Ловчие

Глава 5

Я курил одну за одной, от затяжки к затяжке возвращаясь к гулкой, как удар в колокол, мысли.

Я убил человека, который меня спас. Кажется, хруст его рёбер до сих пор звучал где-то в среднем ухе…

Конечно, можно было списать всё на пса в голове, притом смело. В действительности ведь так и было — убивал-то не я! Точнее, не по своей воле! Но что-то не позволяло мне напялить белое пальто и нимб невинной жертвы. Что-то колючее со всех сторон, хоть и как бы стеклянное, хрупкое.

Совесть.

Разбить её, если решиться, можно легко. Но я всё ещё считался со своей совестью. Иначе бы не оказался в этом поезде.

Состав настукивал извечную колыбельную уже достаточно далеко от Питера, но мне до сих пор мерещилось влажное ледяное дыхание Финского залива меж вагонных стыков. Питер как бы говорил мне: “не… возвращайся…”. Ставший родным город отвергал меня, изрыгал, как нечто чужеродное, опасное.

Нхакал до сих пор дремал, но я уже чувствовал его близкое пробуждение. Шесть часов прошло с момента, как я в очередной раз сбежал из больницы. На этот раз визита “воробья” с “мятым” я решил не дожидаться. Уверенность, что придут именно эти двое, была почти мистической, граничащей с недобрым предчувствием. Настолько недобрым, что меня не остановило даже мокрое драное пальто да тонюсенькие больничные штаны в качестве одежды. Когда принимаешь определённые решения, уже не до мелочей вроде воспаления лёгких.

Куда я ехал — не знаю. Тысячи рублей, что нашлась вдруг в другом кармане, рядом с ещё одной вкусно пахнущей травами визиткой, хватило на билет до какой-то станции меж двумя столицами. Какой — я не запомнил, выбрал наугад. Да ещё на пачку любимых сигарет с недорогой зажигалкой. Остальное я опять отдал какому-то бедолаге.

На визитку я даже не глянул, сунул обратно в карман. И только тут, меж вагонами, вспомнил, что купюра в тысячу рублей была сухой…

— Следующая ваша, — предупредил молодой контролёр, опять зыркнул на мои больничные штаны, на рассечённое лицо, поморщился от дыма и вышел. Хорошо хоть впустил, поверил в чушь, которую я нёс. Я внимательно смотрел ему вслед, а до этого — в глаза. Теперь я многим всматривался в глаза…

Хоть бы станция оказалась безлюдной, да ещё и посреди чащи желательно. Так было бы проще: ушёл в лес, чтоб не видел никто, да и замёрз нахрен. Замерзать не больно — замерзал как-то в армии. Страшно — да. Но умирать вообще страшно. Я вон целый год тренировался, напиваясь изо дня в день до беспамятства, а толку-то.

Но вот поезд тронулся, а я оказался посреди деревни, разрезанной пополам железной дорогой. Огляделся — кругом дома, заваленные снегом по самые окна, а то и выше, печные трубы дымят сизо, воздух колючий, пахнет берёзовыми дровами, прям как в далёком сибирском детстве. Я укутался в бесполезное сырое пальто, поднял отвороты к ушам и пошагал куда глаза глядят. В такой день не жалко помереть. Главное, местным особо на глаза не попадаться, да успеть до полного пробуждения нхакала.

Я шёл по улице и смотрел под ноги. Впереди, в каком-то километре-двух за деревней сплошным тёмным пятном виднелся лес. Издали он даже походил на родной бор, в котором я провёл свои самые светлые дни, собирая ягоды и грибы в таком количестве, что удивлялись даже заядлые собиратели. Смеялись иногда: “а пацану-то леший помогает!”.

На утрамбованной техникой дороге снег не хрустел, и я сдвинулся вбок, на “обочину”. Да, так-то лучше… До чего же этот хруст был приятен…

— Здрасьте!

Я кивнул на автомате и прошёл ещё шагов десять, прежде чем обернулся. Краснощёкая ватага, заботливо запакованная мамками в шарфы-шубы-шапки, прокатилась мимо чуть ли не кубарем, визжа и смеясь так задорно, что улыбнулся даже я.

— Он!..

— Да не…

— Да он! Сказано же — на дурачка похож. И лицо в крови. Фу!

Я уже развернулся и продолжил коротать свою “последнюю версту”, но дети обогнали меня. Ничего не оставалось, кроме как смотреть на них по-очереди, недоумевая. А те продолжали вслух обсуждать степень моего соответствия “дурачку”. Самому старшему из ватаги было не больше десяти. И все — мальчишки.

Денису сейчас было бы столько же…

— Вам чего?

— Вас, Константин Николаевич, — растолкав остальных, важно заявил щуплый, с тоненьким голоском и раскосыми глазками. Этакий бурятик или казашонок.

— Меня?..

— Правда на дурачка похож, — заключил другой и показал отсутствие двух передних зубов. Но тут же схлопотал по плечу.

— Во! — сжал розовенькую варежку в кулак бурятик, что обратился ко мне по имени-отчеству. — Нам велено вас проводить!

— Куда? Кем?

— Пойдёмте, пойдёмте! А то замёрзните. Пацаны! — взвизгнул раскосый “главарь”, и я вдруг понял, что это девочка. — Алга за мной!

На какое-то время я очаровался детьми. И думать забыл про усиливающийся холод, как и про то, зачем вообще здесь оказался. Ненадолго я поверил в сказку. Ведомый кучкой звонко смеющихся ребят, наслаждался всем в последний раз: хрустом снега, их дурачливой игрой, тишиной, которая на пару с усиливающимся морозом довлела на деревней, изредка нарушаемая перекличкой собак. Умиротворение накатывало такое…

Но когда мы очутились на самой окраине, возле одинокого пролеска из застывших сосен, я резко остановился. В реальность меня вернул рык и скрежет когтей по камню постамента. Нхакал проснулся. Проклятые угли уже шарили из темноты, а первый пробный щелчок вспорол благодатную тишину тупым зазубренным когтём.

Собаки смолкли во всей деревне, а мне захотелось сжаться до ничтожных размеров, исчезнуть. Сгинуть, и чтобы всё это было не со мной. Но от себя не убежать.

Я оглянулся и понял, что остался один. Крича и смеясь, дети бежали обратно, вверх по улице, а меня бросили возле старого-престарого тына, что петлял между соснами и нередко устало на них приваливался. Я и забыл, что бывают такие заборы — из прутьев ветлы и ивы.

— Ну?.. Чего встал? — за тыном вдруг возник дедок. Маленький какой-то, белее снега вокруг. И я готов был поклясться, что это его голос скрипел в моей голове, когда я тянулся к бычьей шее лысого.

— Давай-давай в избу! Иго вернётся — не отбрехаешься от снежков или ещё чего!

Я нетвёрдо шагнул к калитке, и понял, что не всё так просто. Что нхакал не хочет, чтобы я шёл туда. Меня уже знакомо потянуло прочь, я вдруг ощутил, услышал, почуял — лысый в аэропорту! За стойкой, тварь чешуйчатая, а в руках спасительный билет! Ещё немного, и его унесёт в Азию самолёт!

Дед молчал. Смотрел на меня с прищуром и покусывал единственным зубом верхнюю губу. Приценивался. Точно так же приценивались ко мне дети пару минут назад — насколько я похож-таки на дурачка. Прошлый раз я не послушал дедка. И вышло вон что…

— Иду, — сипло выдавил я и через силу вошёл в калитку. Во мне ещё теплилось ощущение позабытой сказки, нхакал своим пробуждением прогнал не всё. Будь что будет. Дед явно не похож на человека, который боится смерти. Он с ней под боком каждый вечер спать ложится.

“Избой” это язык не поворачивался назвать. Домина в два этажа, добротный, с резной деревянной отделкой под дуб, с большими окнами в навесных ставнях, с черепичной крышей в цвет сосновой хвои. Один фундамент чего стоил. Треть метра бетона, и это над сугробами-то!

Внутри было тепло, светло и очень вкусно пахло. Травами. И сразу закралось ощущение чего-то неправильного, какой-то нестыковки. Я трясся на пороге, озираясь по сторонам, как в музее Пушкина, по стенам которого висели постеры “Металлики”.

— Ну? Колбаса где? — дед обошёл меня — маленький, по грудь! — и проковылял к деревянному грузному столу, на котором стоял ноутбук.

— Какая?

— Кака-кака… Краковска! — ноут пискнул, выходя из спящего режима.

Я хлопал глазами, ничего не понимая. Меня нехило так трясло, и совершенно точно поднималась температура. Дед отвлёкся от экрана и посмотрел на меня удивлённо:

— Я ж тебе дважды написал: “купи краковской колбасы”. А то у Нюрки-то в магазине нет её. Не возют. Я уже лет пять, как её не ел.

Рука сама нащупала в сыром кармане сухой бумажный прямоугольник. Я вынул визитку. Она пахла точно так, как пахло в этом доме — сухими душистыми травами. И на ней действительно было написано ровно то, что он сказал. Слово в слово.

— Даже денег дал. Что за молодь така, а! — негодовал дед, а сам вовсю листал ленту соцсети.

Я решил ничему не удивляться. Да и сложно было, после всего-то, что со мной произошло. Скинул изодранное пальто, предусмотрительно вынув портсигар, огляделся в поисках вешалки.

— Нет вешалки. Гостей не привечам. Брось в угол, я сожгу потом. Садись, Котенька, — он указал напротив себя, забавно проглотив букву “с” в моём имени, — чаю попей. Грейся-согревайся. Привыкай-осматривайся. Скоро поужинаем, поговорим. Ты садись, садись…

Я сел. Чай под самым носом бил ароматом душицы и саган-дайля, а на вкус оказался чуток горьким, словно бы в него добавили щепотку полыни. Я взял чашку обеими руками и отпил чуть ли не половину, прежде чем увидел, что на кружке красовался Байкал — моя родина.

Лицо хозяина было — сплошь белая борода. Он бы великолепно вписался в образ этакого былинного мудреца, если бы не одна деталь. Густые длинные волосы — в таком-то возрасте! — на затылке перехватывала в “конский хвост” тугая толстая резинка.

— Вот! Нашёл! — дед воссиял и улыбнулся во все свои… во весь единственный зуб. — Молодь сейчас это слухае?

Хиленькие динамики ноутбука сходу не справились с тембром Муслима Магомаева. Дед всё ещё сиял, ожидая то ли подтверждения, то ли благодарности, а когда звезда семидесятых ворвался в припев, он сгрудил вьющиеся белые брови и со знанием дела начал подпевать:

— …преданным ска-ала-ам… ты ненадо-олга-а… подаришь при-ибо-ой!..

Я просто пил чай. Вариант, что я уже почти замёрз, лёжа где-то в снегу, никем не найденный, а это всё просто-напросто результат агонистической работы моего мозга, мне даже нравился. Всё сходилось: я никак не мог отогреться, постоянно и крупно дрожа, вкус чая был ну очень уж специфическим, а хозяин “избы” вёл себя как родной дедушка Шляпника из книги Льюиса Кэррола. Я бы даже не удивился, начни он сейчас отплясывать на столе.

Да, я буду просто пить чай. Потому как с каждым глотком в меня втекало умиротворение. Жуткая мстительная тварь даже не думала щёлкать там внутри или рыть когтями свой постамент. Казалось, она медленно окуналась в дрёму, чай усыплял её.

— Не ты первый, Котя. Не ты последний.

Дед выключил музыку, стал вдруг серьёзным, даже мрачным. Слез со скамьи и пошёл куда-то, а вернулся уже с обещанным ужином. Я не верил во всё это. Старался не расслабляться. И он будто бы это почувстовал.

— Держать псину надо было тама. Тут — не надо. Тут я.

— А ты кто? — просипел я.

— Дед Пихто! — хозяин невесело хохотнул.

Дверь “избы” с хлопком раскрылась, впуская внутрь снег, холод и нечто краснощёкое и раскосое.

— Де! Я дома!

— А вот и Иго… бей в набат.

Это была та самая девчушка, что привела меня сюда! Главарь банды. Она быстро скинула верхнюю одежду, бросив ту у порога, стянула обледенелые валенки, которые через секунду очутились по разным углам, и протопала к столу, оставляя на дощатом полу мокрые следы. Чай в моих руках как раз кончился. Я хотел было налить ещё, но дед остановил меня:

— Хвате. Или хочешь сопеть неделю в кровати?

— Де, а он тоже? — шмыгая носом, девчушка скинула полотенце с ужина, и то полетело на пол. Перед нами стояли три порции рыбы. Две — жаренной. А одна сырой.

— Тоже, — кивнул тот и посмотрел так, будто снова встречал меня у тына. — Ещё как.

Болтая ногами, девочка пододвинула к себе тарелку с сырой рыбой и принялась её поедать. Я смотрел на её зубки, в момент укуса становящиеся остренькими треугольниками, и не мог отвести взгляд. Было в ней что-то от… рептилии что ли. Мир зарябил, как тогда, когда я глянул в окно своей квартиры на снегопад и услышал узбекские маты дворника.

— Может, объяснишь хоть что-то? — с вялой надеждой спросил я. Иго тоже посмотрела на деда так, словно объяснение интересовало и её.

— Отчего ж не объяснить, — задумавшись, дед смешно вытянул губы “дудочкой”. — Ты не совсем обычный человек. Как и я. А она, — кивок в сторону Иго, — вообще другая.

— Без поллитра не разберёшь…

— Ты свои поллитра чужой кровью по снегу расплескал, малец! — надвинул брови хозяин, и мне вдруг стало жутко. — Ты свои поллитра… — он осёкся, прожевал несказанное и придвинул тарелку поближе к смачно жующей девочке. — Кушай, цветочек мой, кушай…

Ужинали молча. Иго то и дело показывала мне язык, но я старательно делал вид, что не вижу, как иногда его кончик делился надвое. Рыба была вкусной и, главное, тёплой. Я всё ещё не мог отогреться. Дед почти не ел, листал ленту соцсети и иногда улыбался единственным зубом. Выглядело это, конечно…

— Де, а он теперь наш? — беззастенчиво облизала тарелку девчушка.

— А как решит, цветочек. Вот поспит. Проснётся. Переборем ему ту гниль чужеродную да и спросим. Наш он или нет. Всё, доня, — дед похлопал девочку по спине. — Иди к себе. Завтра предпоследний день, ты помнишь? Потом — спать.

— Я не хочу спать! Витька и Кеша забудут меня! Как Толясик! Опять драться придётся, чтобы главной стать!

— Позабудут, — кивнул дед. — А драться уже не придётся, поверь. Но чему быть, того не миновать, цветочек. Иначе никак. Ступай.

Она спрыгнула со скамьи, и со стола слетела тарелка, едва не разбившись. Дед не обратил на это никакого внимания, меня поразило, с какой любовью смотрел он вслед девочке. Ничего подобного я не встречал. Он прямо лучился теплом по отношению к ней.

— А тебе я вот что скажу, Котенька. Я старый, и мало чего смыслю в том, что сталось с нами. С такими, как мы. Века меняются, время иде, правила Извечной Игры хоть и на камне тёсаны, а тоже туда же. Да и я многое стал забывать… Потому ты должен помочь мне, чтобы я помог тебе. Мы вынем из тебя нхакала, но все эти ступени, числа, таланты… Я стараюсь, но… слишком давно я вне Игры. В моё время ничего этого не было. В моё время…

Взгляд его затуманился, и я вдруг понял, каким было его время. Былинным. Древним. Бок о бок с сущностями, которых сейчас принято считать потусторонними, сказочными или демоническими. На вид деду было никак не меньше восьмидесяти лет, да только от этой мысли мне становилось смешно. Он был старше. Старше этой деревни, на окраине которой жил. Старше даже леса, чьей хвоей укрыл от любопытных глаз свой дом.

— Теперь это и твой дом, Котя. Если ты того пожелае.