Лучшая принцесса своего времени

Глава 18

Поездка Елизаветы в Байонну свидетельствовала о том, что Филипп II стал больше доверять жене. В последующие годы вплоть до её преждевременной смерти он обсуждал с ней важные политические вопросы, особенно, если они касались Франции.

– В Испании она считалась почти святой, – считал венецианский посол Джованни Соранцо, – завоевав любовь своего супруга и всего испанского народа. И, тем не менее, Филипп, несмотря на свою любовь и внимание к ней, не проявил достаточных усилий, чтобы сделать её счастливой. Целые дни проводила она в одиночестве, лишь ненадолго покидая свои покои, видела супруга только изредка, значительно реже, чем того себе желала. Но она скрывала свои чувства и всегда подчёркивала, что хочет только нравиться королю и желает только того, что он желает.

Ее называли «Изабеллой Мирной и доброй королевой» («Isabel de paz у de bondad»). Когда же она заболела, все подданные со слезами на глазах возносили к небу молитвы об её выздоровлении. И вскоре Елизавета искренне и глубоко привязалась к новому отечеству.

– Её испанский язык, – писал Брантом, – был самым притягательным из возможных, и выучила она его за какие-то три или четыре месяца своего пребывания там. Все удивлялись быстроте, с какой она переняла нравы и обычаи своего королевства.

Далее аббат продолжал:

– Её лицо было прекрасно, а чёрные волосы, оттенявшие её кожу, делали её такой обворожительной, что я слышал, как в Испании говорили, будто придворные не отваживались на неё посмотреть из страха быть охваченными к ней страстью и тем самым вызвать ревность короля и подвергнуть её жизнь опасности, и, как следствие, пускались в путешествия в дальние края на поиски судьбы, фортуны и приключений. Церковники делали то же самое, из страха искушения.

Покорившись часто весьма тягостным обычаям чужой стороны, она безропотно исполняла свой долг, привыкшая к блестящим празднествам двора Валуа, она сумела, не выказывая ни горечи, ни отчаяния, – и это в свои-то столь юные ранние годы, – безропотно подчиниться суровой дисциплине двора Филиппа II.

Покинув Ирун, Елизавета в сопровождении своего брата герцога Анжуйского отправилась в Сент-Себастьян, где провела ночь. Вечером она поднялась на борт прекрасной галеры, стоявшей в то время в порту, вместе с главными вельможами и дамами своего двора. Погода была хорошая, и королева наслаждалась своим морским путешествием. На следующее утро, в пятницу 5 июля, она отправилась в Лиернани, где пообедала, а затем продолжила свой путь, чтобы переночевать в Толосе. Затем продолжила своё путешествие в Вильяфранку. По дороге королеве пришлось проехать мимо знаменитых металлургических заводов недалеко от деревни ла-Эррерия-де-Жарки. Елизавете захотелось понаблюдать за процессом выплавки металла. Когда королевский кортеж въехал в Жарку, жители деревни, включая рабочих, собрались, чтобы встретить королеву. Её интерес к процессу был настолько велик, что она вышла из своей кареты, чтобы лучше видеть. Примеру королевы последовала вся её свита. Более часа она с удовольствием наблюдала за огненным зрелищем. Затем снова села в свою карету, и кортеж направился в Сегуру. Там Елизавета простилась со своим братом герцогом Анжуйским.

После этого королева продолжала неторопливо продвигаться вперёд со скоростью три лиги в день, обычно ночью из-за жары. Она очень хотела поскорее воссоединиться со своим мужем, который, в свой черёд, постоянно посылал курьеров с письмами, в которых просил её ускорить своё передвижение. Королева прибыла в Памплону 9 июля, в сумерках. На следующий день она проехала в процессии по городу и дала публичную аудиенцию властям. Вечером Елизавета была по-королевски принята епископом Памплоны. 11июля королева прибыла в Тафаллу, а оттуда направилась в Туделу. После того, как она пересекла Эбро, Елизавета больше не давала аудиенций и продолжала свой путь без передышки, пока не достигла Сепулведы, одного из своих собственных городов, где 17 июля встретилась, наконец, с мужем.

– Король и королева обращались друг к другу так ласково, как только можно себе представить, и соперничали, кто должен оказать другому наибольшую честь. Они остановились в одном доме в Сепульведе, даже в одной комнате, и, пообедав вместе, не выходили оттуда до пяти часов следующего дня. Затем преодолели пять лье и на следующий день достигли Сеговии, – сообщил Сен-Сюльпис Екатерине.

Дон Карлос со своим дворецким, принцем Эболи, и доном Хуаном Австрийским встретил короля и королеву в трёх лье от Сеговии. Приблизившись к носилкам мачехи, инфант с выражением большой радости попытался взять руку Елизаветы, чтобы поцеловать её. Вместо этого королева сердечно обняла его в присутствии мужа. Затем кортеж проследовал в Сеговию, где король и королева были приняты Хуаной Австрийской у больших ворот Алькасара.

Так завершилась знаменитая встреча в Байонне, оказавшая большое влияние на политику второй половины ХVI века. Её торжества и празднества были чудом эпохи, в то время как страхи, вызванные политическими конференциями, в значительной степени повлияли на разжигание новых гражданских войн, которые значительно сократили население Франции. Однако роскошь, с которой была принята их королева, польстила гордости испанцев. Даже суровый Альба, казалось, на мгновение поддался на уговоры и почести, которыми его осыпал французский двор.

– Нельзя отрицать, Ваше Величество, – писал герцог своему царственному повелителю, – что их христианские величества приветствовали и приняли королеву, нашу госпожу, с особой любовью, честью и великолепием.

Возвращение Елизаветы стало радостным событием для испанского двора. За четыре месяца её отсутствия проводились только религиозные процессии и аутодафе, а сам Филипп сделался ещё более угрюмым и неразговорчивым, ибо общество его прекрасной молодой супруги больше не отвлекало его от тревог, вызванных распространением ереси в Нидерландах или своенравным поведением дона Карлоса.

Новые акты неподчинения со стороны сына усугубили затруднения Филиппа. Инфант проявлял благосклонность к некоему шуту по имени Сиснерос, которого он поселил в своих апартаментах во дворце и обращался с ним с неприличной фамильярностью. Король, шокированный этим, приказал кардиналу Эспиносе, великому инквизитору и президенту королевского совета, изгнать Сиснероса и запретить ему дальнейшие сношения с доном Карлосом под страхом пожизненной каторги. Однажды вечером инфант позвал этого Сиснероса выступить перед ним, однако ему сообщили об изгнании шута. Вне себя от ярости, дон Карлос поспешил покинуть свои покои в поисках Эспиносы. К несчастью, он встретил его в одном из залов дворца, когда тот выходил из кабинета короля. Инфант бросился на кардинала, грубо схватил его за капюшон плаща и, взмахнув кинжалом перед его лицом, воскликнул:

– Ах! У тебя хватает наглости спорить со мной? Как ты смеешь мешать Сиснеросу служить мне? Клянусь жизнью моего отца, я убью тебя!

Эспиноса, поражённый внезапным нападением, будучи один и опасаясь за свою жизнь, принёс множество смиренных извинений и даже бросился на колени перед доном Карлосом. Инфант с минуту презрительно смотрел на него, а затем повернулся на каблуках и пошёл прочь. На другой день дон Карлос позаимствовал дорогую лошадь из конюшни Филиппа, поклявшись жизнью своего отца «вернуть животное». Затем инфант сел на коня и ехал несколько часов с такой бешеной скоростью, что лошадь умерла после того, как он покинул седло.

– Эти действия, – утверждает историк, – глубоко оскорбили короля, продемонстрировав, как мало его уважал собственный сын.

Также есть свидетельства, что дон Карлос любил жарить куропаток и другую дичь живьём. Один из его наставников, дон Гарсия де Толедо, осмелился упрекнуть его в этом, когда они вместе ехали верхом по лесу. Инфант внезапно выхватил меч и пригрозил пронзить его насквозь, если он произнесёт ещё хоть слово. Впоследствии его поведение по отношению к дону Гарсии стало настолько угрожающим, что последний оставил свой пост при дворе сына Филиппа.

Во время отсутствия королевы продолжались переговоры о браке инфанта с его кузиной Анной Австрийской, причём Филипп пообещал графу Адаму Дитрихштейну, императорскому послу, что, если он когда-нибудь сочтёт своего сына достойным вступить в брак, дочь императора будет первой удостоена сватовства инфанта. В свой черёд, Елизавета воспользовалась первой возможностью, чтобы донести до короля пожелания своей матери относительно брачных союзов, которые Екатерина хотела заключить с Испанией.

– Переговоры о браке инфанта со старшей дочерью императора зашли слишком далеко, – ответил Филипп, – чтобы их можно было отложить в пользу какого-либо другого союза. Что же касается предполагаемого брака между герцогом Анжуйским и доньей Хуаной, то мы ни в коем случае не можем принять такое предложение.

Король, однако, добавил, что он охотно отдал бы свою сестру за короля Карла IХ и использовал бы свои добрые услуги, чтобы способствовать заключению брака между Маргаритой Валуа и эрцгерцогом Рудольфом, старшим сыном императора. Елизавета добросовестно передала своей матери эти ответы в письме, которое она доверила Сен-Сюльпису, возвратившемуся во Францию в августе месяце.

Присутствие молодой мачехи больше сдерживало беспокойный дух инфанта, чем все проповеди министров короля Филиппа II. Сострадание Елизаветы к несчастному дону Карлосу было неподдельным, и она сделала всё, что было в её силах, чтобы утешить его и убедить его стать более осмотрительным. Возможно, именно в этот период инфант сочинил и представил свой стих королеве:

Поскольку говорить, мадам, это облегчение,

К Вашему огорчению, я нарушаю молчание,

Рассказывая Вам о моей скуке и мучениях.

Что ж, я не отличаюсь долгим терпением,

И хочу, чтоб Вы из дружбы

Прониклись ко мне сочувствием и

выслушали мои сожаления;

Так как неблагодарный человек, причина всех моих бед,

Настолько находится во власти предрассудков,

Что не заслуживает моей благодарности!

Ясно, что под «неблагодарным человеком» инфант подразумевал отца. То, что дон Карлос мог писать французские стихи, неудивительно, поскольку в течение многих лет его наставником был Матье Боссулюс, который, похоже, очень преуспел в обучении своего своенравного ученика. После своего отца дон Карлос питал лютую ненависть к своему дворецкому Рую Гомесу, которого он обвинял в том, что тот – шпион, приставленный к нему королём, и которому со многими страшными клятвами грозил в будущем кровавой местью. Постоянные подозрения, что окружающие вероломно предают его, вызывали чувство смутного ужаса и недоумения в уме дона Карлоса и раздражали его. В то же время, сознавая вину за свои поступки, инфант подозревал, что холодное безразличие Филиппа было наказанием за его глупость, и именно это опасение делало его поведение по отношению к отцу всё больше вызывающим.

Заметное предпочтение, оказываемое доном Карлосом своей мачехе, вопреки её желаниям, значительно усилило отчуждение Филиппа II от сына и его неприязнь. Тем не менее, будучи совершенно уверенным в привязанности Елизаветы, он не считал необходимым ограничивать общение королевы со своим сыном. Французский посол постоянно упоминал, когда наносил визиты к королеве:

– Принц сидел с Её Величеством, занятый серьёзным разговором.

Поведение инфанта, должно быть, вызывало большое раздражение у самой Елизаветы, особенно, если он изливал ей свои чувства в присутствии всего двора. Следует отметить, что дон Карлос никогда не приписывал мачехе других чувств по отношению к себе, кроме «любви и сострадания», и не скупился в своих собственных выражениях восхищения и любви. Филипп не выказывал ревности, зная, что его несчастный сын не был человеком, способным завоевать любовь какой-либо женщины: скорее негодование было тем чувством, которое двигало умом короля при виде злонамеренных мотивов, которые так ясно просматривались в поведении инфанта. Более того, дон Карлос сделал заявление, которое было передано во Францию, а оттуда было сообщено Филиппу II через его посла Алаву, что «если королева, его мачеха, родит сыновей, то теперь он намерен разделить Испанскую империю со своими братьями».

Беседуя однажды после возвращения Елизаветы из Байонны с маркизом де Сен-Сюльписом, король со вздохом заметил:

– Я надеюсь, что мои неоднократные увещевания смогут, наконец, удержать инфанта в будущем от таких разрушительных действий, наносящих вред его здоровью, и что страдания, вызванные расстройствами, вытекающими из таких крайностей, в которые он постоянно впадает, могут сделать его более благоразумным.

Однако надежды Филиппа были тщетны. Об отношениях между инфантом и его отцом венецианский посол высказался так:

– Отец ненавидит сына, а сын – отца.

Дон Карлос не мог простить Филиппу, что тот отстранил его от управления государством.

Когда 18 мая 1565 года турки осадили Мальту, подаренную рыцарям-иоаннитам императором Карлом V, инфант вознамерился ехать на защиту острова. Приготовив на путевые издержки 50000 дукатов, он под секретом сообщил о своём намерении Рую Гомесу де Сильва, который, в свой черёд, рассказал обо всём королю. Филипп II поручил принцу Эболи заготовить подложное письмо, будто бы полученное с Мальты и извещавшее об отражении турок; поездка дона Карлоса, таким образом, провалилась.

Тем временем в конце сентября в Эль-Боске-де-Сеговию прибыл новый французский посол Фуркево, который был радушно принят Филиппом. В то время как Елизавета отложила приём посла до своего прибытия в Мадрид.

– Король сильно страдает от болей в ногах и в боку, из-за этого, по совету своих врачей, он часто занимался охотой, поскольку это лучшее средство для укрепления тела и избавления духа от меланхолических мыслей, – писал венецианский посол Бадоэро.

Поэтому Елизавета оставила своего мужа в Эль-Боске и отправилась в столицу, где двор должен был провести зиму. Она прибыла за несколько дней до Дня всех святых в сопровождении Хуаны Австрийской. Французский посол с тревогой потребовал обещанную ему аудиенцию, но перед приближающимся праздником королева была занята приёмом придворных и ответом на поздравления, адресованные ей по случаю благополучного путешествия. В День всех святых Елизавета отправилась в церковь Богоматери Аточской, которой она преподнесла дары в знак благодарности за её благополучное возвращение. На следующий день, 2 ноября, она послала сообщить Фуркево, что примет его в три часа пополудни. Посол явился вовремя, и его проводили в личный кабинет королевы, где он застал Елизавету одну. Фуркево сообщил, что королева-мать поручила ему сделать ей некоторые наставления. После чего начал свою первую речь с замечания, что во власти Елизаветы было получать полную информацию о происходящих событиях, и, следовательно, она могла бы не допускать вреда интересам короля, её брата, который считал её достаточно хорошей сестрой и дочерью. Более того, королева-мать приказала ей ни в коем случае не забывать слова, сказанные доном Карлосом относительно раздела королевства его отца с братьями, которые у него могут быть.

Терпеливо выслушав эту речь, Елизавета затем спокойно ответила:

– Привязанность, которую я питаю к своей матери и к королю, своему брату, никогда не ослабевала и не ослабнет.

– А что касается того, что Вы говорите, мсье, о принце, – продолжала королева, – то он не может быть более послушным и доброжелательным, чем сейчас. Хотя, правда, что он презирает и высмеивает действия короля, своего отца, но он одобряет все мои действия, ни один человек не имеет на него такого влияния, какое имею я, и это без притворства или хитрости с его стороны, потому что он не умеет притворяться.

Когда же посол затронул тему королевских браков, Елизавета повторила слова мужа, что переговоры о браке дона Карлоса со старшей дочерью Максимилиана II зашли так далеко, что их нельзя было прервать, не нанеся глубокого оскорбления императору. По этой причине она придерживается мнения, что младшая эрцгерцогиня, которая несравненно красивее своей сестры, могла бы выйти замуж за её брата Карла IХ. Елизавета также считала, что для Маргариты, её сестры, нельзя было придумать лучшего брака, чем со старшим сыном императора, красивым и учтивым юношей. Что же касается Хуаны Австрийской, то «её гордость была настолько велика, что она приняла бы руку только короля».

Видя нетерпение молодой королевы, которой уже изрядно надоели матримониальные проекты её матери, Фуркево поспешил добавить, что у него есть ещё одно поручение от Екатерины, которая велела ему сказать, «что Её Величество должна скорее родить сына». Елизавета улыбнулась, а затем, поднявшись, серьёзно ответила:

– Как известно Вам, господин посол, это моя собственная исключительная вина, а не вина короля, моего мужа.

Тем временем при дворе распространились слухи, что Филипп II намеревался отправиться в начале следующего года в сопровождении дона Карлоса в Нидерланды, чтобы лично усмирить там беспорядки. Из Эль-Боске-де-Сеговии король 17 октября 1565 года отправил своё знаменитое письмо наместнице Маргарите Пармской, которым он постановил уничтожить ересь и сохранить инквизицию в Нидерландах. Когда об этом зловещем плане стало известно при испанском дворе, многие зашли так далеко, что назначили день, когда Филипп отправится в Нидерланды, и стали строить предположения, в какой из королевских резиденций Испании Елизавета в его отсутствие могла бы поселиться со своим двором.

Другие персоны, более разборчивые и лучше разбирающиеся в делах, не верили слухам, зная, как сильно их король ненавидел волнения любого рода и какое удовольствие он получал от пребывания в Мадриде и в других своих испанских дворцах. Прежде всего, считалось маловероятным, что Филипп может позволить дону Карлосу лично вмешаться в политику:

– Никто не верит сообщениям о том, что король позволит принцу покинуть Испанию и отправиться в Нидерланды, – доносил Фуркево. – Упомянутый принц – человек очень легкомысленного поведения, и он мог бы ошибочно заключить какой-нибудь договор либо с фламандцами, либо с итальянцами, в чём в конечном итоге раскаялись бы обе стороны. Совершенно очевидно, что принцу надоело пребывать здесь в праздности, и что он добивается какого-нибудь важного командования или поста.

Посол по приказу Екатерины однажды смело спросил королеву Испании:

– Верит ли Ваше Величество, что король намеревается вскоре посетить свои немецкие владения?

Елизавета ответила прямо:

– Я говорила об этом с королём, моим господином, но он ответил, что пока не принял никакого решения по этому вопросу, и слух, который дошёл до меня, был ничем иным, как делом праздных людей, но если он решится на такое путешествие, то только в моей компании.

К тому времени дону Карлосу исполнилось двадцать лет, и он всё ещё оставался под контролем наставников и губернаторов. Вспыльчивый инфант был раздражён таким подчинением и презрением, с которым к нему относился его отец. Его внезапные приступы бешенства вызывали у вельмож такой страх, что почтительность, которую они выказывали, когда он обращался к ним, была похожа на успокаивающую снисходительность по отношению к капризному ребенку, – поведение, оскорбляющее гордость наследника престола. Другим источником большой обиды для дона Карлоса была благосклонность, проявленная королём к дону Хуану Австрийскому и к Александру Фарнезе, принцу Пармскому, сыну наместницы Нидерландов. В отличие от него, эти принцы, чья деятельность со временем принесла небывалую славу царствованию Филиппа II, не подвергались никаким унизительным ограничениям. Инфант жаловался, что, хотя он был наследником Испании, король отказался допустить его в совет и одновременно отклонил его искреннее прошение о назначении его на должность главнокомандующего в Нидерландах. Тем не менее, Филипп II не мог (и не хотел) удовлетворить просьбу своего сына.