Лучшая принцесса своего времени

Глава 14

В конце года королева-мать решила отозвать Себастьена де л’Обеспина. Ходили слухи, что она заподозрила его в преданности Гизам. Однако, не желая обижать епископа Лиможа, сослалась при этом на его болезнь, которая, якобы, мешала послу выполнять его обязанности. Заменить же посла должен был его секретарь Жан де Сен-Сюльпис, целиком преданный Екатерине Медичи. Это очень не понравилось испанскому двору. Елизавета тоже не желала отъезда де л’Обеспина и ходатайствовала о том, чтобы тот остался на своём посту.

– Поскольку, – писала она матери, – я считаю его почти отцом за добрые советы, которые он так часто давал мне.

Рождество королевская чета праздновала в Вальядолиде. Этот древний город являлся штаб-квартирой трибунала священной инквизиции и Филипп II лично председательствовал на его заседаниях. Несколько дворян после отречения от ереси были освобождены, остальные же – сожжены во время грандиозных аутодафе в присутствии короля и высшего духовенства Испании. Елизавета не присутствовала на этих зрелищах, в отличие от своей золовки, хладнокровно наблюдавшей за мучениями бедных жертв. Затем католический король с женой отправился в Мадрид, в окрестностях которого у подножия унылой горной цепи Гуадеррама он задумал возвести великолепный дворец-монастырь Сан-Лоренцо-эль-Реаль-дель-Эскориал. Четыре года назад Филипп II дал обет после победы своего полководца, герцога Савойского, в битве при Сен-Квентине в день святого Лоренцо, что построит монастырь в форме раскалённой решётки, на которой этот святой принял мученическую смерть.

Пока король занимался подготовкой к строительству Эскориала, Елизавета с наступлением тепла перебралась в Каса де Кампо. Филипп II тоже вскоре присоединился к жене, проводя с ней, как обычно, не менее двух часов в день.

Тем временем дон Карлос продолжал свою учёбу в Алькале, хотя это принесло ему мало пользы. Он упрямо отказывался прислушиваться к наставникам, которые не осмеливались наказывать его за нарушение дисциплины. Ссоры Карлоса с доном Хуаном Австрийским возмущали преподавателей. Инфант подозревал своего молодого дядю в том, что тот доносил о его поведении Филиппу.

В воскресенье, 19 апреля 1562 года, дон Карлос настоял на том, чтобы в одиночестве, без сопровождения, пойти навестить юную девушку, дочь одного из университетских садовников. В сумерках он направился к узкой лестнице, которой редко пользовались и почти не ремонтировали, ведущей в сад. Шагах в шести от края лестницы сын Филиппа споткнулся и упал, ударившись головой об дверь. На шум сбежались слуги и отнесли инфанта, оглушённого падением, в его покои. Были вызваны врачи, которые осмотрели и перевязали рану, обнаруженную ими на левой стороне головы инфанта. Однако кровотечение и последующая лихорадка у дона Карлоса заставили их сообщить обо всём королю. К восьми утра следующего дня Филипп II уже стоял у постели своего сына и наблюдал за перевязкой раны. Затем была проведена консультация между врачами инфанта и другими, состоявшими на службе у короля, и так как в состоянии их пациента, который жаловался на сильную боль, не было заметно улучшения, было решено расширить рану. После этого врачи объявили, что дон Карлос находится на пути к выздоровлению, и, следовательно, Филипп может вернуться в столицу. Приказав сообщать ему о состоянии наследника трижды в день, король уехал. Вместо себя он оставил герцога Альбу, поселившегося в епископском дворце. Однако на десятый день после несчастного случая рана инфанта снова воспалилась. Ночью 31 апреля дону Карлосу стало так у плохо, что его наставник, дон Гарсиа де Толедо, отправил курьера в Мадрид, чтобы вызвать оттуда врачей. Через несколько часов они прибыли и нашли инфанта в сильной лихорадке.

– О, Оливарес! – скорбно воскликнул при виде лекаря дон Карлос. – Взгляните на меня – одиннадцатый день, а я в такой лихорадке! Это дурной знак!

Посовещавшись, медики решили, что, поскольку симптомы указывают на давление в мозгу, необходимо снова расширить рану. Эта операция была немедленно произведена в присутствии герцога Альбы, который сначала послал в Мадрид, чтобы сообщить королю о критическом состоянии его сына. Череп несчастного Карлоса был осмотрен и признан невредимым, хотя на коже рядом с раной было обнаружено красное пятно, которое хирурги не могли объяснить. Получив послание Альбы, Филипп прибыл в Алькалу ночью в воскресенье, 2 мая. На другой день инфанта стал одолевать озноб: в течение нескольких часов началась рожа: его голова, горло, и плечи распухли до огромных размеров, и он потерял зрение. Когда король вошёл в спальню своего сына, бред инфанта был так силён, что мало кто осмеливался приблизиться к его изголовью. 6 мая известный хирург из Вальядолида по имени Торрес, посетив больного, порекомендовал прибегнуть к трепанации черепа. Врачи возражали, но состояние их пациента была настолько критическим, что совет Торреса был, наконец, принят по приказу Филиппа. Однако на следующее утро после операции состояние инфанта ещё больше ухудшилось. В этой крайней ситуации было решено призвать на помощь некоего мавританского врача из Валенсии, чьи мази считались чудодейственными. Специи сначала нанесли на рану хирурги, а потом и сам мавр. К счастью, инфант был без сознания, потому что, когда бинты были сняты, врачи обнаружили на его черепе страшные ожоги. Так как дон Карлос уже почти не подавал признаков жизни, врачи сообщили королю, что все средства были исчерпаны. Простившись с сыном в глубочайшем горе, Филипп уехал в Мадрид, где затворился в монастыре. Днём девятого мая процессия священников и прелатов вошла в затемнённую комнату страдальца, неся великолепный алтарь с мощами брата Диего, святого отшельника, умершего во время царствования Генриха IV, короля Кастилии, и похороненного в монастыре Сан-Франциско-де-Алькала. Вместе с ним принесли кости святых покровителей университета Алькалы, Юста и Пастора. Затем началась торжественная служба, во время которой мощи брата Диего выложили на подушку рядом с бесчувственным инфантом, а погребальной тканью накрыли лоб дона Карлоса. В ту же ночь, как потом рассказывал инфант, ему в видении явился святой монах Диего в облачении святого Франциска и с тростниковым крестом в руке, перевязанным зелёной лентой. Дон Карлос заявил, что сначала он принял это явление за блаженного Святого Франциска, но, не увидев стигматов, воскликнул:

– Как! Ты больше не носишь на себе отметины благословенных ран?

В ответ брат Диего обратился к нему с утешительным наставлением, и закончил тем, что увещевал его ободриться, ибо на этот раз он не должен умереть от своей болезни. Из монастыря Филипп отправил письмо Елизавете, и, сообщив ей о безнадёжном состоянии своего сына, приказала ей молиться о выздоровлении принца перед чудотворными образами Мадрида. Серьёзная забота о будущем тревожила ум короля, его надежды на потомство от третьего брака еще не оправдались и он написал своей сестре Марии, королеве Богемии, чтобы она отправила своих сыновей Рудольфа, Матиаса и Эрнеста на обучение в Испанию, с тем, чтобы старший из них смог стать его наследником.

Герцог Альба всю ночь простоял у изножья кровати инфанта, в то время как дон Гарсия де Толедо сидел в кресле рядом с ним и непрестанно молился о восстановлении здоровья своего питомца. На рассвете в состоянии дона Карлоса была замечена благоприятная перемена – его дыхание стало менее затруднённым, и, к всеобщему удивлению, он впал в тяжёлый сон. Весть о счастливом событии была немедленно передана королю. По-видимому, произошёл кризис, ибо бред, когда инфант проснулся, больше не возвращался, а другие опасные симптомы уменьшились. 17 мая дон Карлос прозрел. Первым объектом, на который упал его взгляд, был чудесный образ Мадонны из Аточи в изножье его кровати. Инфант набожно произнёс:

– Аве, Мария!

Затем он дал торжественный обет, что, если не умрёт, то подарит святилищам Девы в Аточи, Гваделупе, Монтсеррате и Толедо сосуды из золота, в четыре раза превышающие его собственный вес, и серебряные сосуды, в семь раз превышающие его вес.

14 июня Дон Карлос встал с постели и отправился навестить своего отца, который ждал его в своих покоях в епископском дворце. Через несколько дней инфант посетил все церкви и святыни Алькалы, и, в первую очередь, монастырь брата Диего. Святой монах, чьё заступничество помогло инфанту справиться с болезнью, в следующем году удостоился чести быть канонизированным по ходатайству Филиппа II и его сына.

Покинув Алькалу 17 июля, инфант отправился после захода солнца из-за сильной жары в Мадрид, куда прибыл 19-го в десять часов вечера и где его торжественно встретили король с королевой, Руй Гомес и иностранные послы, проводившие дона Карлоса в его апартаменты во дворце.

Ещё до болезни дона Карлоса во Франции началась гражданская война. Первым удар в спину Екатерине Медичи нанёс король Наварры, который вернулся в лоно католицизма и примкнул к её врагам, распускавшим слухи о том, что королева-мать хочет сменить веру. Как оказалось, Бурбон поддался на посулы Филиппа II, который обещал выхлопотать у папы разрешение на расторжение его брака с женой-еретичкой, добиться отлучения Жанны д’Альбре от церкви и лишить её всех владений, передав их Антуану. Кроме того, тот должен был получить испанскую Наварру и руку Марии Стюарт. Но это ещё было не всё. 1 марта 1562 года герцог де Гиз отправился в свои семейные владения в Шампани и по пути, проезжая через местечко Васси, услышал песнопения гугенотов в сарае близ городской стены. Между гугенотами и людьми Гиза завязалась жестокая схватка, в результате которой семьдесят четыре протестанта погибли и более сотни были тяжело ранены. Весть о резне в Васси разнеслись по всему королевству и в Париже герцога встретили как триумфатора. В ответ принц Конде покинул город и, объединившись с Колиньи, захватил Орлеан, а затем – Руан, водрузив над ними гугенотский штандарт. Екатерина призвала к себе на помощь Конде, однако Гиз, объединив свои силы с Монморанси и Сент-Андре, захватил в Фонтенбло юного короля и его мать и насильно привёз их в Париж. Там триумвиры заставили Екатерину Медичи отменить свои указы в пользу гугенотов и назначить в регентский союз лиц, одобренных Гизами, королём Наварры и их покровителем королём Испании. Однако Антуан де Бурбон был слаб и вероломен, а любимая дочь Екатерины была также любимой супругой Филиппа II. Поэтому Гизы действовали теперь осторожнее: они освободили из-под домашнего ареста Карла IХ и внешне выказали покорность регентше, умоляя её снова принять власть. Прекрасно понимая, что Гизы пошли на уступки только для того, чтобы укрепить своё положение, Екатерина, тем не менее, велела принцу сложить оружие и смириться с существующим положением, как это сделала она сама. Однако Конде заключил договор с Елизаветой Тюдор и война вспыхнула с новой силой.

Событием, которое больше всего разозлило Филиппа II, было бесчинство, совершённое в Ангулеме войсками гугенотов, которые осквернили гробницы графов Ангулемских и сожгли их останки. Среди других гробниц, разграбленных таким образом, была гробница отца короля Франциска I и, следовательно, прадеда Елизаветы де Валуа. Сама юная королева глубоко осознала унижение, нанесённое её дому, и написала об этом своей матери в самых решительных и твёрдых выражениях. Её вера в религиозное рвение Екатерины была сильно поколеблена из-за уступок последней лидерам гугенотов, которых Елизавета считала врагами своей семьи, и чьё продвижение, по её мнению, должно было быть остановлено силой.

Похоже, что королеа теперь всегда сообщала содержание писем своей матери Филиппу, во время же его отсутствия она пересылала их курьером и в своих ответах часто цитировала мнение мужа. В следующем послании она прямо и без обиняков сообщает своей матери впечатление, произведённое на Филиппа въездом принца Конде в Орлеан:

– Король, мой господин, думает, мадам, что единственным средством от этих беспорядков является наказание там, где это необходимо, хотя он опасается, что теперь уже слишком поздно усмирять этих злодеев. Вы прекрасно знаете, мадам, как часто я предупреждала Вас об этой опасности, предсказывая такой результат.

Несмотря на тревоги, связанные с ситуацией на родине, в Испании жизнь Елизаветы стала более размеренной и спокойной после отъезда её французских дам. Клод де Винё исполняла свои обязанности «с превосходной преданностью», как свидетельствовал посол, в то время как к графине Уренье королева постепенно прониклась искренней симпатией. Она также преуспела в испанском языке, на котором теперь говорила легко и изящно. На публике, чтобы угодить королю, Елизавета всегда говорила по-испански, даже с вельможами и иностранными послами, знавшими французский язык. К своим же соотечественникам она всегда обращалась на родном языке, чтобы показать, как дорога ей память о Франции.

– Она всегда принимала нас, – свидетельствовал Брантом, французский писатель ХVI века, – от самых знатных до самых бедных, с самой безмятежной и благосклонной грацией, и никто никогда не покидал её, не чувствуя себя очень польщённым и удовлетворённым.

29 сентября король и королева отправились осматривать место строительства Эскориала. Вероятно, Елизавета тогда скептически отнеслась к заверениям Филиппа и его архитекторов, что на этом бесплодном месте возникнет прекрасный, величественный дворец. Тогда только начали копать котлован под фундамент огромного здания, и первый камень великолепной часовни Святого Лоренцо был заложен Филиппом II осенью следующего, 1563 года.

После пребывания в Сеговии двор отправился на зиму в Аранхуэс. Этот дворец всегда был любимым жилищем Елизаветы, и его разнообразные удовольствия заставили её забыть о Фонтенбло, хотя раньше она думала, что ему нет равных в Испании. Вскоре после прибытия туда король и королева Испании получили известие от Екатерины Медичи.

– Королева-мать прислала сюда дорогие подарки, – написал лондонский епископ Елизавете Тюдор, – а именно: королю Филиппу двух иноходцев с сёдлами и сбруей, настолько богатых, насколько могут позволить себе золото и серебро; королеве, своей дочери, то же самое, а принцу и принцессе (дону Карлосу и Хуане Австрийской) борзых.

Испытывая этих борзых во время охоты в Аранхуэсе, сестра короля, опытная наездница, была сброшена с лошади. Ошеломлённая падением, инфанта несколько минут пролежала на земле. Но затем встала и настояла на том, чтобы снова сесть на лошадь и продолжить охоту, предварительно строго приказав своим дамам и кавалерам ничего не говорить об этом несчастном случае королю и королеве. Слух об этом происшествии, тем не менее, дошёл до ушей Филиппа и сильно оскорбил его представления о приличиях. Король послал за Фредериком Португальским, конюшим Елизаветы, участвовавшим в охоте его сестры, и расспросил его об обстоятельствах этого несчастного случая. Затем он вызвал Хуану и потребовал назвать имена кавалеров, которые спешились, чтобы оказать ей помощь. Ибо, согласно испанским обычаям, их полагалось казнить за прикосновение к телу царственной особы. Зная об этом, инфанта осторожно ответила:

– Дамы одни подошли, чтобы помочь мне, хотя прошло нескольких минут, прежде чем я смогла подняться.

Несмотря на то, что её ответ удовлетворил короля, на следующий день он издал приказ, запрещающий придворным дамам участвовать в охоте, кроме как сопровождать охотников в своих каретах. Двор оставался в Аранхуэсе до Великого поста 1563 года.

Там Елизавета узнала о смертельном ранении короля Наварры 25 октября 1562 года при осаде Руана. Его же брат, принц Конде, брал город за городом, когда после поражения при Дрё попал в плен. Тогда герцог де Гиз принял на себя командование королевскими войсками и повёл их на Орлеан. Осада началась 6 февраля, а 10-го числа того же месяца герцог де Гиз был смертельно ранен из засады гугенотом Жаном Мери Полтро, и скончался после нескольких дней затяжной агонии, умоляя королеву-мать до последнего вздоха заключить мир с Бурбонами и их сторонниками.

Когда Елизавета с мужем вернулась в Мадрид, там её приветствовал маркиз Жан де Сен-Сюльпис, новый французский посол, который принёс известие о мире, подписанном Екатериной Медичи с гугенотами 18 марта 1563 года. Таким образом, флорентийка могла теперь вздохнуть свободно: лидеры враждующих сторон умерли, а их наследники были ещё слишком малы. Конде, освободившись из плена, попал под влияние чар Изабеллы де Лимей, фрейлины Екатерины, и теперь не казался ей грозным противником. А кардиналу Лотарингии по церковным делам пришлось уехать в Рим. Таким образом, Филипп II лишился во Франции всех своих союзников. Несмотря на это, он воспринял сообщение Сен-Сюльписа с большим спокойствием, после чего маркиз направился в апартаменты королевы, чтобы поздравить её с восстановлением мира. Елизавета выразила большую радость по поводу известия, «показывая, мадам, словом и жестом, насколько она одобряет доброе и святое дело, которое Вы совершили». В той же депеше к регентше Сен-Сюльпис заметил:

– Здоровье королевы, Вашей дочери, продолжает улучшаться; и по мере того как её положение в политическом смысле становится всё более важным, она отказалась от всякого легкомыслия и приняла достойный вид, подобающий величию испанской королевы.

– Ваша дочь, мадам, – подвёл итог маркиз, – изо дня в день преуспевает в умственных и телесных достоинствах, так что вскоре она станет самой совершенной принцессой, отличающейся добродетелями.

Страх, который юная Елизавета когда-то испытывала к своему супругу, исчез и теперь она никогда не забывала о том, что была католической королевой. В то же время, бывшая французская принцесса взяла за правило служить своей родине открыто, а не путём интриг, как её мать. Поэтому Филипп безгранично верил в её честность, и она получила от него привилегии, в которых её предшественницам было отказано. Елизавета быстро осознала своё положение, характер короля и его приближённых. После отъезда француженок королева избегала всякого участия в спорах своих придворных и не отдавала никому предпочтение. Часто Филипп оставлял своих секретарей, чтобы побеседовать наедине с королевой, которая всегда была готова бросить двор или свои личные дела, чтобы встретиться с ним. При этом она не растеряла своей жизнерадостности.

В день именин Елизаветы съехались гости, чтобы поздравить её. Дарили, в основном, драгоценности. Но улыбка радости появилась на её лице лишь тогда, когда ей преподнесли шоколадные конфеты.

– Похоже, сладости понравились Вашему Величеству больше бриллиантов, – заметил Филипп II.

– Бриллианты мне дарят постоянно, они дорогие, но купить их можно где угодно. А шоколад – это ведь такая редкость, – ответила королева.

И пошутила:

– К тому же, они гораздо вкуснее бриллиантов.

Как всегда, Великий пост король решил провести в уединении монастыря в Эль-Паррале. С собой он решил взять сына, который уже достаточно выздоровел, чтобы перенести путешествие в Сеговию. Тем не менее, приказ отца был очень неприятен дону Карлосу, который ненавидел любые ограничения своей свободы. Возможно, Филиппу донесли о декламациях инфанта перед королевой во время прошлого поста. Тем более, что Хуана Австрийская, охваченная великим пылом религиозного рвения, тоже искала уединения в основанном ею женском монастыре Дескальсас Реалес. Елизавета же последовательно посещала столичные церкви и святыни, собственноручно раздавала милостыню и публично омыла ноги двенадцати паломникам. Каждый день она слушала мессу, на которой присутствовали придворные дамы и французский посол.

После Пасхи Филипп отправился в Эль-Эскориал, чтобы заложить первый камень часовни. Затем он посетил Вальсен, королевский дворец недалеко от Сеговии, а оттуда вернулся в Мадрид.

Дон Карлос тоже вернулся в Алькалу, и продолжал свои занятия с тем же успехом. В течение июня и июля 1563 года при мадридском дворе велись большие приготовления и обсуждения, связанные с запланированным путешествием Филиппа осенью, чтобы принять участие в работе кортесов Арагона, Валенсии и Каталонии в городе Музон. Елизавете очень хотелось сопровождать короля туда, и она искренне просила, чтобы её не оставляли в Мадриде. Филипп сразу согласился с желанием своей супруги, и в октябре месяце были активно начаты приготовления к отъезду королевской четы. Однако дон Карлос и Хуана Австрийская внезапно заболели лихорадкой. Инфанта проболела несколько недель, а её племянник – гораздо меньше. Тем не менее, Филипп счёл целесообразным, чтобы королева осталась в Мадриде. Хуана выздоровела вскоре после отъезда брата и нанесла свой первый визит королеве, когда французский посол беседовал с ней. Сен-Сюльпис был свидетелем того, как Елизавета сердечно приветствовала свою золовку, после чего он галантно проводил инфанту в её покои.

Посол не зря был так любезен. Потеряв надежду выдать свою младшую дочь за дона Карлоса, Екатерина Медичи решила предложить в женихи Хуане своего третьего сына Генриха (Эдварда Александра), герцога Анжуйского. Однако инфанта желала совсем другого. Своим близким друзьям она призналась:

– Я хочу либо стать супругой короля Франции, либо закончить свои дни в основанном мною монастыре, поскольку, кроме французского союза, нет ничего другого, соизмеримого с моим достоинством.

Узнав об этом, Екатерина воскликнула:

– Принцесса слишком стара для короля, моего сына; она в подходящем возрасте, чтобы быть матерью Его Величества.

После чего снова настоятельно просила своего посла передать Филиппу, что в случае, если тот согласится на брак между Маргаритой и доном Карлосом, она попросит руки Хуаны для Генриха, который был младше Карла IХ на год.

Католический король, однако, настойчиво отказывался от любой невесты для своего сына: здоровье дона Карлоса, по его словам, было ненадёжным, а его психическое состояние ещё больше ухудшилось.