведь у нас есть компьютеры, которые в любой момент могут дать поперечный и продольный разрез игрового пространства. Поэтому-то я и тружусь сейчас над учебником пространственных шахмат. Захватывающее дело! Вы даже представить себе не можете, какая оригинальная полифония возникает при совместном использовании испанской партии и сицилианской защиты…

И тут… из-за дерева выступил Лжеботвинник собственной персоной. Вид у него был торжественный и горделивый. Четким офицерским шагом направился он к двум шахматным мыслителям и отвесил легкий поклон.

— Я ошибался в вас! Прошу меня извинить.

Якоб счел нужным ответить поклоном на поклон.

— Ваши разговоры о шахматной игре смахивают на детский лепет, — вынес заключение Лжеботвинник. — В настоящие шахматы нельзя играть в трехмерном пространстве.

— Тогда может быть, в n-мерном? — спросил Якоб. Спросил с полным пиететом.

— Конечно, вы более или менее на правильном пути, но и n-мерное пространство тут не поможет. В последнее время я занимаюсь шахматами по системе n+2. Весьма многообещающая штука. — В этот миг Лжеботвинник был каким-то особенно симметричным.

— Приму к сведению, — ответствовал Якоб, снова отвесив поклон.

— Примите, примите, — улыбнулся человек, думавший в системе n+2, но тут же посерьезнел. — Вы вдохновили меня, так прекрасно сказав о грибах. Мерси боку! И особенно о том, что от них поздоровеешь. В грибах заключена очень большая сила. Я знаю!

Грибы… грибы… Пент вдруг вспомнил, что как-то раз, когда он вышел из кабинета доктора Моорица после игры в шахматы — да, после их первой партии — этот самый человек прошептал ему в коридоре что-то о своих тайных грибах. Выходит, он неслучайно завел о них разговор.

— Да? — В этом утверждении Якоба таился дискретный вопрос, дескать, почему этот человек именно себя считает компетентным в грибной силе.

— Я высший военачальник здешнего грибного воинства, — с гордостью сообщил тот.

— Нечто вроде генерала? — помог ему Якоб, естественно, не теряя серьезности.

— Пожалуй, можно даже сказать маршал! — после недолгих раздумий выпалил Лжеботвинник.

— Великолепно. Для нас изрядная честь познакомиться с вами поближе.

— Я тоже так полагаю! — Он несколько помешкал, осторожно оглянулся по сторонам и наконец решился. — Могу вам кое-что показать, да, вам обоим, но вы должны поклясться, что никому ничего не скажите!

— Мы клянемся, — торжественно провозгласил Якоб. Он поднял вверх правую руку и опустил голову. Пент последовал его примеру.

— Ну, тогда пошли! Я пойду на шесть-семь шагов вперед вас. Конспирация! — Он двинулся в путь.

— Конспирация! — в тон ему повторил Якоб. Пент и Якоб двинулись следом.

Лжеботвинник медленно шагал по направлению к морю, заложив руки за спину, словно прогуливался по территории больницы. Ухоженные дорожки вскоре кончились, потянулись грядки и поля. Затем впередиидущий свернул влево, где, насколько знал Пент, были лишь кусты и нечто вроде выгребной ямы. Именно туда и устремился Лжеботвинник. Он раздвинул кусты и скрылся за ними.

— Куда он нас ведет? Там сплошная чащоба, — нерешительно вымолвил Пент. Якоб попросил молча следовать за ним.

Противное было место и неприглядное. Повсюду валялись ржавые консервные банки, колючая проволока, обрывки бумаги. Когда кусты сомкнулись за ними, и они стали прокладывать дорогу в сумерках руками, Пент подумал, что вот сейчас они наткнутся на что-нибудь жуткое. Ведь на таких задворках обнаруживают трупы в детективных фильмах.

Тут они увидели проводника. Он стоял возле полузавалившейся кирпичной стены и ждал их. Пент все еще не замечал ничего особенного.

— Мы почти на месте, — прошептал Лжеботвинник. Его голос прерывался от волнения. Словно он находился в ожидании чего-то великого. — Так что полный молчок! — прохрипел он.

— Абсолютный! — заверил Якоб.

Лжеботвинник церемониальным шагом обогнул стену и махнул рукой. Пент почувствовал, как гулко бьется его сердце. Они тоже завернули за угол.

Что же они там увидели?

На первый взгляд ничего примечательного. Просто залитая асфальтом площадка около ста квадратных метров величиной. Кроны деревьев смыкались над ней, не пропуская света; стена, вероятно, осталась от бывшего гаража. Именно из-за гаража, наверно, это пространство и заасфальтировали. Пент ощутил пряный, несколько сладковатый запах.

И тут он увидел.

Картина была удивительная и чарующая.

Сквозь старый потрескавшийся асфальт пробивался, лез, выпирал легион коричневато-бежеватых грибов. Морщинистые шляпки, одни потемнее, другие пожелтее. Забавно и потрясно было видеть, как слабенькие грибы вздымали в асфальте пирамиды и конусы, продирались сквозь вспухшие вершины, чтобы хрупкие их тела предстали пред ликом небес. То, каким образом эта нежнейшая из нежных, иллюзорная, чуть ли не астральная форма живой материи проникала сквозь каленую броню асфальта, было таинственно, великолепно, ирреально и и реально одновременно.

А перед своим грибным воинством стоял сам грибной маршал Лжеботвинник. Он застыл в торжественной стойке смирно. Пент взглянул на Якоба. Сюрреалист тоже стоял потрясенный, но потом и он распрямил спину и произнес очень медленно, дрожащим от волнения голосом:

Голос его прервался.

Наступила пауза.

Затем Якоб подошел к грибам, отвесил низкий поклон и стал читать напевно, как бы молясь:

Выдержав небольшую восторженную паузу, Якоб сказал тихо, как бы оправдываясь, что сильные впечатления обычно пробуждают его медитировать белым стихом. Будто бы это обыкновение появилось у него после «Гойи» Фейхтвангера.

— Великолепно! — вымолвил он затем с умилением, показав на грибы. — Как вам это удалось?

— Я молился за них. Я сдабривал их соками своего тела.

— Я просто слов не нахожу…

— Вы нашли прекрасные слова! О священных поллюциях Земли и так далее. Я вам благодарен.

— В самом деле чудо, — осмелился вставить инженер Пент. — Силы диффузии, осмоса, набухания, — продемонстрировал он свои знания коллоидной химии. — Эйнштейн выразил эти силы в формуле, где универсальная газовая постоянная умножается на абсолютную температуру и делится на число Авогардо. Там еще присутствует дробь: одна шестая …

— В ХРАМЕ НЕ ПРЕДАЮТСЯ РАСЧЕТАМ, ИНЖЕНЕР! — гаркнул Якоб. В таком гневе Пент его еще не видел. Да ведь и Иисус выгнал меновщиков из храма… Пент осекся.

— Скоро мы пойдем в атаку, — сообщил Лжеботвинник.

— Пойдете в атаку? — удивился Якоб.

— Грибница проникнет под фундамент и полное крушение сумасшедшего дома ознаменуется громким грохотом. — Сказал он, будто пропел отходную.

— Вот, значит, каковы ваши планы… — заметил Якоб и хотел что-то добавить, но передумал.

Пенту невольно представилось, как дома зашатаются, потому что в один прекрасный день сквозь балки и полы проникнут неисчислимые грибы. Библейская, апокалиптическая картина! Разве сравнимая с тем, что увидит человечество после ядерной войны.