Ловчие

Глава 10

Удар вскрыл темноту россыпью искр, я покачнулся и сник. Раззявил рот, но втянуть воздух не смог, будто кто-то всесильный взял да и включил в нашем сонном автобусе космос.

Со всех сторон слышались мычание и стоны, щелчки и свист, как если бы лихой казачий разъезд на святки нарвался у погоста на гурт обнаглевших бесов. Я отполз, поднялся, цепляясь за спинки сидений, и в это время тоннель выплюнул автобус на божий свет.

Щупальцерукое долговязое нечто уже расправилось с одним из одинаковых — в широкой груди последнего краснели несколько рваных дыр. Второй тщетно пытался выбить окно, топчась грузными ботинками по будто бы ничего не замечающим женщинам. Кровь из его ран лилась им на лица, одежду, попадала в волосы, но они спали болезненно крепким сном.

Седой мутант, тот самый отец несчастной Саши выбрасывал руки-бичи сверху и сбоку, как лассо, пытаясь обвить беглеца и повалить. Явно осторожничал, чтобы не навредить болванам, в которых превратились обычные пассажиры. В отличие от его противника.

Я не мог остаться в стороне. Отдышавшись, накинулся со спины, схватил неудачливого беглеца и всем весом потянул назад. Вышло неуклюже, зато действенно. Тот затрепыхался пытаясь высвободиться, но спустя миг над нами обоими нависло вытянутое лицо:

— Я знаю, ты меня слышишь, сучка… — я крепко держал руки второго близнеца, отец Саши приблизился почти вплотную, будто никак не мог различить, что там ему сипели в ответ. — Думала замаскировать всё под пробуждение прирождённого? Что торпеда твоя справится, всё будет шито-крыто, и я не догадаюсь? А если не справится, то я не удержусь от соблазна, да и задушу его? Всё так, сучка, всё так. Только вот прыткий он оказался. Ушёл. А двойняшка твой не прыткий, — он вдруг обвил шею близнеца и тот замычал и забился. — И предсказуемый, в отличие от тебя. Жди, сучка, я приду. Готовь себе погребальный ковёр.

Щупальце перекрыло кислород, и одинаковый начал задыхаться. Секунд пять я ещё подержал его за руки, терпя боль — весу-то на мне было немало! — но вдруг понял, что соучастником убийства быть не хочу. Что неправильно это — вот так! Что…

— Держи! Держи его! — рявкнул бывший сосед, брызгая тягучей слюной; мир рябил, как старый ламповый телевизор. — Она нас всех угробила: тебя, меня, Сашу мою! Это слуга той дряни, что тебя оттрахала! Не отпускай!..

И я не отпустил. Что-то зарычало во мне: потаённое, глубокое, исконное. Глубже храма и сущностей в нём. То самое, что рычало, когда я рвал и портреты, написанные Леной, и одежду Сабэль. Лихо задрожало мелко-мелко, словно готовая исчезнуть телевизионная картинка, а гремлин бился в истерике и бегал по световому кругу, что не выпускал его с постамента.

— Давай… Давай же… — отец Саши будто бы ждал от одинакового чего-то ещё, помимо смерти.

И дождался.

Рябящий воздух как пылью какой наполнился, стал тягучим, словно кисель. Я скинул с себя бездыханное тело, встал, пытаясь понять, что происходит. Стекло, в которое бил ногой одинаковый, взялось золотистой поволокой, несколькими струями вбирая в себя ту самую пыль. Через миг оно стало мутным зеркалом, в котором не отражалось никого, кроме моего тощего седого союзника.

— Доппельгангер! — с придыханием произнёс выглядевший уже вполне обычным человеком отец Саши. — Вот и доппельгангер! Ну-ка, что ты расскажешь мне, друг мой ситцевый?.. Покорись!

Он вытянул руку, то же с небольшой задержкой сделало и отражение. А когда их пальцы соприкоснулись, зеркало вмиг опустело, и внутрь залитого кровью салона пробился первый утренний свет.

— Сядь! Нельзя давать спящим повод для подозрений, — бывший сосед толкнул меня обратно на сиденье и устроился сам. — И ни в коем случае не лезь туда. Запомни: на воре и шапка горит. Тебя сразу “вспомнят” и обвинят в его убийстве. Все, разом обвинят, понял? Веди себя, будто ты в кино. Это самый простой приём.

Рябь сгинула, а вместе с ней к людям вернулся и их обычный вид. Тишина в салоне была недолгой.

— Тут человеку плохо!

В проходе остался всего один труп. К нему бросились те женщины, по которым убитый всего минуту назад потоптался сполна. Я сидел, изо всех сил стараясь держаться естественно. Даже пытался что-то на лице изобразить. Сосед был неуловимо весел. Так веселятся люди, сознающие всю бесповоротность ситуации. Висельники, например.

— Знаешь, что забавно, Костя? — спросил он на ухо. — А что этот хрен моржовый здорово им жизнь подпортил, а они вон как к нему: да спасать, да “помогите, помогите”! У одной диагностируют, — он призадумался, как бы уточняя что-то, — м-м-м… да, рак груди. Выживет ли — не вижу. Вторая забеременеть долго не сможет. Где ж тут забеременеешь, когда по тебе ловчий так потоптался, спасая свою шкурку!

От издевательских кривляний Жигуля становилось тошно. Я даже не догадывался, насколько мерзко может звучать битловское “Help! I need somebody!”. Знал бы способ, в ту же минуту уничтожил бы мелкого ушастого поганца.

Водитель передал на весь автобус, что скорая будет ждать у отеля, и что он поедет прямо туда. Насколько я мог понять его английский. Я глянул на себя и ужаснулся, хотел было что-то сказать, стереть с одежды чужую кровь, как вдруг сосед схватил меня за руку.

— Повторяю. Просто смотри кино.

Медики забрали тело сразу. Туристы высыпали из автобуса, живо обсуждая внезапный инфаркт “такого молодого человека”. Одна тётка смотрела прямо на меня, качая увесистой головой и переживая, что у бедняги могли ведь и дети остаться, надо ж позвонить кому-то, сообщить. Его кровь на моей рубашке она не видела в упор.

— Спящие слепы, пока ты сам не нарушишь их сон.

Я закурил. Руки дрожали до сих пор. Отец Саши смотрел на меня холодно, как смотрят на неприятеля в близких окопах, когда на фронте объявлено перемирие. Но не уходил, ждал, пока я соберусь мыслями. Иногда его взгляд стекленел, и он проваливался в себя. Наверное, чтобы получше разглядеть трофейную сущность, что вынул из зеркала.

— Идёшь? — спросил он, едва я докурил.

— Куда?

— Я — завтракать. Ты, в принципе, можешь и тут стоять.

Простенькое уличное кафе с сонной, но очень улыбчивой официанткой мы нашли быстро. Виктор, как представился мой бывший сосед, потерял ко мне всякий интерес, если таковой вообще был. Он заказал что-то, ткнув в меню пальцем, и уставился в восход. Лицо его было неподвижным, как монумент. Одни глаза что-то постоянно искали в восходящем алом диске.

Я долго вытаскивал из себя эти короткие два слова. Но в итоге вытащил:

— Ты… прости.

Он кивнул, даже не посмотрев на меня. И не сказал ничего, что обычно в таких случаях… а кто знает наверняка, что в действительности, а не в фильмах, люди отвечают виноватым в смерти их детей?..

Ему принесли суп. Я не сразу понял, что это: то ли ворчание гремлина, то ли урчание желудка. И на всякий случай, тоже заказал суп. Закурил, поправив кроваво-бурую сигарету с краешку портсигара. Меня постоянно тянуло на юг. К морю, к заливу. На остров. Я каждую секунду знал направление, в котором следовало идти, и даже примерное расстояние.

— Я тебя прощаю, Костя. Ты не мог ничего знать. Ты сам… — он вздохнул, опять уставившись на солнце. — Суп вкусный.

— Вкусный.

Официантка убрала тарелки, но мы ещё сидели. Он поглядывал уже с каким-никаким, а интересом, и в итоге спросил:

— Как ты избавился от нхакала? Ты бы так вот не сидел, с ним-то внутри. Я-то это знаю.

Я не был уверен, можно ли ему ответить начистоту. Дед ведь предупреждал, что упоминание о роде Велес может обернуться для меня большими проблемами. С другой стороны, он не походил на вотчинника, совсем. Как я определил? Не знаю. Но к Вотчине Виктор не имел ни малейшего отношения.

И я рассказал. О лихо. О том, что жизнь мне спас патриарх позабытого рода. О том, что я иду по следу лысого, и даже о его плевках с разных мостов Питера упомянул. Единственное, о чём я смолчал, была Иго.

— Наследник, значит…

Я спохватился, но понял, что ведь и этого не говорил.

— Не пучь глаза, это простая логика. Поживи ты в нашей шкуре подольше, понял бы. Когда просыпается ловчий, он не принадлежит ни к какому роду. Он даже культурой не ограничен — воля, как она есть! А ты так называемый прирождённый. Деваться тебе некуда: род такой-то, культура Вотчины, будь она неладна…

— Ты против Вотчины?

— Я против любой культуры. Я против грёбаного Колеса. Я против всей этой мясорубки, что почему-то зовётся Извечной Игрой!

К нам снова подошла официантка и принесла зелёный чай в прозрачном заварничке в форме цветка, под которым горела маленькая свечка. Поулыбалась, кивнула на наше русское “спасибо” и ушла — маленькая и беззвучная.

— А что за Колесо такое? — спросил я.

Виктор сморщился, будто сначала хотел сказать что-то грубое, но передумал. Поглядел опять на восход, точно солнце и было тем самым Колесом.

— Это двигатель Извечной Игры, Костя. Что такое Игра не спрашивай, я этого не знаю. Чья-то злая воля, наверное. Не очень удачная шутка бога. Или богов. Когда-то культур было больше, сейчас их всего девять. И кто кому приходится врагом определяют даже не патриархи родов и не “сильные мира сего” какие-нибудь, а всего-навсего бездушное Колесо, сраный механизм, приходящий в движение время от времени и перемешивающий все устои к чёртовой бабушке. Вот у тебя какой ранг? — внезапно подался он вперёд.

— Второй…

— Третий хочешь? А пятый?

Я кивнул.

— Во-от, — отстранился Виктор с видом “что и требовалось доказать”. — Все хотят рангового роста. И самый простой путь — это уничтожение сущностей. Не знаю, на какой стадии твой храм, но если доживёшь — увидишь. Ловчий может приносить в жертву ненужных ему сущностей и получать за это… награду. Тот самый прогресс к собственному рангу. И тем тот прогресс больше, чем выше ценность сущности. А она определяется двумя вещами: классификацией и старым как мир устройством “свой-чужой”. Уничтожишь сущность Вотчины — получишь три копейки прогресса. Уничтожишь такую же барабашку, скажем, Свободы, когда Колесо определило их врагами твоей культуры, получишь три рубля. Просто, правда? А ещё знаешь, как бывает? Сидишь в Самарканде, в старой-доброй чайхане, решаешь вопрос раскопок. Важных таких, сука, к которым привлечено сразу несколько родов с разных континентов, а Колесо — раз! — и приходит в движение. И все друг на друга смотрят. Ждут. Никто ж не знает, как поведёт себя, например, милая Джоан с бестиарием размером в Новосибирский зоопарк, если кругом столько вкусностей ближневосточного Серого Сераля, чья культура стала для неё враждебной три с половиной секунды назад…

— А ты принадлежишь к какому роду?

— Уже ни к какому, — усмехнулся Виктор. — Вырвал это клеймо с мясом. И умру вольным. Но сначала выдавлю глаза моей дорогой Сабэль.

Странно, дед говорил, что покинуть род невозможно…

— У вас с ней счёты… Но почему она выбрала меня?

— Знаешь почему большинство прирождённых отлавливается Вотчиной, готовой на всё ради выполнения идиотских обязательств? — вместо прямого ответа спросил Виктор. — Потому что при их пробуждении обязательно что-то случается — их легко вычислить. Что-то разрушительное. Взрыв там, который после спишут на газовое оборудование. Локальное землетрясение в регионе, где их отродясь не бывало — аномалия! Или пожар вот. Это ж не она устроила, иначе б я сразу её вычислил. Она только направила твоего… что там у тебя в качества Духа? — скривился Виктор, словно бы говорил про герпес какой. — Пробудила тебя, всучив нхакала — его не жалко. И, погляди как выходило: ты мог погибнуть либо в бою с отмеченным, либо от рук вотчинников. Я мог тебя придушить, и ведь почти придушил! Тогда бы все концы в воду. Думала замаскировать всё под “случай”. Да это и был случай. Я не смог предвидеть твоё пробуждение. Такое не предвидишь. А у Сабэль какая-то сущность с чутьём на прирождённых. А цель-то свою она достигла. Ведь я уже мёртв. Без Сашеньки своей я кто? Я никто…

— Она тебе мстила, верно? — сощурился я, вспоминая слова Сабэль в баре Митрича.

— В некотором роде. Понятие о справедливости у неё… своеобразное. Мы были близки, и дело даже не в принадлежности к одному роду. Мы горели одной целью. Были соратниками и даже больше. Я ведь, сука, жизнь за неё чуть не отдал!

— Что вас развело?

— Не слишком ли дохрена вопросов, Костя? — посмотрел на меня этим своим взглядом-сверлом Виктор.

— От тебя не убудет, — уверенно ответил я. — А мне… чем больше буду знать, тем больше шансов второй раз не прощёлкать лицом. Если ты забыл, я тоже хочу кое-кому глаза выколоть.

Он задумчиво погонял воздух меж передних зубов, будто бы что-то взвешивая.

— Она одержима идеей возрождения павшей культуры Зиккурата, сущности которой сейчас принадлежат Серому Сералю. Мы были одержимы этой идеей вместе. А потом… потом случилось то, что противоречило не только нашим с ней стремлениям, но и Игре в целом. Когда родилась Саша, мой мир перевернулся. Я отрёкся от рода и бежал. Годами скрывался и скрывал дочь. Она была моей вселенной, и остальной мир мог запросто сгореть в огне — чихать я хотел на остальной мир. Я никому не позволил бы её обидеть… Никому. Я видел шаги врагов наперёд. Предугадывал всё, но я… Пробуждение прирождённого не предвидеть никому.

До меня доходило. Понимание карабкалось откуда-то из глубин сознания, срывалось, но упорно лезло наружу.

— Саша была… выродком?

— А ты, гляжу, не так уж и мало знаешь. Нахватался. Хорошо. Это хорошо. Подольше проживёшь.