Лист Мёбиуса

2

— Идите, идите сюда, молодой человек! Не опасайтесь. Меня зовут Якоб, я последний сюрреалист на эстонской земле.

Ноги вынесли Эн. Эл. за город в какой-то запущенный парк или лесопарк. Местность смахивала на любимую натуру итальянских неореалистов: свирепый ветер гнал по земле мятые газеты, тут и там валялись ржавые консервные банки и бутылочные осколки. Якоб, представившийся последним сюрреалистом, сидел на пеньке и приветливо улыбался. Возле его ног лежала пустая бутылка из-под «Золотого ранета», в то время как он откупоривал вторую.

— Смотрите, вот еще один пенек. Они прекрасно подходят для медитации. Я постоянно прихожу сюда поразмышлять. Присаживайтесь, молодой человек. Помедитируем вместе.

Эн. Эл. не стал ждать повторных приглашений, ноги гудели от долгих блужданий. Он сел.

Сюрреалист Якоб выглядел весьма странно. Он вполне соответствовал требованиям упомянутого выше течения в киноискусстве. У медитатора, на вид ему было около шестидесяти, по всей вероятности осталось всего два зуба, расположенных рядышком в верхнем ряду. Они были коричневато-желтые, крупные и кривоватые. Косые глаза с лукавинкой смотрели радостно и доверчиво; один почти того же цвета что и зубы, другой нежно-зеленый, цвета морской волны. Плечи его венчал сверкающий лысиной, внушающий доверие крупный кумпол, гладкий и круглый, способный потягаться с бильярдным шаром. Комплекции Якоб был жиденькой, но с весьма солидным брюшком. Как видно, все жировые отложения сконцентрировались в одном месте. Впрочем, брюшко было не круглым, а грушеобразным, смахивающим на волынку с ее воздушным резервуаром. Такие животики получили широкое распространение в средневековой церковной живописи, где центральное место в хороводах отводилось смерти с косой.

— Я только что завершил одну любопытную вещицу малой формы. Что вы о ней скажете? — Он начал декламировать с чувством большого удовлетворения:

— Каково? — спросил Якоб с гордостью и вместе с тем застенчиво. Он ждал оценки, склонив голову набок. Бильярдно-шарообразная голова, волынкоподобный живот, острые углы плеч — в комплекции этого человека преобладали геометрические конфигурации.

— Почему именно хризантемы? — поинтересовался Эн. Эл.

— Меня тоже не вполне удовлетворяют хризантемы, хотя чего бы им не расти, но… на высший класс они не тянут.

Якобу вдруг сильно взгрустнулось.

— А не могли бы они быть… — Эн. Эл. сосредоточился и ляпнул затем наобум: — Аркебузами! — Тут ему почему-то стало не по себе.

— Это предшественники ружей, да? — с любопытством спросил Якоб.

Эн. Эл. кивнул:

— Заряжаемые с дула.

— Растя в ушах аркебузы, — примерился автор занятной малой формы, молча протянув Эн. Эл. бутылку вина. Вино туманит мозг, путает понятия, подумал Эн. Эл. Да они и без того перепутались, а вдруг распутаются вновь? И он сделал порядочный глоток горьковато-сладкого сидра.

— Растя в ушах аркебузы, — продолжал примеряться Якоб проведя кончиком языка по желтым зубам. — Недурственно … — Тут он оживился и предложил новый вариант: —

Если уж так, то лучше: «аркебузы в ушах увядают»? Да, в вас есть задатки. Определенно есть. Если вы займетесь серьезно, может быть, достигнете успеха, — произнес он менторским тоном, но тут сияние на его лице померкло.

— Нет! Аркебузы не годятся!

— Почему? — И Эн. Эл. почувствовал себя приготовишкой.

— Катарина ненавидит, поэтому не годятся! Ненависть и аркебузы — слишком прямая связь. Каузальность, детерминизм, примитивизм — ясно, что из ненависти можно схватиться за ружье. Дешевка! Н-да-а … Если мы решим оставить «аркебузы», придется отбросить ненависть, но ведь Катариночка наша только Гдов ненавидит, ненавидит, как дикая кошка, по-моему, это превосходно. От этого мы не можем отказаться. Вам нравится моя ненавидящая Гдов Катарина?

— В этом что-то есть, — признал Эн. Эл.

— В этом очень даже много. И все же хризантемы плоховаты…

Якоб ссутулился. Он вздыхал всем своим видом, давая понять, до чего трудно тащить в одиночку воз сюрреализма. И в подтверждение тут же изрек со вздохом:

— Ох, до чего трудно одному тащить воз сюрреализма… Сперва нас было много, а затем все дезертировали один за другим. Стали говорить, что сюрреализм надоел, что они не видят выхода, не видят возможности двигаться дальше. А ведь умные люди… — Он смахнул мнимую слезинку. — Будто вообще возможен какой-нибудь выход или движение вперед. Но человек должен к чему-то стремиться, а я другого пути кроме сюрреализма не вижу…

Они помолчали и выпили еще. Эн. Эл. констатировал, что вино не оказывает на него никакого действия.

— Почему же единственно возможный выход в сюрреализме? — поинтересовался он.

— Природа отдает предпочтение сюрреализму. Природа сама сюрреалистична! — пустился в объяснения Якоб. — Природа не любит упорядоченности, она предпочитает хаос и ставит стохастическое выше детерминированного. Природа любит энтропию…

— Второй закон Карно, — пробормотал Эн. Эл.

— Вы образованный человек. Это и хорошо и плохо, — заметил Якоб. Однако он не собирался прерывать полет своей мысли. — Энтропия весьма крепко связана с понятием беспорядка, — продолжал он свои рассуждения.

Эн. Эл. кивнул, и не только из вежливости.

— При установлении порядка энтропия может временно уменьшиться. В замкнутой системе, конечно. Я, глупый человек, боролся за установление порядка, был бравым дружинником от поэзии…

Якоб засунул палец в ушную раковину — до чего же он глубоко ушел! Эн. Эл. невольно подумал: достанет палец до мозга или тот совсем ссохся в его черепной коробке…

— Ведь в общем смысле рифмованный стих более упорядоченный, чем вольный, да? Рифма это начало системы. Во имя порядка и торможения роста энтропии я составил для себя словарик рифм, или рифмовник. Знаете, что это такое?

Эн. Эл. признался, что недостаточно четко.

— Ну, если мы хотим найти рифму для слова «рука», то довольно скоро наткнемся на слово «мука». Скотину гладь не рукой, а мукой — учит народная пословица, наше старинное серебро. В классическом обратном словаре «мука» и «рука» стоят довольно близко. Найти в нем рифму не составляет никакого труда. Но нельзя же слишком часто повторять рифму. В своем словарике я все использованные рифмы — например, «рука», — вычеркиваю белой тушью, чтобы не брать их вторично. По крайней мере в ближайших контекстах. И знаете, куда меня завели мои благие порывы?

Эн. Эл. не знал определенно, хотя и предполагал.

— Создалась безвыходная ситуация! Энтропия, то есть неупорядоченность моего словарика рифм, неуклонно возрастала. КПД падал. В конце концов я вынужден был пользоваться двумя источниками для подыскания рифм — этим словариком и своими избранными стихотворениями… Я бился головой об стену.

Эн. Эл. хотел было заметить, что шарообразная голова Якоба весьма успешно выдержала это испытание, даже шрамов не видно. Однако же более разумным счел вспомнить недавнее утверждение Якоба о хороших и плохих сторонах образованности. Что он хотел этим сказать?

— Люди поносят бога, иными словами, — поносят природу. Они наводят порядок, но именно от этого возникает загрязнение, всякая очистка и рафинирование создает отходы. Мы тонем в тине, Леопольд, — произнес он грустно.

— Почему Леопольд?

— По-моему, вы очень смахиваете на Леопольда!

— Ну так пусть я буду Леопольдом…

— Вы человек разумный, — уважительно заметил Якоб и продолжал: — Но для людей детерминизм это чашка, с которой каждый день ходят к колодцу. А ведь пословица гласит, что чашка кланяется колодцу, пока колодец не кокнется!

— Пока чашка не кокнется! — поправил Эн. Эл.

Последний сюрреалист засмеялся, и смеялся он, следует признать, превосходно. — Конечно, чашка! Видите, молодой человек, мой стиль губителен для меня самого. Впрочем, колодец ведь тоже может кокнуться…

— Наверное, ваши стихи не слишком понятны публике? — Какой, однако, глупый вопрос.

— А что тут понимать? Кстати, детям моя продукция очень нравится. Они ведь непорочны… Нет хуже тех людей, которые хотят всё понимать, то есть понимать обычным образом. Их понимание равносильно нивелировке моего поэтического мира. Они хотят всё свести к своей логической системе координат, обтрепавшейся от каждодневного употребления. (Тут он приостановился, потом принялся бормотать: — Затасканная система координат, изношенный Декарт, отхаркивающие взаимно перпендикулярные прямые, нет… это слишком сильно. А может быть, заиндевевшая система координат? А?)

— Неужели сюрреализм не признает координат? — спросил Эн. Эл.

— Разве что криволинейные… Унизительно ведь довольствоваться тремя прямыми, как стрела, координатами!

— А что вы можете предложить еще? — спросил Эн. Эл… торжествуя про себя. — Куда вы денете четвертую прямую?

— Четвертая вонзится в ту же точку, где сходятся другие. Да туда их и больше можно вогнать, — сказал Якоб доброжелательно, снова возвращаясь к вопросам поэзии.

— Стихотворение, которое я вам прочел, вчерне было готово еще в прошлый раз. Только требовало шлифовки. Вместо «рыгающий» телеграфный столб там было «вдумчивый» (ох, с какой иронией скривил Якоб губы, издеваясь над этим эпитетом!»). Одна восхитительно красивая и восхитительна глупая женщина слушала его — между прочим, я страшно нравлюсь женщинам! — она-то, сама того не желая, открыла мне глаза на некоторую недоработку. Представьте, ей очень понравилось, что телеграфный столб вдумчивый, она вообразила, будто милый столбик размышляет о своем далеком прошлом, когда еще был елкой. Ох ты господи! Естественно, я сморщил нос. Тогда она предложила второй «вариант истолкования»… Будто стихотворение можно вообще как-то «истолковывать»! Она сказала, что на телеграфных столбах натянута проволока и по ней бегут тысячи сообщений, тысячи человеческих судеб… Дескать, это прекрасный образ, наводящий ее на размышления, и вообще, дескать, она тоже ненавидит маленькие города, особенно Пылву — там, мол, ужасно сплетничают; однажды ее подняли на смех, когда она надела шорты. А Катаринины хризантемы подсказали ей, что у бедняжки Катарины траур… В действительности же велик был мой траур. Когда молодая дама помалкивала, она была гораздо привлекательнее. По всей вероятности, — задумчиво добавил Якоб, — мне следует ее обрюхатить — беременные женщины тише и покладистее. Эн. Эл. посочувствовал Якобу и пригубил вина.

— Не увлекайтесь! Вино навевает образы, но лишает мысль ясности, — вновь ударился в нравоучения сюрреалист. — А без ясности мысли нет эффекта свежести.

— Выходит, ваша поэзия освежает мир?

— Она могла бы, если бы мир захотел. Но мне хватает того, что она освежает меня самого… Вряд ли кто-нибудь в ближайшее время опубликует мои стихи. Редакторы слишком большие формалисты.

— Редакторы формалисты? А я-то думал, они клеймят формалистом вас.

— Вы не так далеки от истины — они в самом деле непомерные формалисты. Я же наоборот стараюсь освободиться от всего формального, от всего соглашательского. В этом смысле меня, пожалуй, можно счесть постанархистом… «Розоватый телеграфный столб рыгнул после обеда по-анархистски, — мечтательно произнес он, устремив взгляд вдаль.

Ветер путался в верхушках деревьев. Кумпол стихотворца сиял в лучах заходящего солнца. Будто голова мученика в нимбе. Где-то кричали ребятишки, глухо бухая по мячу.

— Я разъяснил им, что их раздражает не содержание, а пустопорожняя форма, потому что я сочинил парафразы на существующие и хорошо известные стихотворения. Настоящий формалист тот, кого тревожит форма, кто прежде всего имеет в виду форму. Не так ли? Я разъяснил им это.

Он принялся патетически декламировать:

— Цикл, состоящий из таких стихов в собрании моих стихотворений, кажется, очень им понравился, во всяком случае они заразительно смеялись. Правда, не все. Когда же я начал следующее стихотворение:

«У вас есть претензии к содержанию моих стихов? — спросил я. — В них ведь ни одной моей мысли, я выражаю общепринятую точку зрения. А если вам не нравится форма, значит это вы формалисты, а не я!..»

— Тут они стали поспешно собираться на обед. Я попросил их проявить еще немного терпения и сообщил, что у меня есть совершенно канонические по форме стихи. Весь третий цикл моего собрания. В нем я приближаюсь к лучшим образцам народной поэзии, столь часто печатавшимся в отрывных календарях начала пятидесятых годов, эти ретро действуют на меня освежающе, берут за душу. И я познакомил их еще с одним стихотворением:

— Разве в этих строках нет душевной простоты, равно как классического примитива? Разве они не проникнуты оптимизмом и трогательной детской верой в идею кристальной чистоты? Смею утверждать, что в наше время по-новому, выше, чем прежде, оценивают такие старые стихи. Теперь они никого не оставляют равнодушными, в том числе и вас, я это ясно вижу по вашей ухмылке!

И как же работники редакции отнеслись к этим стихам? — поинтересовался Эн. Эл.

Якоб заметил, что стихи о Джонни явно им понравились, только они не осмелились в этом признаться. Ложный стыд! Однако он выразил надежду, что даже далекие от поэзии и не способные мыслить люди, собравшиеся в издательстве, в один прекрасный день признают свои заблуждения и преодолеют их. А он, Якоб, вполне может подождать. Потому что не представляет свою жизнь вне творчества, а без популярности как-нибудь обойдется.

— Когда Якоб увлекся сочинительством? — спросил Эн. Эл. — В юношеские годы?

Вовсе нет, услышал он в ответ. Якоб решил было повеситься и подыскивал подходящую веревку, когда наткнулся на спасительную поэтическую струну.

— Я был счетоводом — хуже этого ничего себе нельзя представить… — Он передернул плечами от омерзения. — Природа наделила меня особым даром, феноменальными счетными способностями. Я мгновенно могу делить и множить в уме шестизначные числа, извлекать кубические корни и так далее. Это не высшее мировое достижение, но, полагаю, под силу далеко не многим. Как у вас со счетом, молодой человек?

— Серединка на половинку. К сожалению.

— Я бы сказал — к счастью. К вашему большому счастью.

— Почему?

— Если бы вы видели до отвращения ясные, буквально осязаемые закономерности царства цифр, то вами овладело бы чувство полной безнадежности. Вы поняли бы, что связаны по рукам и ногам, что вы порабощены. С младых ногтей на веки вечные. Жуткое дело. Потому что, например, шестьдесят четыре умноженные на сто семнадцать абсолютно безысходно дают семь тысяч четыреста восемьдесят восемь. Не так ли?

Эн. Эл. растерянно улыбнулся.

— И если вы станете думать «почему и с каких пор это так», то можете сойти с ума. «Сколько еще будет продолжаться подобное свинство?» — спросите вы. Вечно. Даже после глобальной ядерной войны. Ужасно! Пропадает желание подкрепляться и размножаться, а ведь это основа наших основ. Да-а… И я вынужден был заниматься работой, которая меня тяготила, страшила, угнетала, которая являла мне полное бессилие человека. К счастью, со временем и пространством дело не так худо. Гениальные люди несколько облегчили нашу жизнь, выступив с теорией релятивизма; если подумать, что два тела приближаются друг к другу со скоростью двести девяносто девять тысяч семьсот семьдесят шесть километров в секунду, то суммарная скорость их сближения все равно будет не больше скорости одного тела. Лавочка закрылась и никаких гвоздей! Хоть малое утешение.

Эн Эл. не без радости отметил, что он это знает. Выходит, он знает очень много. Только вот …

— С массой тут тоже происходят изумительные вещи — в дело вступает бесконечность, жизнь становится сносной. Но счетного работника такие вещи не касаются, ему суждено подсчитывать заработки трудящихся и кубометры земляных работ.

Якоб признался, что умышленно стал делать ошибки и требовать увольнения, но его, феноменального работника, никак не хотели отпускать.

— После всех сетований мне посоветовали взять отпуск — дескать, чудо природы тоже нуждается в отдыхе. Тогда я выложил им самые свои потаенные мысли, тут уж на меня стали смотреть косо и в конце концов рассчитали.

Конечно, Эн. Эл. проявил интерес к самым потаенным мыслям Якоба.

— Я углубился в такой вопрос — если я перемножу между собой две шестерки, то в какой же точно момент возникнет сумма тридцать шесть. Улавливаете? И еще меня интересовало, какое именно из всех тридцать шестых чисел появляется в данный конкретный момент — ведь их, этих чисел, по всей вероятности чрезвычайно много. А если число и без того уже существует, есть ли вообще смысл заниматься умножением? Как вы полагаете? И то, что существует бесконечное множество тридцать шестых, довольно близко к тому, что их вообще не существует.

Эн. Эл. признался, что сам он, по правде сказать, ни о чем подобном никогда не думал.

— И в математике меня смутило векторное исчисление. Опять же своей безжалостной жестокостью. Я принялся создавать теорию, в которой силы изображались бы не прямой, а веселяще волнистой линией. Само собой, из этой теории ничего не вышло.

Это привело Якоба к мысли о самоубийстве. Но помешало сомнение: если вдруг все эти бесконечные тридцать шесть вообще не существуют, можно ли быть уверенным в том, что существует он сам, Якоб?.. Самоуничтожение такого сомнительного и ненадежного индивида дело еще более сомнительное, даже абсурдное.

Кроме того, он не нашел приемлемого метода — будто бы помешали эстетические соображения. Хорошая и легкая смерть в водных глубинах, однако утопленники, по всей вероятности, выглядят не шибко привлекательно; к тому же он может напугать какого-нибудь веселого молодого купальщика, если тот, нырнув, врежется в него под водой, раздувшегося, всего зеленого… Яды и снотворное казались ему заслуживающими доверия, но только до тех пор, пока он не увидел в учебнике судебной медицины, как выглядят внутренности этих с виду спокойно уснувших людей — при вскрытии, естественно. Никакого покоя и умиротворения — внутри у них все разорвано и разворочено — легкие, печень, почки, сердце … Ох! Ему стало жаль своего тела: сердце бьется так ровно и честно, самоотверженно его обслуживает, а Якоб хочет разорвать его на части. Куда как некрасиво!

И тут Якоба спас сюрреализм. Существование Сальвадора Дали, своеобразие его мира, противоречащего нормальной логике, пробудили чувство упоения: в этом каталонце, одержимом тягучими часами, насекомыми, колдовскими лунными пейзажами и полувставшими фаллосами на подпорках, он обнаружил родственную душу. Хоан Миро своим искусством впрыснул в Якоба порцию оптимизма и ребячливости. Жизнь обрела вкус. Рисовать Якоб не умел, он обратился к поэзии: Аполлинер, Моргенштерн, молодой Арагон и многие другие замечательные мужи появлялись в его бедной холостяцкой квартире, точно дорогие гости. Отныне он был не одинок. Он тоже начал сочинять стихи. Первым внушительным примером стал для него очаровательный сборник стихов Андре Бретона «Седовласый револьвер».

В шестидесятых и первой половине семидесятых годов волна сюрреализма докатилась до Эстонии — к нам ведь всё приходит позже, — и Якоб нашел единомышленников. Вечера и ночи напролет они наслаждались поэзией и современной музыкой, попивая зеленый чай. Но счастливая пора мимолетна — соратники в большинстве своем дезертировали. Они переродились в порядочных граждан, женились на Катаринах и разъехались по разным Гдовам, безмерно полюбив свои городишки, где, между прочим, предались разведению хризантем…

Только Андрес и Виктор до сих пор более или менее верны прежним общим идеям. Виктор, например, недавно выдал прекрасное сокрушительное стихотворение:

— Какая поразительная лаконичность! — радостно потер руки Якоб.

Неожиданно для самого себя Эн. Эл. захихикал, и это его несколько испугало. Смотри-ка, какие люди живут на нашей планете! — подумал он, глядя на декламатора. Кто знает, довелось ли бы мне встретиться с лучезарным Якобом, если бы сам я не тронулся. Ему стало весело, конечно, это было щекочущее нервы, противоестественное веселье балансирующего на краю пропасти, однако и отчаиваться уже не хотелось.

До чего же занятно Якоб рассказывает! Конечно, в его рассказах есть нечто алогичное: с одной стороны, Природа будто бы стремится к хаосу и беспорядочности, к стохастике, а с другой стороны, она вроде бы лишает его свободы, старается задушить его сюрреализм с давящей неизбежностью математических формул. Как это сопоставить? Но, черт возьми, разве так уж необходимо состыковывать все с идеальной точностью? И понятие энтропии у чудо-счетчика тоже несколько туманное, вообще гуманитарии склонны цацкаться с подобными вещами, словно дети с игрушками — крутят, вывертывают и растягивают их до безобразия. Вот именно. Но он не станет портить Якобу настроение своими сомнениями, Якоб угощает его вином, тешит стихами, нет, он все простит симпатичному брюханчику.

Якоб между тем замолчал и с почтительным видом уставился на лежавшую в траве стеклянную банку с отбитым краем, в которую набралась дождевая вода.

— Бессмертие… — пробормотал он.

— Что такое?

— Эта банка, вернее вода на ее донышке наталкивает меня на мысль о бессмертии, — серьезно сказал Якоб.

— Примерно таким вот образом:

Не следует шутить серьезными вещами! — оказывается Якоб умел возмущаться. — Возьмите из этой банки капельку воды и взгляните на нее под микроскопом. Вы увидите потенциальное бессмертие.

— В каком смысле?

— Вы увидите амеб, молодой человек, одноклеточных, любимцев протозоологов. Наиразумнейшие амебы чихать хотели на эволюцию, они остались верны бесполому размножению. По всей вероятности, подобный способ существования сулит меньше любовных терзаний, чем прямые половые сношения двух особей (хотя кто его знает…), но ведь деление ведет к бессмертию. Иной из находящихся здесь амеб вероятно — и даже наверняка! — миллиард лет от роду, она продлевает свою жизнь, непрерывно рождаясь заново. И достигла этого, следуя принципу простоты. Она думать не думает проходить через все стадии эмбрионального развития, повторять идиотскую кутерьму происхождения видов, филогенезы, онтогенезы и так далее. Она даже не помышляет заниматься все большей дифференцировкой тканей. Амеба истинный консерватор: на развилке дорог она повернула не в ту сторону, куда наши глупые предшественники. Мы не делимся, мы не бессмертны, мы уступили свою вечную жизнь за определенные, хотя и спорные преимущества и блага, а теперь пытаемся наверстать упущенное, мечтая о загробной жизни, — философствовал Якоб, с великой нежностью смотря на стеклянную банку. — Мы можем пить яблочное вино и ездить на трамвае, однако мы ограничены во времени. В чисто физиологическом смысле эволюция равнозначна самоубийству!

Он, Якоб, не жаждет вечной жизни, но такую возможность — поменять нетленное существование на какой-нибудь велосипед — он все же не считает разумной. Ах, эволюция? По-видимому, это слово рассердило Якоба. От эволюции, которую биологи себе и нам навязывают в качестве суррогата Создателя и Демиурга, и пошла вся скверна. Не имеет смысла напоминать Леопольду, которого он считает толковым человеком, о той затасканной, но все-таки грозной опасности, что человечество может погибнуть в ядерной войне. Это с похвальным постоянством твердит реакционная пресса, в то же время не замечая, как бурно наращивается ядерный потенциал. Способны ли были на подобные ужасные выдумки стрекозы и муравьи — во всяком случае, сообщества, заметно деградировавшие по сравнению с одноклеточными? Хотя они сумели прожить на планете во многие тысячи раз больше, чем мы, люди. Мы же, судя по всему, раньше или позже — трах-тарарах! — сами себя накроем медным тазом. Если посередине пола поставить на попа кинжал и всех старательно предупреждать, все равно кто-нибудь когда-нибудь загремит на него. Пожалуй, по теории вероятности можно даже приблизительно вычислить, сколько на это понадобится лет. Эволюция ведет к гибели, провозгласил Якоб.

И все-таки Эн. Эл. не мог с ним полностью согласиться. Ведет к гибели? Вполне возможно. Но неужели и впрямь, по мнению Якоба, лучше прозябать в старой, грязной стеклянной банке чем сидеть на том же пеньке, попивая «Золотой ранет» в послеобеденной истоме и слагая стихи о рыгающем телеграфном столбе?

Наверняка лучше, стоял на своем Якоб. Уже по одному тому что эти создания ничего иного пожелать не могут — надо полагать, они находятся в некоем близком к нирване состоянии которое восточные мудрецы почитают за высшее благо. Конечно, их тоже подстерегает масса опасностей, но они повсюду успели разослать свои копии, они вечны. Кстати, может быть, они и ядерную войну смогут пережить лучше, чем мы. И еще одно положительное качество: у амеб примитивная нервная система, поэтому она всегда в порядке. Нам порой грозит сумасшествие, Якоб-то это знает! А амебы могут не опасаться даже легкого невроза. В последние десятилетия люди все более подвержены странным душевным недугам — потерям памяти, извращениям и прочим подобным прелестям, постоянно растет число коек для индивидов с признаками психического вырождения.

— И вы, мой милый друг, кажется, не совсем психически здоровы. Вид у вас такой, будто и вы не знаете, куда податься…

Это уже показалось Эн. Эл. слишком, и он неожиданно рассмеялся. Он смеялся долго, неудержимо и все это время чудо-счетчик и сюрреалист смотрел на него испуганно. Правда, к испугу, кажется, слегка подмешивалось удивление.

— Вы неописуемо проницательный сюрреалист, дорогой Якоб! — сквозь смех выдавил из себя Эн. Эл. — Вы абсолютно правы — я понятия не имею, куда податься. Изо всех людей мне известно это всех меньше. Может быть, мне и впрямь придется отправиться в Гдов выращивать хризантемы, может быть, меня там ожидает розовый анархистский телеграфный столб. Оси моих координат не то чтобы заиндевели, они просто расплавились, и черная точка в месте пересечения напрочь их заглотила… — Эн. Эл. все еще не мог унять свой нездоровый смех.

— Что вы хотите этим сказать, мой юный друг?

— Вы в полном праве называть меня Леопольдом, потому что, может статься, я действительно Леопольд. Человек, очень смахивающий на Леопольда… — И он зашелся от кашля.

Я в самом деле не пойму… — Якоб озабоченно сложил руки на животике, лежавшем у него на коленях как плотная подушка. Он погладил его с опаской.

— Я тоже не пойму… Могу только поклясться бородами всех святых апостолов, что я ей-ей не знаю, кто я такой!

— Да никто из нас не может быть совершенно уверен в том, кто он такой, — философически начал Якоб. Очевидно, он не привык поражаться, он сам был из тех, кто поражает, и поэтому походил на упавшего в воду, который не умеет плавать. Однако Эн. Эл. прервал его:

— «Никто из нас» для меня ничего не значит; я в самом прямом, самом наипошлейшем, грубо физическом смысле не знаю, кто я такой. Не знаю, как меня зовут, где я живу и работаю, не знаю ни бельмеса. Сохранились некоторые путаные детские воспоминания и, очевидно, кое-что из того, чему, по всей вероятности, когда-то учился — энтропия и так далее… А больше ни бельмеса!

— Как… как же так?.. И когда? — пробормотал Якоб.

— Если вы впрямь хотите знать, то, кажется, сегодня в первой половине дня. Я очнулся на вокзале. В карманах пусто… Никаких вещей. Как будто меня не поколотили и не обобрали до последней нитки. Пьянствовать я вроде бы не пьянствовал, это было бы заметно.

— Невероятный случай …

— Я тоже считаю — не вполне обычный. Не так ли? А что думаете вы, подлинный сюрреалист и чудо-счетчик?

Теперь Эн. Эл. решил взять чуть более циничный тон. Тем более что Якоб смотрел на него как-то благоговейно и почтительно.

— Табула раза, — прошептал он.

— К сожалению, не совсем. Я, например, знаю, что «табу-ла раза» — чистая доска, которой не пользовались, и что ее сравнивают с душой невинного ребенка, вернее наоборот — душу ребенка сравнивают с этой грифельно-девственной доской.

— Душа ребенка вовсе не так невинна, — все-таки влез было Якоб, но тут же замолчал и подобострастно навострил уши.

— Я знаю, я помню довольно много: чердак в загородном доме, женщину в дырявых шелковых чулках, чистящую угря (это только что пришло мне на ум), некоторые дома в Таллинне и кое-что еще. Знаю, например, что я не гомосексуалист, потому что недавно по дорожке проходила красивая женщина и я сладострастно уставился на ее ножки. Кажется, я также не убийца, потому что не могу без содрогания подумать о крови.

— Не обязательно же убивать а-ля Раскольников, — заметил Якоб, и Лжелеопольд уловил в его голосе смутные нотки удовлетворения.

— Выходит, вам пришлось бы по душе, если бы я оказался убийцей? — спросил он несколько нагловато. Ему показалось, что его нынешнее элитарное положение, во всяком случае в глазах Якоба, позволяет это.

— Конечно, нет, — тут же возмутился Якоб. — Но потеря памяти — а ведь вы потеряли память — подчас прямой результат шока. Мозг человека ощущает, что не может вынести воспоминаний, и просто отказывается от них, аннулирует их. Сон является защитной реакцией организма, по-видимому, тем же самым является потеря памяти. Нестерпимое следует забыть.

Якоб угодливо протянул Эн. Эл. бутылку, на донышке которой еще кое-что оставалось. И Эн. Эл. опять разразился смехом.

— Завидки вас берут, а?

Якоб остолбенел — Эн. Эл. еще не видал его в подобном состоянии, — потом молча кивнул головой.

— Да. Кажется вроде бы так. Я чувствую себя словно мальчишка перед окнами кондитерской … Ни должности своей вы не знаете и ничего такого прочего! Какая привилегия! Надеюсь, это продлится еще долго …

— Типун вам на язык! Не разделяю ваших надежд! Еще в полдень я ни шиша не знал о себе и обо всем меня окружающем, а сейчас кое-что восстанавливается.

— Вы женаты?

— Вот именно я вовсе не уверен в самых простых вещах. Полагаю, что женат или по крайней мере был женат. Мне мерещится родинка под левой грудью моей предполагаемой жены, мерещатся ноги (нет, о шерстяных гетрах лучше не упоминать!), а вместо ее лица неопределенное эллиптическое пятно.

— Остерегитесь перенапрягаться! Это может быть опасно. Не торопите время! — взмолился Якоб. В его предостережении проскальзывала корысть — не хотелось ему расставаться

: необыкновенной игрушкой. «Мама, еще не бегим дальше!» … — канючил карапуз в зоосаде.

— Во всяком случае я с удовольствием уступил бы вам свою амнезию.

А я бы непременно принял.

Что-то не верится. Вы просто не понимаете, что это, собственно, такое.

Правда, не осмелюсь утверждать, будто не захочу с ней никогда расстаться. Но на некоторое время я бы всенепременно ее одолжил, — заверил Якоб.

— Какой же вы гурман! — воскликнул Эн. Эл. с укоризною.

— Вы полагаете?..

— Несомненно.

Что это я так разболтался, упрекнул себя Эн. Эл. Какое-то кокетство, доведенное до абсурда! И он счел нужным сухо добавить, что ему вовсе не свойственны такого рода беседы. Его никогда не привлекал сюрреализм и он продолжает, мягко говоря, сомневаться в его необходимости. До сих пор для него был вполне приемлем строго упорядоченный мир. А сейчас он просто вне себя.

— Вне себя. Да… — Якоб улыбался, более того — сиял и восхищался. — Вы в самом деле вне себя. Это некоторым образом даже изумительно. Ваш дух вылетел из вас и не находит дороги домой. Ну так позвольте ему немножко пошляться, он еще к вам вернется. И тогда вы продолжите свое привычное мелкобуржуазное существование. Извините меня, но ваш костюм свидетельствует с порядочности, добросовестности и о прочих высоко котирующихся качествах, которые я, к сожалению, ни во что не ставлю. Mea culpa![4] Мне нравятся люди, которые…

— … которые по-идиотски заходятся в смехе, как только что случилось со мной. Черт возьми! Мне совершенно все равно, дорогой Якоб, какие вам нравятся люди.

— Вы сейчас, как бы сказать, пребываете в состоянии эйфории, — констатировал Якоб, нисколько не обидевшись. — Но это вполне естественно.

— Сумасшедшая естественность… — саркастически вставил Эн. Эл.

— Именно. Вы стремитесь к духовному нудизму, — ударился в теорию Якоб.

— А вы не желаете схлопотать по сопатке? — появилось вдруг желание спросить. И Эн. Эл. спросил. С каштана сорвался увесистый плод. Якоб немного подумал и пришел к выводу, что не желает. Отнюдь. Но если Леопольд в самом деле решил хрястнуть, то ничего не поделаешь…

И тут оба рассмеялись.

Первым посерьезнел сюрреалист Якоб.

— Н-да-а… В вашем случае вопросы «куда податься?», «что делать?» выливаются в подлинные проблемы. И документов у вас тоже нет.

— Если бы у меня были документы, было бы совсем иное дело. Тогда я сразу бы все вспомнил. Пожалуй, вам следует написать на обороте, — он показал на слегка отклеившуюся этикетку на винной бутылке, — предъявитель сего — Леопольд. Это был бы единственный документ, удостоверяющий мою личность, — грустно пошутил Эн. Эл.

— И деньги вам надо где-то раздобыть. У меня два рубля, — горделиво сообщил Якоб, — от одного из них готов отказаться. Завтра я получу зарплату.

— Так вы еще и на работу ходите? — удивился Эн. Эл. Как-то не верилось этому.

— Разумеется! Труд — наша почетная обязанность! Труд в нашей стране дело чести и геройства. Занимаясь делом, мы ощущаем свою силу и причастность, — философствовал Якоб. — В будущем году я мог бы пойти на пенсию, но, наверное, не пойду. Я привык к своей работе. — Он ненадолго задумался, лицо его прояснилось: — Между прочим, вы тоже могли бы получить у нас временную работу. Полагаю, это удастся устроить.

— Но у меня, как вы знаете, нет никакой ксивы, — выразил сомнение Эн. Эл. — И что это за работа?

Якоб поведал, что трудится на водокачке. Правда, он не качает для замечательных таллинцев свежую питьевую воду, он занят на вторичном, нисколько не менее важном участке извечного круговорота воды, — а именно — следит, чтобы природа получила обратно все то, что загадила негэнтропическая деятельность людей. Нечистоты — вот поприще, которому сюрреалист Якоб посвятил добрый десяток лет. Ах, кем он является и каковы его обязанности? Он трудится оператором, вернее старшим оператором, последовал горделивый ответ.

— Так что это канализационные сооружения… Представляю себе, какой там запашок, — вымолвил Эн. Эл.

Якоб признался, что запахи в самом деле весьма своеобразные, вековечные, если взглянуть на вещи философски. Но к ним быстро привыкаешь. Не мыться же в этих водах! Круг основных обязанностей и душевной склонности Якоба, как, надо надеяться, и Леопольда, ограничивается кранами, вентилями, отстойниками и прочими подобными вещами. Зарплата приемлемая, после суточного дежурства дают два свободных дня, которые можно посвятить благородной литературной или какой-либо иной совершенствующей ум и взбадривающей душу деятельности.

— Там у вас есть возможность подумать о бренности мира, — по-дружески поддел Эн. Эл.

— Как и о возрождении. Хотя эти понятия — сплошной вздор. Во всяком случае, для сюрреалиста, каковым я являюсь, место вполне подходящее. К тому же и вы в некотором роде пребываете сейчас в мире сюрреализма, — сказал Якоб, и Эн. Эл. не сумел определить, всерьез сказал или в шутку. На водокачке порой приходят прелюбопытнейшие мысли. Перед глазами старшего оператора проходит все то, что большой человеческий улей, полумиллионный город исторгает за день. Конечно, не все нечистоты проходят через сектор Якоба, но и того хватает! Кто знает, может быть, паспорт его молодого друга и прочие непременные бумаги, удостоверяющие личность, как раз в сей момент выплывают на океанские просторы.

Работенка не бей лежачего. Большую часть дня можно посвятить духовному самосовершенствованию, а если есть желание, шахматам, шашкам или морскому бою, только время от времени следует слегка пошевеливать граблями. Еще Якоб считает, что вид текучих вод действует умиротворяюще, а потерявшему память, надо полагать, требуется покой. Вообще такого рода занятия благотворны для души; великий Эйнштейн находил, что дежурство на пожарной каланче словно специально придумано для мыслящих личностей. Правда, он имел в виду пост, расположенный несколько выше уровня моря, но в принципе разницы нет. К тому же, они-то как раз находятся вблизи моря…

— Да и вам, наверное, совершенно все равно, где найти временную работу, — закончил он, вежливо улыбаясь.

— Но ведь документы …

— Ну, скажем, вы мой племянник, у которого так сложились обстоятельства, что необходимо некоторое время провести в Таллинне. И вы, мой племянник Леопольд, любезно соглашаетесь в свободное время принять участие в наших водных процедурах. За умеренную плату. Разумеется, трудовая книжка у вас в Гдове, или, допустим, в Валге, куда вы вскоре и вернетесь. Оформляться на работу вам нет нужды. Вы знаете, что имеете дело с порядочными людьми, которым можете посвятить свои свободные дни. Ребята из Ве-ка (Трест водоснабжения и канализации, восстановилось в памяти Эн. Эл.) вполне надежные! — Якоб побарабанил по животу. — Они заплатят из рук в руки. Между прочим, у нас и правда не хватает людей, потому что иногда кое-кто из коллег неразумно злоупотребляет алкогольными напитками, что, к сожалению, ведет к прогулам.

Наш Эн. Эл. невольно призадумался. Какие-то фекальные воды… какие-то надежные ребята из Ве-ка … Сюрреалист-фекалист…

— К тому же не исключено, что при виде наших мутных вод в вашей башке наступит прояснение. Может быть, пройдет несколько дней и вы снова станете влачить свое привычное жалкое существование.

— У меня такое чувство, что я… руководил достаточно большим учреждением, — неуверенно сказал Эн. Эл. — У меня такое впечатление …

— Ну тогда, господин генерал, вы взглянете на фронт с позиции рядового бойца.

— В храме Нептуна… — ухмыльнулся Эн. Эл.

— Как-как?

— Да ведь вы, дорогой дядя, приглашаете меня поработать в храме Нептуна, — с иронией пояснил Эн. Эл. Он все-таки почувствовал себя более уверенно, по крайней мере, его ждало место и занятие… Сколько можно шататься без дела?..

— Храм Нептуна! В самую точку! — Это определение очень-очень понравилось Якобу. — Грандиозно! — воскликнул он.

— Грандиозо-маэстозо! — дополнил Эн. Эл.

— И я вам гарантирую, что вы получите достойный рабочий инструмент — нечто вроде трезубца Нептуна, при помощи которого вы сможете выуживать разнообразные людские дары, пожертвованные канализационному божеству, например, старые презервативы, чтобы они не засоряли трубы.

Якоб погладил брюшко, сожмурив свои разноцветные глаза — фекально-зеленоватый и желтый как зуб.

— А ночевать можете у меня. Мой дом по-интеллектуальному аскетичен, а аскетизм благороден, — улыбнулся он.