Лучшая принцесса своего времени

Глава 19

Елизавета сконцентрировалась на своей роли супруги и королевы и пыталась с рвением исполнять свои обязанности. Однако самую важную задачу, а именно, рождение наследника престола, она в силу своего хрупкого телосложения так и не смогла исполнить. После возвращения из Франции королева, по совету своего духовника, начала девятидневное паломничество к святилищу Нуэстра-сеньора-де-Аточа, где хотела помолиться о том, чтобы Бог поскорее даровал ей потомство. В этих благочестивых паломничествах её сопровождали графиня де Уренья и герцогиня Альба. Между тем распри дворцовой камарильи ни в коей мере не были смягчены изгнанием из Испании французских дворян.

В начале 1566 года при дворе Елизаветы продолжалась вражда между французскими и испанскими врачами. Воюющими сторонами были мэтры Винсент, Монгион и Бургенсис с французской стороны и Оливарес и Гутьеррес с испанской стороны. Поскольку здоровье Елизаветы было слабым, это послужило поводом для гневных дебатов. Испанские врачи в основном принадлежали к школе Санградо и завидовали, когда Елизавета явно отдавала предпочтение рецептам своих соотечественников. В свой черёд, французские врачи клеймили своих коллег как неучей и осыпали их оскорблениями .

В то время, когда Филиппа не было при дворе, Елизавета сообщила доктору Винсенту о своем желании принять ванну, приготовленную из лечебных трав по рецепту, рекомендованному её матерью. Доктор Винсент согласился, что в её просьбе нет ничего плохого, и дал необходимые указания своему аптекарю приготовить ванну. Королева сообщила об этом своей главной камеристке. Когда графиня де Уренья осведомилась у своей госпожи, одобрена ли ванна всем медицинским персоналом, та ответила, что консультировались только с доктором Винсентом. Главная камеристка оставила Елизавету в сильном волнении и вызвала её дворецкого Хуана Манрике, чтобы сообщить ему, что королева собирается принять целебную ванну исключительно по рекомендации и разрешению доктора Винсента, предварительно не проконсультировавшись ни с одним из других врачей.

Тогда Хуан Манрике запретил доктору Винсенту и его аптекарю готовить какие-либо ванны для Елизаветы, давать какие-либо снадобья или «прикасаться к волоску на её голове», не посоветовавшись с испанскими врачами. Он также уточнил, что медики больше не могут проводить лечение, если они сначала не представят ему своё мнение для его одобрения. Доктор Винсент был вынужден извиняться перед королевой, а поскольку Филипп отсутствовал, она не могла отменить решение своего дворецкого.

Два дня спустя Елизавета сидела за обедом и ела чёрные пудинги (кровяные колбасы), которые считались королевским блюдом. На следующее утро она пожаловалась на плохое самочувствие и головную боль. Были вызваны все врачи, но доктор Винсент намеренно оставил дело, насколько это было возможно, в руках испанских врачей. Озадаченные возложенной на них большой ответственностью, они обратились за помощью к своим французским коллегам.

В ответ доктор Винсент предложил целебную ванну и заявил, что это единственное известное ему средство для лечения состояния королевы. Ванна была единогласно одобрена как наиболее приемлемое средство. Дон Хуан Манрике отозвал свое вето, к большому удовольствию Елизаветы. Будучи однажды преданной в этом деле графиней де Уреньей, королева больше никогда не говорила ей о своих намерениях и часто прибегала к роскоши купания, когда ей заблагорассудится.

Елизавета вместе с Хуаной Австрийской разнообразила своё пребывание в Мадриде поездками в Эль-Пардо, королевскую резиденцию, находившуюся тогда примерно в шести милях от Мадрида. Этот дворец построил Карл V и окружил его обширной территорией в пятнадцать лье в окружности. Само здание было сложено из серого камня, отсюда и его название: «Эль Пардо». Там хранились, в большинстве своём, шедевры Тициана, а также картины мастеров фламандской школы. Королевские апартаменты также украшали арраские ковры и произведениями декоративного искусства. Филипп обожал Эль-Пардо, и преследование кабана по его непролазным чащам и большим пустошам считал удовольствием, уступающим только монашескому уединению в Эскориале.

7 декабря 1565 года вышивальщица королевы Тиссар вернулась из Парижа, привезя пакет депеш от французского двора для Фуркево. Депеши касались исключительно браков, планируемых Екатериной, которая дала своей дочери ответ на письмо, отправленное Елизаветой через Сен-Сюльписа из Эль-Боске-де-Сеговии. В своём послании к Фуркево королева-мать заявила, что испанский посол говорил с ней на тему браков, прочитав свои инструкции из депеши, которую он был уполномочен показать ей, но не оставлять у неё. Однако ей была предоставлена возможность сделать секретную копию депеши, и при этом она обнаружила, что в целом документ сильно отличается от принятых резолюций в Байонне. Поэтому Екатерина ответила заявлением, которое маркиз де Сен-Сюльпис по её приказу зачитал испанскому послу.

– Суть их меморандума, – пишет флорентийка, – доказывает, что они хотят, как и мы сами, извлечь выгоду из этой сделки.

Поэтому Екатерина приказала Фуркево представить оба меморандума, копии которых она приложила для своей дочери, а также её собственное заявление Филиппу и герцогу Альбе, чтобы уличить их в неискренности. Однако Рую Гомесу, которого Екатерина считала самым верным приверженцем французских интересов при мадридском дворе, показать документы королю не удалось. В тот день, когда Фуркево получил эти депеши, Елизавета рано покинула дворец и отправилась в монастырь Богоматери Аточской, где ей предстояло оставаться в соответствии со своим обетом до позднего вечера того же дня. Поэтому королева послала Фуркево сообщение о том, что она сможет принять его только в субботу, 8 декабря, в три часа дня. После своего возвращения из монастыря Елизавета снова отправила камергера к послу с сообщением, «что при назначении встречи с господином де Фуркево в субботу она забыла, что должна была покинуть Мадрид утром в сопровождении золовки, чтобы встретиться с королём в Эль-Пардо, где намеревалась пробыть несколько дней; поэтому не могла предоставить послу аудиенцию до четверга 13 декабря, когда двор должен был вернуться в Мадрид». Судя по всему, Елизавета, уже не проявляла особого интереса к письмам своей матери и её мнению о планируемых брачных союзах. Вероятно, она помнила о поведении посла во время последней аудиенции, ибо обладала высоким чувством собственного достоинства, и начала ценить своё положение. Поэтому только 13 декабря в три часа дня посол отправился во дворец. Он нашёл королеву в добром здравии и приподнятом настроении из-за возвращения мужа. Затем Елизавета получила от посла три адресованных ей письма от королевы-матери, Карла IХ и герцога Анжуйского. Сохранился только фрагмент послания Екатерины к дочери, причём в переводе на испанский язык, так как письмо молодая королева вскрыла в присутствии других, хотя оно было адресовано исключительно ей самой.

Екатерина начала с подтверждения получения депеши от Елизаветы из Эль-Боске и с меморандумов, отправленных послу, после чего продолжила:

– Мир и единство христианского мира должны быть достигнуты главным образом путем союза между нашими двумя королевскими домами. Поэтому, мадам, дочь моя, я помню, как Вы часто повторяли мне в Байонне, что самые трудные переговоры из всех будут касаться брака Вашего брата, герцога Орлеанского. Тем не менее, когда у людей есть истинное стремление к достижению чего-либо, и они искренне принимают участие в этом деле, я считаю, что все трудности исчезнут.

Когда королева закончила чтение этого письма, посол передал ей в руки испанский меморандум, упомянутый королевой Екатериной как тайно скопированный во время аудиенции, которую она дала Франсиско де Алаве, где содержались критические замечания Филиппа насчёт брачных союзов, предложенных Екатериной в Байонне. Елизавета внимательно прочитала документ, а затем сказала послу:

– Мне показалось очень правильным узнать волю Его Величества, о чём я сама написала королеве, своей матери, через господина Сен-Сюльписа.

Посол, несколько сбитый с толку самообладанием Елизаветы, спросил, поднимала ли она тему брака Карла и Генриха Анжуйского, который к тому времени уже получил титул герцога Орлеанского. На что королева ответила:

– Нет, господин посол, я не делала никаких предложений, а только высказала своё мнение.

– Мадам, – продолжал Фуркево, – принцесса не должна рассчитывать на руку короля, поскольку Его Величество планирует для себя союз с Германией. Более того, французы никогда не воспримут благосклонно, если их король изберёт жену в таком возрасте, как Её Высочество. Пример, мадам, который подал Его Католическое Величество, выбрав Вас, в расцвете сил и лет, чтобы он мог формировать Ваше Величество в соответствии с испанскими обычаями, должен быть сочтён достойным подражания королём, Вашим братом. Также, мадам, я бы заметил, что немецкие женщины более подходят для заключения союза с французами, чем испанские женщины, из-за сходства телосложения и привычек.

– Другое соображение, которое может иметь значение для госпожи принцессы, – добавил ловкий посол, – заключается в том, что монсеньор д'Анжу может унаследовать трон своего брата, тогда из простой герцогини она может стать королевой.

– Конечно, господин посол, – иронически ответила Елизавета, – Вам действительно удалось представить дело в новом свете. Я не премину доложить о Вашем последнем предложении королю, и донести до Его Величества его важность.

Затем Фуркево откланялся, а на следующее утро, в пятницу, 14 декабря, он послал просить аудиенцию у Филиппа II. Король извинился, сославшись на то, что собирается председательствовать в государственном совете, и перенёс встречу на субботу. После того, как государственный совет закончился, Филипп и Елизавета вместе отправились верхом в соседнюю деревню Хетафе, чтобы встретить процессию с мощами святого Эухенио (Евгения), подаренных Карлом IX, и следующую через это место по дороге в Толедо. Кости святого покоились в великолепном реликварии под бархатным балдахином, открытом для взоров зрителей. Тело было совершенным во всех отношениях, за исключением правой руки, которой, к счастью, уже обладал Филипп. Когда кортеж приблизился к королевской чете, Елизавета преклонила колени в смиренном почтении перед мощами и дала обет даровать имя святого своему первенцу. Более того, она попросила святого Евгения помолиться за неё и ходатайствовать перед Всевышним, чтобы ей было даровано это великое благословение. Торжественная месса была отслужена епископом Куэнсы в присутствии монархов, после чего кавалькада направилась в Толедо, куда прибыла вечером 18 декабря. На следующий день тело святого воссоединилось со своей рукой и обрело покой в великолепной часовне собора Толедо, называемой «Сан-Эухенио».

В тот же день меморандумы и заявление, присланные королевой-матерью, были с добросовестной точностью представлены Филиппу II послом. Однако король не ответил ни на один конкретный вопрос, отделавшись похвалами Екатерине. Затем Фуркево попытался переговорить с герцогом Альбой и принцем Эболи. В свой черёд, эти доверенные советники Филиппа заметили:

– Что касается инфанта, то Его Величество вообще не испытывал большого желания видеть Его Высочество женатым, считая его непригодным для вступления в брак. Уже возникли трудности в переговорах о браке между Его Высочеством и эрцгерцогиней Анной, поскольку император решил потребовать в качестве одного из условий, чтобы Его Католическое Величество уступил значительную часть своей территории сыну, что король воспринял очень холодно.

Несколько дней спустя посол на публике осмелился спросить у королевы, говорила ли она с мужем, как обещала. Елизавета ответила:

– Да, я говорила с Его Величеством, но он отказался вести дальнейшие переговоры о браке принцессы с господином д'Анжу.

Затем Фуркево рассказал ей о своей беседе с принцем Эболи и Альбой. Тогда королева заметила:

– Каждое предложение имеет свои недостатки; и король преисполнен решимости не отдавать никому ни одной из своих территорий.

Упорство Екатерины Медичи в вопросе женитьбы сына, Генриха Анжуйского, кажется совершенно необъяснимым. Его брак с Хуаной, с политической точки зрения, не представлял тех преимуществ, которые побудили королеву-мать одновременно просить руки Елизаветы Английской для своего любимого сына. Помимо разницы в возрасте, распутный характер герцога Анжуйского, каким бы молодым он ни был, несомненно, побудил бы мудрую и набожную Хуану отказаться от этого брака, даже если бы он был одобрен её братом. Однако Екатерина настойчиво продолжала повторять свои предложения, не беря во внимание желание самой инфанты, которая, будучи вдовой и матерью короля Португалии, имела право распоряжаться своей рукой независимо от воли брата. Хуана, однако, была готова принять только предложение Карла IХ и взойти на трон Франции, который всегда отличался особой привлекательностью для испанских принцесс. В конце концов, Екатерина решила обручить своего сына-короля, которому шел пятнадцатый год, с эрцгерцогиней Елизаветой Австрийской, второй дочерью Максимилиана II, надеясь таким образом склонить Хуану к браку с герцогом Анжуйским. Соответственно, она послала инструкции епископу Ренна, чтобы он предпринял соответствующие шаги. Император принял предложение с явным удовольствием, но сказал:

– Прежде, чем дать ответ на этот вопрос, мы должны узнать мнение короля Испании.

После этого Екатерина тайно отправила курьера в Испанию с письмами к своей дочери, умоляя её узнать мнение мужа по этому вопросу, поскольку она опасалась, что из-за сестры тот может воспротивиться браку Карла IХ с эрцгерцогиней. Филипп неопределённо ответил:

– Когда будет официально сделано предложение относительно брака эрцгерцогини Елизаветы с королём Франции, мы будем искренне рады увидеть, что Её Высочество заключит союз, который считается наиболее благоприятным для её интересов.

В начале Нового 1566 года французский посол преподнёс Елизавете подарки от королевы-матери. Среди прочего, Екатерина послала своей дочери дорогую парчу, ленты, перчатки и духи. Она также подарила ей два бриллианта, которые можно было носить на цепочке или на ленте. Елизавета приказала открыть шкатулку в присутствии посла: достав драгоценности из шкатулки, она выбрала узкую оранжевую ленту, на которую нанизала бриллианты, а затем надела её на шею.

– Королева, Ваша дочь, мадам, выглядела при этом очень довольной, – сообщил посол.

Елизавета всегда появлялась в красивых нарядах, что доставляло удовольствие её мужу. Брантом рассказывал, что самое роскошное из её одеяний стоило четыреста или пятьсот ливров, и что она никогда не надевала платье дважды.

– Так что, – говорит он, – портной Её Величества, когда поступил к ней на службу, был беден и нуждался, а теперь стал богатым, насколько это возможно.

С некоторых пор королева одевалась только по испанской моде, используя широкие рукава, которые подчёркивали её красивые руки. Она украшала их бахромой или дорогими фламандскими кружевами. Кроме того, муж передал ей самые великолепные драгоценности короны, принадлежавшие ещё Изабелле Кастильской и его матери-императрице, и постоянно дарил ей жемчуга и драгоценности тонкой ювелирной работы. Если во Франции свои тёмные блестящие волосы, заплетённые в косы, Елизавета закручивала вокруг головы или носила светлый парик, то после замужества она собирала их на затылке и украшала жемчугом или вуалью из богатого кружева, которая складками ниспадала ниже талии. В торжественных случаях их заменяла сверкающая диадема.

– Король Филипп снабдил свою супругу превосходным гардеробом и окружил её роскошью. Но, увы! – вздыхал Брантом. – Что всё это дало ей, если её печальный конец был так близок!

Примерно в конце января 1566 года было объявлено, что благодаря заступничеству Пресвятой Богородицы Аточской и блаженного святого Эухенио на просьбы молодой королевы чудесным образом был дан ответ, поскольку она находится на втором месяце беременности. Это известие было с радостью воспринято испанским народом. Палили в пушки и радостно звонили в колокола в каждом городе по всей Империи. Несколько человек предприняли паломничества, чтобы молить Небеса даровать королеве удачные роды. Фуркево отправил курьеров с радостной вестью в Париж. Узнав об этом, Екатерина немедленно отправила гонца обратно с подробными инструкциями для своей беременной дочери. Через несколько дней после того, как было публично объявлено о беременности королевы, Филипп спросил у жены, не хотела бы она, чтобы к ней прислали пару повитух, выбранных её матерью. На что Елизавета ответила:

– Я не нуждаюсь в такой помощи, имея при дворе даму, очень хорошо разбирающуюся в подобных вещах. Более того, мои подданные отнеслась бы к этому очень плохо, если бы я, их королева, прибегла к помощи своих соотечественниц.

Тем временем были приняты все меры для сохранения здоровья королевы. Три раза в неделю она отправлялась в носилках, которые несли лакеи, за город, где выходила и совершала пешие прогулки в сопровождении графини де Уреньи и дона Хуана Манрике. Филиппу посоветовали отослать свою супругу подальше от напряженной атмосферы Мадрида и придворного церемониала в один из его загородных дворцов, где она могла бы просто отдохнуть. Король решил, что Елизавета должна отправиться в Гвадалахару и поселиться во дворце Мендоса, где праздновалась их свадьба. Просторные сады и благоприятное расположение дворца, который был предоставлен в распоряжение королевы герцогом де Инфантадо, казалось, давали много преимуществ. Елизавета, однако, не желая быть так долго обязанной гостеприимству Мендосы, воспротивилась этому замыслу. Более того, она боялась разлуки с королём, чьё отсутствие она никогда не переносила без жалоб и печали. Поведение Филиппа в этот период по отношению к своей супруге было настолько заботливым, что Фуркево в одном из своих посланий Екатерине Медичи делает следующее замечание:

– Мадам, я заверяю Ваше Величество, что вчера я видел, как король выказывал большую любовь, которую он питает к своей супруге, с такими почестями, уважением и знаками внимания, как будто был любовником Её Величества, а не её мужем. Он оказывает ей те же почести на публике, что и наедине, и каждый день проводит с ней добрых два часа в её апартаментах. Дай Бог, чтобы их католические величества еще долго пожинали плоды такого удовольствия от общества друг друга!

Принимая во внимание деликатное положение королевы, по приказу Филиппа были отменены многие деспотические обычаи испанского двора. Также был устроен большой бал, с которого королевская чета удалилась около одиннадцати. Когда Елизавета обедала на публике, она сидела под навесом, в то время как главная камеристка и её дворецкий располагались за её креслом. Первая дама, герцогиня Альба, подавала ей воду в серебряном тазу и полотенце с золотой бахромой в конце трапезы. Карлик Монтень стоял по левую руку от королевы и развлекал её своими шутками и насмешками над придворными. А вокруг стояли её кавалеры и дамы. Придворные говорили, что, пока королева обедает, их дело состояло не в том, чтобы прислуживать ей, а в том, чтобы флиртовать с её дамами, дабы те не изнывали от скуки.

Однажды, в начале февраля 1566 года, во время одной из таких публичных церемоний дон Хуан Манрике в разговоре с Елизаветой заявил, что корона Франции должна по праву принадлежать Филиппу II, как потомку Отто, герцога Бургундского. Но особенно её рассердило утверждение дворецкого, что единственную дочь французского короля Людовика Х из династии Капетингов бессовестно лишили права на корону, состряпав так называемый Салический закон, благодаря чему королём стал Филипп Валуа, предок Елизаветы.

После обеда карлик Монтень побежал сообщить об этом инциденте французскому послу. Фуркево же написал обо всём Екатерине, добавив, что дон Хуан Манрике почерпнул свои знания из клеветнической брошюры, высоко ценимой при испанском дворе, которая была опубликована в Риме во время понтификата покойного папы. Екатерина выразила большое неудовольствие дерзостью дворецкого дочери, заметив:

– Я убеждена, что королева, моя дочь, не потерпит больше, чтобы во время её трапезы делались такие оскорбительные высказывания, и сделает виновному замечание.

Тем не менее, Елизавета ничего не предприняла, зная, что её супруг придерживается по вопросу престолонаследия того же мнения, что и её дворецкий. Поэтому Хуан Манрике сохранил свою должность.

Здоровье королевы оставалось в отличном состоянии, и она смогла участвовать в празднествах, устраиваемых при дворе весной 1566 года. Среди других развлечений был турнир, на котором председательствовала Елизавета. Дон Карлос, тем временем, продолжал любезничать с мачехой и снова поклялся разделить своё будущее наследство с её потомством. Инфанту в любое время суток разрешался доступ в покои королевы, чем он часто пользовался в качестве утешения. В течение беременности Елизаветы дон Карлос, похоже, был более сговорчивым, чем обычно, хотя его дворецкий, принц Эболи, внимательно следил за своим подопечным, и его корреспонденция, по-видимому, тоже просматривалась. В то же время, король сделал всё возможное, чтобы окружить своего сына подходящими приятелями, которыми были дон Хуан Австрийский, эрцгерцоги Рудольф, Альберт и Эрнест, Александр Фарнезе, и герцог де Пастраны, сын Руя Гомеса. Впрочем, те не выказывали особого расположения к инфанту из-за его буйного поведения, а также вспыльчивого и ревнивого характера. Особенно дона Карлоса возмущала та благосклонность, с которой король относился к его юному дяде, и он сразу вспыхивал, когда в его присутствии делался намёк на будущие подвиги, ожидаемые от дона Хуана. Их ссоры были печально известны. В гневе дон Карлос употреблял самые оскорбительные эпитеты в адрес Хуана Австрийского. Однажды инфант даже назвал его «ублюдком и нищим». Александра Фарнезе он ненавидел из-за его высокомерия и сарказма, а также из-за того, что его мать, Маргарита Пармская, была назначена Филиппом наместницей Нидерландов, то есть, как выразился дон Карлос, узурпировала должность, которую он жаждал и считал своей по праву. В то же время беспечный нрав эрцгерцога Рудольфа и его пристрастие к изучению алхимии и оккультных наук служили инфанту постоянной темой для насмешек. Что же касается маленького герцога Пастраны, сына Руи Гомеса, о происхождении которого любили сплетничать придворные, то дон Карлос изгнал его из своей свиты как отпрыска своего злейшего врага, уничтожить которого он поклялся. Герцог де Фериа, капитан телохранителей, стал ещё одной жертвой безумных предрассудков инфанта. Альбу он тоже, как известно, не переваривал. Всех этих государственных деятелей и воинов, чей гений тогда и впоследствии украшал царствование Филиппа II, он настроил против себя. Смерть короля, однако, могла в любой день посадить дона Карлоса на трон, и у тех, кто навлёк на себя его недовольство, не было причин сомневаться в том, что он вряд ли воздержится от приведения своих угроз в исполнение. Только однажды он удостоил отца своим почтением. Во время въезда Филиппа II в Вальядолид 28 марта 1556 года дон Карлос внезапно выхватил знамя у дона Антонио де Рохаса и, размахивая им, воскликнул:

– Кастилия! Кастилия! За короля дона Филиппа II, нашего суверена!

Причём его восклицание поддержала толпа, собравшаяся на Кампо-Гранде.

Примерно в середине февраля из Франции прибыли депеши, извещавшие о приезде камергера Виллеруа, посланного Карлом IX поздравить их католические величества с приближающимся счастливым событием. Екатерина прислала богато расшитые туфли для дочери, а также несколько шляп, которые, однако, не понравились королеве, предпочитавшей испанскую моду. В своём письме к послу флорентийка также приказала ему приложить все усилия, чтобы убедить короля разрешить своей супруге принять французских повитух, которых она рекомендовала. Она также хотела, чтобы он упомянул об этом принцу и принцессе Эболи, чтобы они могли использовать своё влияние на королеву. Виллеруа прибыл в Мадрид примерно в середине марта 1566 года, 24-го числа Филипп дал ему аудиенцию, с обычной серьёзностью выслушав все комплименты и поздравления тёщи. Покинув апартаменты короля, Виллеруа отправился к Елизавете. Вручив ей письма, посланник попросил королеву принять услуги французских повитух, поскольку её мать очень хотела, чтобы она согласилась на это предложение. Но Елизавета ответила категорическим отказом, посланник продолжил спор по этому вопросу, когда появление Хуаны положило конец их беседе. На следующий день Виллеруа возобновил свои назойливые просьбы. Тогда королева сказала:

– Это было моё решение не принимать больше ко двору француженок, поэтому я не желаю пользоваться услугами дам, рекомендованных королевой, моей матерью.

Не удовлетворившись этим решительным отказом, Виллеруа снова поговорил с Филиппом на эту тему, изложив преимущества, которые получит королева от превосходных знаний, которыми обладает дамы Екатерины.

Король ответил:

– О Её Величестве хорошо заботятся Монгион и её хирурги, но я сам напишу королеве Екатерине по этому поводу.

Флорентийка с крайней неохотой отказалась от своего замысла и в своей переписке постоянно приказывала своему послу использовать любую благоприятную возможность, чтобы снова затронуть эту тему.

Той весной к мадридскому двору прибыли маркиз де Борген и Морис де Монморанси, барон де Монтиньи, посланные наместницей Нидерландов, которая жаждала от своего единокровного брата смягчения жестоких мер против инакомыслящих.

Прибытие послов было очень неприятно для короля, поскольку государственный совет разделился относительно мер, которые следует предпринять для подавления недовольных в Нидерландах. Альба, Эспиноса, епископ Куэнсы и сам Филипп II выступали за принятие строгих мер, в то время как Руй Гомес и дон Хуан Манрике умоляли короля пойти на уступки, чтобы успокоить народное волнение. Предполагалось, что дон Карлос симпатизировал нидерландской знати, так как он не принимал ничего, что одобрял его отец, одновременно поддерживая всё, что отвергал король. Беспорядки в Нидерландах, направленные против власти его отца, были восторженно приняты инфантом, который был настолько несдержан, что каждое его побуждение и мысль находили выражение в его устах.

– Вид храбрых и благородных людей с оружием в руках, защищающих свою веру, несомненно, возбудил боевой энтузиазм дона Карлоса, который страстно желал военной славы, – писал современный историк.

Елизавета же, имевшая большое влияние на своего пасынка, придерживалась строго ортодоксальных взглядов и не испытывала ни малейшей симпатии к немецким или французским реформаторам. Её частым советом матери во время первых волнений во Франции было «наказывать и искоренять ересь». Она отнюдь не была кротким, подавленным и угнетённым существом, каким её принято было представлять, и если бы её жизнь продлилась, она, несомненно, стала бы важной политической фигурой. Унаследовав возвышенный характер своего прославленного предка короля Франциска I, она, несмотря на молодой возраст, имела собственные убеждения и твёрдо их отстаивала. Её воля была сильной, а положение при дворе мужа – влиятельным и почётным. Дон Карлос часто беседовал с Елизаветой о фламандских делах, и французский посол рассказывал, что во многих его беседах с королевой о политике и о союзе с Австрией принц выступал третьей стороной в дебатах. Однажды в этот период дон Карлос сопровождал мачеху во время прогулки по сельской местности, чтобы подышать свежим воздухом и размяться. Заметив, что инфант погружён в глубокую задумчивость, Елизавета поинтересовалась предметом его размышлений.

– Мадам, – ответил дон Карлос, – мои мысли блуждали за двести миль отсюда, в очень далёкой стране.

– В какой стране, монсеньор? – спросила королева.

– Я думал о моей кузине, мадам, – со вздохом ответил дон Карлос, пристально глядя при этом на мачеху.

Елизавета, похоже, никогда не поощряла эти матримониальные замыслы и намёки: она, несомненно, понимала глубину отвращения, испытываемого королём к своему сыну, чьё пренебрежение приличиями возмущало монарха, столь заботящегося о соблюдении внешней стороны жизни. Инфант, однако, всегда уходил от королевы утешенный и успокоенный, он был благодарен ей за сочувствие, в то время как все боялись его и предавали.

– Ходили слухи, будто принц с выражением сильного волнения яростно заявлял, покинув покои своей мачехи королевы Изабеллы, что король, его отец, поступил плохо и жестоко, отняв у него её, – писал гугенот де Ту.

– Он считал её нежной, милой и мудрой, – вторил ему его соотечественник Брантом, – и, по правде говоря, она была одной из самых ярких и несравненных принцесс в мире.

Примерно в середине мая 1566 года герцог Альба, Хуан Манрике и герцог де Осуна явились к Елизавете и сообщили, что у её предшественниц, испанских королев, был неизменный обычай составлять завещания на шестом месяце беременности, и стали умолять королеву, чтобы она соблюла этот обычай. Елизавета приняла их с величайшей любезностью и сразу же согласилась на это предложение. Фуркево, однако, сильно возмутился, когда услышал об этом, ибо, по его словам, это было неслыханным и постыдным предложением в ситуации королевы. Ещё во время своей болезни в 1564 году Елизавета составила завещание, в котором по желанию мужа завещала всё, чем владела, Екатерине Медичи. Этот документ, как было известно Фуркево, всё ещё существовал, и ему, несомненно, казалось ненужным заставлять королеву изменить завещание.

– Я высказал свои соображения Её Величеству, – писал настырный посол, – и снова напомнил ей о том, чем она обязана королю и Вам, мадам, предположив, что, возможно, было бы желательно, чтобы она снова по новому завещанию оставила всё тем, кого любила.

– Когда я диктовала упомянутое завещание ранее, – возразила Елизавета, – моё тело было так измучено болью, что я не знала, что завещала, но на этот раз я посоветуюсь и подумаю об этом.

Фуркево добавил, что он не осмеливался больше давить на королеву по этому вопросу, но посоветовал Екатерине написать своей дочери. Очевидно, что Елизавета не была удовлетворена своим завещанием от 1564 года и намеревалась внести некоторые изменения. Графине де Круа, хранительнице мантий, и Хуану Манрике было приказано провести инвентаризацию её драгоценностей, гардероба и мебели. Оформление же завещания было поручено духовнику Елизаветы, брату Луису де Пачеко, который составил документ в соответствии с переданными ему инструкциями и отдал его на подпись королю и королеве. Публичное подписание документа было отложено до прибытия их величеств в Эль-Боске-де-Сеговию, где должна была произойти коронация Елизаветы. Тем временем при её дворе произошли важные перемены. Графиня де Уренья подала в отставку с поста главной камеристки королевы и её место заняла герцогиня Альба. Причины отставки графини нигде не указаны. Возможно, её вынудил к этому преклонный возраст, из-за которого она неспособна была принимать участие во всех официальных церемониях, положенные тому, кто занимал этот пост, или разногласия, которые всегда существовали между ней и герцогиней Альбой. Надменную и честолюбивую супругу герцога Альбы оскорбляла необходимость уступать место во время придворных церемоний кому-либо. Правда, есть ещё одно предположение, что, поскольку отставка главной камеристки совпала с приказом королевы составить списки её имущества под контролем хранительницы мантий, возможно, король был недоволен тем, как графиня де Уренья справлялась со своими обязанностями. Назначение герцогини Альбы вызвало большое неудовольствие Екатерины Медичи, которое она высказала в письме к Фуркево:

– Мы должны постараться принять ту, которая была назначена на должность, недавно оставленную графиней де Уреньей, со всей возможной любезностью, поскольку власть имущим было угодно выдвинуть её кандидатуру. Однако хочется верить, что это назначение было произведено с полной санкции и согласия королевы, моей дочери.

Принцесса Эболи заняла пост первой почётной дамы, который освободила герцогиня Альба. В начале июня 1566 года король назначил лиц, которые должны были отправиться в Эль-Боске и присутствовать на коронации Елизаветы. И тут герцогиня Альба, которая стояла первой в списке дам, во всей красе показала свой властный характер. Она написала дону Хуану Манрике, чтобы узнать, какое жильё было отведено ей в Эль-Боске. Получив информацию, она заявила, что условия проживания недостойны её. Герцогиня подняла такой шум по поводу своих притязаний, что королева с негодованием попросила мужа разрешить ей обойтись без услуг новой камеристки во время её пребывания в Эль-Боске. Филипп II, из уважения к своей супруге, согласился. Однако, чтобы не оскорбить герцога Альбу, король также вычеркнул из списка принцессу Эболи. Таким образом, самыми важными особами, которые должны были сопровождать королеву, были донна Анна Фазардо, жена дворецкого, очень любимая Елизаветой, маркиза де Сенете, донна Эльвира Каррилья, Клод де Винё, дон Хуан Манрике, приор дон Антонио де Толедо и герцог и герцогиня де Нахара. Король решил, что дон Карлос тоже должен отправиться с Елизаветой в Эль-Боске в сопровождении Руя Гомеса и других членов его семьи. Присутствие его сына в Мадриде, где под почётным надзором содержались фламандские послы, вызывало у Филиппа большое беспокойство. Это решение, возможно, было политическим, но, во всяком случае, оно доказывает, что король не испытывал никаких опасений относительно характера связи, существующей между инфантом и его молодой мачехой.

14 мая Филипп II покинул Мадрид и направился в Сеговию, чтобы лично проконтролировать сделанные там приготовления к приёму двора. А 17 мая Елизавета тоже отправилась в путешествие, прибыв в Эль-Боске примерно в конце месяца. Посол Фуркево охарактеризовал состояние её здоровья как превосходное, более того, он заявил, что её лицо, хотя и похудевшее, было более прекрасным, чем когда-либо, и что энтузиазм, с которым её повсюду встречали, невозможно было превзойти. Примечательно, что аббат Сен-Бове, посетивший Испанию в этот период, писал о Елизавете следующее:

– У неё очень красивая фигура, она также выше своих дам, что производит большое впечатление в Испании, где высокие женщины – редкость, поэтому её больше уважают.

Прежде, чем Елизавета покинула Мадрид, она отправила мадам ла Кутюр, которая стала одной из её повитух, в Сен-Жермен, чтобы сообщить своей матери об удовлетворительном состоянии её здоровья и дать Екатерине полную и точную информацию о событиях при испанском дворе, которую королева-мать так настойчиво требовала.

Елизавета была принята в Эль-Боске Филиппом, герцогом де Альбой, и доном Хуаном Австрийским. Её золовка прибыла в тот же день из Аранхуэса, где она некоторое время жила с двумя эрцгерцогами, своими племянниками. Через несколько дней после прибытия двора в Сеговию Елизавета подписала своё завещание в присутствии короля и других лиц, включая французского посла. После церемонии королева подозвала Фуркево, и, показав ему печать, которую она собственноручно приложила к документу, сказала с большим самообладанием:

– Господин посол, Вы понимаете, что мне было приятно, следуя обычаю всех испанских дам, вверить свою душу Богу и распорядиться относительно моих телесных благ, пока я в силах и в добром здравии.

Елизавета, однако, никому не сообщила содержание документа, но сама передала его на хранение герцогу де Осуна, который поместил его в архив государственного совета. Король пробыл в Эль-Боске несколько дней, а затем простился с женой, пообещав вернуться до 14 июля. Поскольку при дворе ходили слухи, что герцог Анжуйский, вероятно, воспользуется гостеприимством своей сестры, чтобы посетить Испанию и лично познакомиться с Хуаной Австрийской, Филипп перед своим отъездом приказал подготовить для брата Елизаветы апартаменты в Эль-Боске, в то же время оставив за собой, поскольку места во дворце было мало, анфиладу из небольших комнат, примыкающих к покоям королевы. Визит шурина был неприятен королю, который, хотя и не отказался принять его, не проявил никакого радушия. При этом он в присутствии придворных поинтересовался у Елизаветы:

– Правда ли, что брат Вашего Величества собирается навестить Вас?

– Я не знаю точно, – ответила королева.

Тогда Филипп приказал секретарям на все вопросы по этому поводу отвечать так:

– Её Величество не располагает информацией о таком визите.

Фуркево же, уловив настроение испанского двора, также сделал вид, что не знает намерений герцога, однако в частном порядке посоветовал Екатерине не санкционировать поездку сына. Холодность короля, возможно, была результатом недовольства Хуаны Австрийской, которая стала объектом насмешек придворных, терпя, пусть и на расстоянии, ухаживания распутного герцога Анжуйского. Более того, привычки и образ жизни любимого сына Екатерины были слишком близки вкусам дона Карлоса, чтобы сделать для короля желанным длительное общение между ними. Елизавета же во время отсутствия мужа, который вернулся в Мадрид, чтобы председательствовать на советах, ежедневно созываемых для обсуждения дел в Нидерландах, сочла своё пребывание в Сеговии очень утомительным, не выдержав общества большого количества лиц, собравшихся там. Уже через день она отправила пажа в Мадрид с жалобными письмами к королю и к Фуркево. Мужу, несмотря на то, что тот никогда не забывал ежедневно писать ей, Елизавета жаловалась на своё одиночество, а послу адресовала печальный упрёк в том, что недавно из Франции прибыл курьер, не доставивший ей писем от королевы-матери. Тогда, пытаясь утешить её, Фуркево отправил ей для прочтения пакет депеш, некоторое время назад присланных ему Екатериной.

Тем временем испанские врачи и донна Анна Фазардо тщательно подбирали кормилицу для будущего ребёнка Елизаветы. В своё время было пятьдесят кандидаток, претендовавших на эту почётную должность. Каждая дама должна была иметь родословную, доказывающую, что в её жилах нет примеси еврейской или мавританской крови, представить свидетельство о своём рождении, браке и состоянии здоровья, свидетельство от епископа епархии, в которой она проживала, где говорилось, что её семья не была запятнана ересью, а она сама – грязными слухами. Из всех этих дам только три были признаны должным образом компетентными, и каждая из них немедленно получила приказ быть готовой в любой момент отправиться во дворец, когда королева решит, какую даму назначить на столь желанную должность.

Король вернулся в Эль-Боске 14 июля. Впоследствии королевская чета большую часть времени проводила вместе в уединении. С радостью переняв трудолюбивые привычки мужа, Елизавета, пока король размышлял над донесениями, сидела рядом с ним за вышиванием. Вероятно, именно из её кабинета, смягчённый видом своей красивой молодой жены и уступив её мольбам, Филипп II написал своё знаменитое послание Маргарите Пармской, датированное: «Эль-Боске де Сеговия, 31 июля 1566 года», в котором призывал смягчить строгость эдиктов, действующих в Нидерландах, отменить там трибунал Священной инквизиции, и, что важнее всего, даровал наместнице право помилования тех, кого она считала достойными королевской милости. Депеша, содержавшая эти уступки, к несчастью, была отправлена в Нидерланды не раньше, чем король раскаялся в своём милосердии. На следующий день Филипп вызвал нотариуса и в его присутствии и в присутствии нескольких своих советников заявил, что «он не давал регентше права помилования по собственной воле, и, следовательно, не считает себя связанным словом, но что он оставил за собой полную свободу впредь наказывать вождей восстания в Нидерландах».

Мадам ла Кутюр вернулась в июле месяце в Испанию и направилась прямо в Сеговию с депешами, которые ей были доверены для их католических величеств. Королева-мать отправила памятную записку Монгиону, врачу Елизаветы, куда она включила рецепты различных охлаждающих французских и итальянских напитков. Сожалея о невозможности лично посетить Испанию, чтобы быть со своей дочерью во время её родов, Екатерина также обратилась к зятю:

– Я искренне заклинаю Вас, сын мой, любовью, которую Вы питаете к королеве, Вашей жене, приказать, чтобы она ежедневно занималась физическими упражнениями на свежем воздухе; и в других отношениях следовала советам, данными её врачами и дамами.

Кроме того, Екатерина приказала французскому послу поселиться в Сеговии во время пребывания двора в Эль-Боске, и отправлять к ней курьера каждые восемь дней. Тем временем Елизавета наслаждалась прекрасными пейзажами и лесами в окрестностях города. Каждый день она совершала прогулку пешком и в носилках в сопровождении короля или его сестры. Сады Вальсена или Эль-Боске были окружены водами Эресмы, ручья, известного по всей Испании своей превосходной форелью. Однажды в начале августа Елизавета развлекалась несколько часов подряд ловлей форели, очень искренне смеясь при этом со своими дамами. Затем им принесли фрукты, которые королева и её дамы отведали на живописном берегу ручья. Однако усталость Елизаветы от этого приятного времяпрепровождения едва не привела к катастрофическим результатам. По возвращении во дворец ей стало плохо, и в обморочном состоянии королеву отнесли в её покои. Были вызваны врачи, и весь дворец переполошился. Вскоре, однако, Елизавета пришла в себя, и после этого провела спокойную ночь. Беспокойство Филиппа было так велико, что, пока королева отдыхала, он пять раз за ночь тихонько подходил к её постели, чтобы убедиться, что у неё всё хорошо и что её слуги не спят. На следующий день рыбная ловля была запрещена до тех пор, пока королева не родит. Поведение дона Карлоса в течение этого промежутка времени, по-видимому, было образцовым, ибо, хотя он тоже находился в Эль-Боске, его имя никогда не упоминалось в пренебрежительном тоне в депешах Фуркево, который, согласно приказу Екатерины Медичи, обосновался в Сеговии, чтобы сообщать королеве-матери обо всех событиях и сплетнях при испанском дворе.