Лист Мёбиуса

12 МАЛЕНЬКОЕ ГРУСТНОЕ ИНТЕРМЕЦЦО О МОЛОДЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ

Жена Карла Моорица забралась на дерево… Следовательно, жена Карла Моорица сумасшедшая. Да, но разве можно считать человека сумасшедшим только потому, что он ощутил необходимость забраться на дерево «побалл-ловаться»? (В ушах Пента это слово и сейчас еще звучало так, как было произнесено впервые.) Якоб ведь тоже забирался на дерево, чтобы начертить схему кроны своей дорогой вишни, а ведь он не сумасшедший. Просто он большой чудак. И у Трумэна Капоте, современного американского писателя, в замечательной повести «Голоса травы» одна дама тоже влезала на дерево. Она искала уединение, душевную свободу и не без оснований была зла на весь мир.

Так рассуждал Пент С., потому что его глубоко потрясло несчастье Карла Моорица. Но он сознавал, что его теперешние рассуждения — просто бегство от правды: ведь Юлиус Фурор совершенно ясно сказал, что Пилле Моориц безнадежная, неизлечимая больная и что ее вообще надо отослать отсюда. И давно она больна? Как это случилось?

Эти вопросы мучили Пента, но мучиться пришлось не слишком долго, даже меньше часа. Чуть ли не сразу ему довелось выслушать если и не всю правду, то некий ее вариант.

Когда он, погрузившись в раздумья, гулял по парку — писанина никак не шла на ум, — то видел, как крепко досталось сестре Марте от доктора Моорица. (Пилле уже водворили в палату.) В таком запале Пенту еще не приходилось видеть Моорица. Очевидно, сестра Марта, немолодая уже женщина, была виновата в том, что Пилле выскользнула во двор. Вид у Марты был очень виноватый, кажется, она и пол-словечка не сказала в свою защиту, только слезы вытирала. Когда Моориц повернулся в сердцах и помчался прочь, сестра Марта осталась во дворе одна и, хмуря брови и поминутно утирая щеки, побрела в глубь парка по дорожке, ведущей к морю.

Пент, не слишком мешкая, поспешил следом.

Вскоре он увидел, что сестра сидит на камне, по-прежнему плача, и сделал несколько неуклюжую попытку ее утешить: доктор Моориц резок на словах, но душа у него добрая, во всяком случае, Пент так считает, и гнев его наверняка скоро пройдет. Тем более что все ведь кончилось благополучно.

— Вам-то какое дело! Оставьте меня в покое! Это я виновата! — выговорила Марта с неожиданной злостью. Пенту ничего не оставалось, как подождать, пока она успокоится.

Марта была женщина грузная, короткорукая и коротконогая. Сейчас, безутешно сгорбившись на камне, она походила на забытую кем-то тряпичную куклу, большую и плохо набитую. Она носила круглые очки с толстыми стеклами, и слезы текли из-под них ручьем.

— Очень хорошо, что он меня отругал! — всхлипывала Марта. — Очень даже хорошо! Я счастлива, что он, бедняжка, смог излить свой гнев! Гнев и боль!

Марта сняла очки и провела тыльной стороной ладони по глазам, серым, чтобы не сказать бесцветным, и близоруким. Не слишком красиво сравнивать глаза плачущей женщины с кусочками студня, но именно такое сравнение напрашивалось, отчего, наверное, Пенту стало не по себе: если она еще долго будет тереть глаза, от них ничего не останется.

Между тем Марта шмыгнула носом и перевела свой мутный взгляд на Пента. Ну надо же! Он прочел в ее взоре нечто вроде счастья или гордости. Невероятно, конечно, но именно так! Пент и раньше замечал нечто подобное — как ни странно, брань боготворимого может радовать. Во всяком случае, лучше брань, чем полное пренебрежение.

— Доктор Моориц — замечательный человек! Ужасно несчастный человек… — Эта немолодая женщина явно боготворила своего патрона. Вероятно, Марта одинока, кольца у нее на руке нет. В том числе и на левой, как у вдовы или разведенки.

— А Пилле Моориц очень тяжело больна? — решился спросить Пент, ибо что-то подсказывало ему — Марта непременно ответит, не упустит случая излить душу.

Так оно и было. Сестра Марта довольно быстро справилась с охватившим ее огорчением и с явным энтузиазмом — его даже уместно было бы поубавить — принялась рассказывать о своем идеале и божестве.

В ее лексике то и дело встречались эпитеты «ужасный», «чрезвычайный», «захватывающий», а из имен существительных превалировали «боль», «мучение», «благородство», «душевность», «отчаяние», и все эти слова она произносила так, что в печатном виде их следует давать если не с большой буквы, то по меньшей мере разрядкой.

Итак, Карл Моориц родился в очень хорошей семье и был чрезвычайно одаренным студентом-медиком. Уже первые его работы в студенческом научном обществе вселили самую большую уверенность в его блестящем будущем. Он специализировался по хирургии и можно не сомневаться, что достиг бы превосходных результатов и спас бы многих бедных страдальцев, потому что скальпели буквально порхали в его руках … (Здесь, несмотря на серьезность ситуации, Пент С. не сдержал легкой усмешки: от порхающих скальпелей хочешь не хочешь станет не по себе. К тому же интересно было бы знать, каким образом сестра Марта все это видела собственными глазами.) Первые же исследования Карла Моорица сразу нашли место в ученых записках университета и наделали много шума. И сверх того Карл Моориц был отличным спортсменом и пленительно красивым молодым человеком. (Марта вздохнула.)

На третьем или четвертом курсе научные интересы молодых людей — Карла и Пилле — соединились. Кстати, Пилле также была очень перспективной студенткой, конечно, не такой, как Карл, но все же тетя Марта могла быть уверенной и в ее будущих успехах. Милая нежная девушка, казалось, избрала весьма подходящую профессию, а именно пе… педиатрию. Педиатры лечат детей, сочла нужным уточнить добрая Марта.

Сестра Марта также отдала должное красоте Пилле — у нее были золотистые локоны и глаза цвета незабудки. Общие научные интересы переросли в дружбу и затем… Затем уже в любовь. Молодые люди гуляли рука об руку в парке Тоомемяги и в других местах — кафе и увеселительные заведения их не привлекали. Особенно часто они задумчиво стояли перед памятниками корифеям медицинской науки Карлу фон Бэру и Пирогову.

Следует сказать, что Пент С. слушал Марту с большим интересом и в то же время чувствовал себя как-то неловко. Содержание рассказа сомнений не вызывало, потому что и Карл Моориц и Пилле, насколько он сумел разглядеть ее на суку, были красивыми людьми и почему бы им не учиться хорошо. А если они влюбились, то наверняка гуляли в парке. Но по форме монолог Марты со всеми подъемами и падениями голоса, многозначительным паузами был просто невыносим. Тем более что прекрасный замок иллюзий наверняка возводили с таким старанием исключительно для того, чтобы тут же его разрушить. И было совершенно необходимо, чтобы он рухнул с превеликим шумом и грохотом, в высшей степени трагически.

Сентиментализм — жуткая штука! — думал Пент. Его сладости дьявольски смахивают на садистские. Не следует забывать, как это часто случается, что садист тоже любит свой объект: если бы он был ему безразличен, то и страдания его были бы ему столь же безразличны. Во всяком случае, это относится к подлинному, так сказать, классическому садисту, поскольку садизм не что иное как извращенная форма любви. Конечно, встречаются садисты-дегенераты, но… гмм — это уже тема для обсуждения с Якобом. А вообще Пент перенес бы оба эти чувства, равно начинающиеся на букву «с» — сентиментализм и садизм, — на ту искривленную поверхность, которая в последнее время слишком часто, буквально с патологической регулярностью возникала в его размышлениях, — на знаменитый лист Мёбиуса. Ибо при тщательном рассмотрении переход из одного состояния в другое неуловим; разве лишь в том единственная разница, что сентименталист черпает свои радости в страданиях, творимых природой или другим человеком, в то время как садист готов услужливо сотворить их сам …

Да, обо всем этом Пент мог подумать, поскольку просто не желал выслушивать то, как губы двух молодых людей впервые соприкоснулись, как хорошее воспитание и высокая мораль яростно сопротивлялись естественным, самой природой назначенным порывам, но в конце-то концов вынуждены были уступить первородному диктату… А там уж, естественно, сразу же начали строить планы о совместном устройстве прелестного гнездышка. К счастью, Пент противопоставил собственное воображение окололитературной слащавости Марты: и как это она с рвением, достойным настоящего детектива, следила за ними издали — по всей вероятности, дородной женщине приходилось порой подсматривать за молодыми, укрывшись за широкой спиной фон Бэра или спрятавшись где-нибудь под мостиком. (Вероятно, она вооружилась инфракрасным биноклем для наблюдений в полной темноте и великолепным, самым современным, нашедшим применение в шпионаже направленным микрофоном. И едва ли в долгие годы слежки ей удалось закрепиться на какой-нибудь работе…)

Но вот уже фатум стучится в дверь, продолжала Марта. У Пилле появились легкие признаки струмы, весьма опасного заболевания щитовидной железы. Правда, в наши дни этот недуг не представляет такой большой опасности, как в прошлом, но разумеется, молодому Карлу страшно было подумать, что тело его прелестной Пилле, если болезнь быстро прогрессирует, начнет пухнуть, подбородок раздуется и веселая, игривая девушка с лучистыми глазами превратится в апатичное, вялое существо. По его инициативе немедленно прибегли к соответствующему лечению и с угрозой справились. Снова засияло солнце, счастью молодых как будто ничто не грозило. Однако темные силы уже вступили в действие — ни Карл, ни Пилле не знали, что во время краткого и интенсивного лечения Пилле носила под сердцем будущего человечка, крошечного птенчика, который в первые свои недели был такой нежненький — хрупенький.

— Я понимаю, — встрял Пент, — вы, наверное, хотите сказать, что лекарства, которые принимали в начале беременности, отрицательно повлияли на плод?

— Еще как! — вздохнула Марта, кажется, с некоторым недовольством, поскольку ей не дали подробно описать ужасный вред, нанесенный слабенькому эмбриону.

— Случился выкидыш? — спросил Пент.

— О-о, каким счастьем обернулся бы ранний самопроизвольный аборт! Конечно, ужасно говорить «счастьем», но ведь на самом деле так. Уж как-нибудь молодожены пережили бы этот печальный эпизод, возможно, он не сказался бы прямо на их светлом будущем. Наверное, следующая крошка появилась бы на свет здоровой.

Дальнейший ход событий был поистине трагическим: родился недоношенный ребенок. У малютки был лишь наполовину окостеневший скелет и невероятно большая голова, но при этом такие красивые-прекрасивые глазки цвета незабудки и чудесные светлые волосики…

Еще Марта, которая, право же, так сочувствовала в душе молодым, что на нее грех сердиться, пыталась красочно расписать, как несчастная Пилле задрожала и лишилась чувств, когда впервые увидела своего младенца, но Пент не позволил ей слишком увлечься. И снова подумал: откуда Марте все так хорошо известно — уж не подсматривала ли она под кроватью?

— А что же дальше?..

После этого у Пилле (ребенок скоро скончался и был похоронен в великолепном белом гробике) начались припадки тяжелой болезни — шизофрении, — которые случались все чаще и проходили все тяжелее. (Крошка с огромной головой и золотистыми волосиками в воображении Пилле то и дело тянулась к маме крошечными ручонками и просила грудь…)

Что же предпринял Карл Моориц? Он страстно любил свою Пилле и сделал все для ее спасения. Разумеется, тетя Марта, вновь залившаяся слезами, хотела было подробнее остановиться на том, как Карл в задумчивости бродил по Тоомемяги (залитые лунным светом скульптурные изображения прославленных ученых мужей, на которые теперь пришлось смотреть одному, и так далее и тому подобное), но, видя нетерпение слушателя (к сожалению, большинству людей начхать на чужие беды!), она довольно быстро дошла до того, как Карл Моориц однажды бессонной ночью дал слово вылечить Пилле: преклонив колена, поклялся перед памятником фон Бэру!.. Поэтому он решил сменить профессию: будущий талантливый хирург переквалифицировался в невролога и психиатра. Это была великая жертва, но самое печальное, конечно, в том, что существенной пользы — разумеется, для Пилле — она не дала… Бедная женщина, которая кое-как держится благодаря неимоверному количеству таблеток, то находится в глубокой депрессии, причем не раз пыталась покончить с собой, то переходит в другую крайность — к нездоровому веселью, как сегодня, когда ее едва уговорили спуститься с дерева. Хорошо хоть сегодня у нее был приступ веселья, если его можно так назвать… Да, но как от бесконечных мучений переменился Карл Моориц! Несколько лет назад, пока еще брезжила надежда на выздоровление Пилле — вдруг все-таки поправится, — Карл Моориц был веселый, часто улыбающийся человек, никогда не повышал голоса, всякий раз находил для Марты, пожилой уже женщины, комичное словечко, иногда угощал шоколадной конфеткой или дарил цветочек: «без Марты я все равно что без рук», шутил он порой. А теперь? Карла Моорица больше не узнать! Раньше он глоточка шнапса в рот не брал, а теперь, бедняжка, уже… Тут Марта смешалась и осеклась. Но сразу же нашла возможность похвалить идеального доктора и изрекла, что Карл Моориц до сих пор самая светлая голова в больнице. А то, что он иногда выходит из себя, вполне понятно. Марта даже почитает за честь, если доктор сорвет на ней гнев, что случается крайне редко.

Как видно, Марта вполне довольствовалась ролью громоотвода и, надо полагать, именно поэтому глаза ее сквозь слезы светились гордостью.

Вероятно, именно так и обстояли дела, о чем свидетельствовало поведение Марты: она, взглянув на часы, сперва испугалась, а потом озарилась радостью и сказала:

— Ага, мне снова будет взбучка! Я должна была выполнить одно спешное поручение, а сама, видите ли, расселась тут и распустила нюни! Ну, сейчас он мне выдаст по первое число…

И она, перебирая короткими ножками, опрометью кинулась к больнице, где одинокую женщину ждало ее разгневанное божество.

— Страстотерпец! — воскликнула она, употребив неизвестно откуда появившееся в ее лексиконе слово.

Пент медленно поплелся следом.