Лучшая принцесса своего времени

Глава 22

Имя Елизаветы часто упоминается в депешах французского посла и министров Филиппа II вместе с именем дона Карлоса. То, что инфант был совершенно непригоден для наследования трона своих предков, было очевидно каждому.

Между тем события развивались стремительно. Вспыльчивый дон Карлос был доведён до крайности отказом в просьбе отпустить его в Нидерланды и отсрочкой переговоров о его браке с эрцгерцогиней. Французский посол упоминает, что одной из причин последующего ареста инфанта стало раскрытие его связей с фламандскими повстанцами, и особенно с Монтиньи.

– Принц, – утверждал Фуркево, – ненавидел своего отца, потому что считал, что король выступает против его брака с Анной, его кузиной из Германии, дочерью императора Максимилиана; по его (Филиппа) мнению, принц не годился ни для брака, ни для верховной власти.

Чтобы выбраться из положения, ставшего почти невыносимым из-за его собственного неадекватного поведения, дон Карлос решился на побег, и побудила бы его месть встать на сторону повстанцев в Нидерландах или же несчастный инфант искал лишь спокойного убежища от недремлющего ока тех, кого он называл своими «подлыми клеветниками», можно только предполагать. Однако из-за своей обычной безрассудной неосторожности и недостаточной предусмотрительности он как следует не продумал план своего побега. По-видимому, наследник Филиппа II даже не искал одобрения императора, без чего его замыслы рано или поздно должны были провалиться. Более того, у инфанта совершенно не было средств для осуществления предприятия подобного рода.

Всё, что он сделал, это в начале ноября 1567 года отправил письма некоторым грандам и прелатам Испании, в которых говорилось, что он «нуждается в их помощи и поддержке в непредвиденных обстоятельствах», и просил сообщить, будут ли они верно служить ему в силу клятвы, которую дали. Кроме того, он запросил у городов заём в размере 600 000 дукатов «на службу инфанту». Во время этих сделок король внезапно вернулся в Мадрид из Эль-Пардо в сопровождении дона Хуана Австрийского. Присутствие отца вместо того, чтобы заставить инфанта осознать опасность своего предприятия, казалось, усугубило его враждебность. Тщетно Елизавета пыталась выступить посредником между Филиппом и его сыном. Последний упорно отказывался идти на какие бы то ни было уступки, в то время как король не хотел говорить с инфантом ни публично, ни наедине, хотя и не запрещал ему присутствовать на королевских приёмах. Таково было положение дел, когда дон Карлос добровольно принял решение доверить свой проект дону Хуану Австрийскому. Он попросил своего дядю возглавить его отряд и сопровождать его в Нидерланды, обещая взамен самые высокие награды. На что дон Хуан, не желая усиливать волнение, в котором пребывал принц во время их беседы, ответил мягко:

– Мне всегда доставляло искреннее удовольствие оказывать услуги Вашему Высочеству, но дело, которое Вы предложили, настолько важное и деликатное, что требует тщательного размышления, прежде чем приступить к нему.

В конце концов, как и следовало ожидать, король приказал своему брату рассказать о предложениях, сделанных ему инфантом, и выслушал дона Хуана с чувством большого негодования. Недовольство, вызванное тираническими указами короля и жестокостями, творимыми Альбой, было настолько велико, что проект дона Карлоса вместо того, чтобы рассматриваться как химера, вызвал самые серьёзные опасения у испанских министров. Депеши послов Фуркево и Алавы дают неопровержимое свидетельство того, что Филипп II счёл планы дона Карлоса тяжким преступлением.

– Воистину, тот был бы искусен, кто сумел бы дважды обмануть этого короля! – восклицает французский посол.

В начале декабря 1567 года замысел дона Карлоса окончательно созрел. Однако вместо того, чтобы примерным поведением усыпить бдительность шпионов, инфант яростно заявил в присутствии королевы и перед дворянами своей свиты:

– Я питаю к пяти лицам самую смертельную ненависть, и король, мой отец, первый в моём списке, а Руй Гомес – второй.

Результатом этого заявления стал ещё более строгий шпионаж. Перед Рождеством было принято, чтобы каждый член королевской семьи исповедовался и получал отпущение грехов, готовясь к принятию Святого причастия. Елизавета, как обычно, исповедовалась настоятелю монастыря великих иеромонахов и посетила мессу в этой часовне. Дон Карлос же отказался прийти на исповедь, и поэтому ему было запрещено приближаться к алтарю и участвовать в публичных празднествах с королевой и всем двором. Тогда инфант пришёл на исповедь и признался приору в своём желании убить одного человека. При таких обстоятельствах прелат отказался даровать ему отпущение грехов, если только дон Карлос не откажется от своего преступного замысла. Инфант обратился к другому священнослужителю, но и тут его ждал отказ. Приор и четверо монахов доминиканского монастыря Аточа были вызваны в Сан-Иеронимо, чтобы посоветоваться по делу инфанта. Поскольку все священнослужители объявили желание дона Карлоса смертным грехом, его присутствие у алтаря в таком состоянии духа было запрещено. После чего у наследника престола спросили, сообщил ли он о своём замысле какой-либо живой душе, кроме присутствующих. Однако дон Карлос повторил своё прежнее утверждение и отказался делать какие-либо другие сообщения. Церковники разошлась в полночь в невыразимом ужасе. Желая избавиться от ответственности за столь важную государственную тайну, приор Аточи отправил курьера в Эскориал с записью своей беседы с инфантом.

Рассказав в письме к королеве-матери об угрозах, публично высказанных доном Карлосом в адрес короля, Руя Гомеса и других лиц, Фуркево добавил:

– Это факт, пользующийся наибольшей известностью, что упомянутому принцу категорически отказали в отпущении грехов. Некоторые заходят так далеко, что заявляют, будто принц намеревался совершить покушение на жизнь короля, своего отца.

Пока всё оставалось в таком напряжении, дон Гарсиа де Оссорио, отправленный в Севилью, вернулся с суммой в 150 000 дукатов из 600 000, запрошенных доном Карлосом. Кроме того, он привёз обещание лиц, с которыми вёл переговоры о займе, перевести оставшуюся часть суммы, запрошенную по переводным векселям, в любую часть мира, где инфант мог бы находиться. Тем временем отец Диего де Чавес после безуспешных увещеваний своего несчастного подопечного попросил отставку. Тогда принцесса Эболи, догадываясь о причинах неожиданной отставки духовника дона Карлоса, немедленно поделилась своими подозрениями с мужем, который находился с королём в Эскориале. Филипп II с молчаливой суровостью воспринял эти накопившиеся доказательства преступных замыслов своего сына. Из всех высокопоставленных лиц, составлявших государственный совет, ни один не вмешался, чтобы смягчить справедливый гнев короля или напомнить несчастному инфанту о его долге как сына и подданного.

Перед доном Карлосом были открыты две дороги: бегство в морской порт, откуда он мог сесть на корабль и отплыть в Геную или во Фландрию, что на хорошо охраняемом побережье Испании было делом почти невозможным; или путь через горы во Францию. Однако, учитывая тесные отношения между французским и испанским правительствами, и гражданскую войну, которая в тот период затронула южные провинции этого королевства, представляется маловероятным, что инфант сделал бы такой выбор. Ларедо, по всей вероятности, было тем местом, куда дон Карлос намеревался бежать. В этом порту была сосредоточена эскадра из тридцати четырёх военных судов, назначенных для доставки короля в Нидерланды, когда бы ни произошло это событие, о котором так много говорили. Кроме того, здесь стояло судно, специально оборудованное для инфанта, на случай, если Филипп II соизволит разрешить своему сыну отправиться в путешествие; ещё одно судно было подготовлено для трёх эрцгерцогов.

После Рождества король уехал с доном Хуаном Австрийским в Эскориал, а когда туда прибыл дон Карлос, Филипп, как обычно, не сказал ему ни слова.

– Такое обращение пробудило самую яростную страсть в груди принца, когда он покидал зал для аудиенций, – утверждает французский посол.

Инфант попросил дона Хуана проводить его в апартаменты. При этом дон Карлос провёл своего ничего не подозревающего спутника через четыре двери, каждую из которых тщательно закрыл за собой. Наконец, пара добралась до галереи, где инфант свирепо бросился на дона Хуана и, выхватив пистолет, попытался застрелить его. Дон Хуан, подобно герцогу Альбе, отважно приблизился к нападавшему, и между ними завязалась ожесточённая борьба.

– О чём ты беседовал с Его Величеством во время пребывания в Эскориале? – яростно допытывался при этом дон Карлос.

В конце концов, дон Хуан вырвал оружие из рук инфанта и отступил. Дон Карлос же, как ни в чём не бывало, отправился в часовню, чтобы послушать проповедь, затем он посетил королеву и пробыл с ней несколько часов. Впоследствии утверждалось, что инфант поставил человека за настенными портьерами с аркебузой, чтобы застрелить своего дядю, однако план сорвался из-за завязавшейся потасовки и неожиданного отступления дона Хуана обратно в приёмную короля.

В воскресенье, 18 января, Филипп II держал тайный совет со своими министрами по поводу событий в Нидерландах, а затем предоставил аудиенцию французскому послу. Целью визита Фуркево было проинформировать католического короля о поражении армии гугенотов под Сен-Дьюи и смерти коннетабля Монморанси, а также передать личную благодарность Екатерины Медичи за военную помощь, оказанную зятем.

В ответ Филипп сообщил послу о последней выходке сына, с угрозой добавив:

– Мы не намерены больше терпеть безумства и чрезмерную распущенность инфанта, последним «подвигом» которого был замысел убить его дядю.

После мессы король вернулся в свои покои и вызвал на приватную беседу принца Эболи, а также герцога Лерму и Диего де Мендосу, главных камергеров дона Карлоса. Этим лицам Филипп II впервые сообщил о своём намерении собственноручно арестовать инфанта следующей ночью. Перес позже утверждал, что указанные вельможи единодушно умоляли короля пощадить дона Карлоса.

– Потому что, – говорит он, – они верили, что в конечном итоге инфант будет освобождён из тюрьмы, какова бы ни была его судьба, и что все, кто потворствовал его заключению, будут наказаны.

Однако король был неумолим. Он не просто так вызвал камергеров сына, ибо, справедливо опасаясь последствий своих безумных выходок, дон Карлос приказал искусному ремесленнику, некоему Луи де Фуа, сконструировать замок со специальной пружиной, который можно было открыть только изнутри спальни. Дверь была также заперта на засовы, которые инфант собственноручно задвигал ночью, прежде чем лечь спать, и которые он один с помощью блоков отстегивал утром, вставая с постели. Королю также было известно, что его сын спал, положив меч и кинжал рядом с собой, а заряженный пистолет – под подушку. Ещё у него были две заряженные аркебузы в шкафу рядом с кроватью. Поэтому Филипп приказал Лерме и Мендосе оставить дверь в покои инфанта приоткрытой после того, как их господин удалится на отдых, и вынуть его меч и кинжал, а также аркебузы из шкафа. Затем камергеры были отпущены с предписанием хранить всё в тайне. Позже, вечером 18 января, были отправлены приглашения явиться во дворец герцогу де Фериа, приору дону Антонио де Толедо, дону Луису де Кихаде, верному мажордому покойного императора Карла V, и Хуану Манрике де Лара, мажордому Елизаветы. Все эти лица также являлись членами государственного совета. Герцогу де Фериа, капитану телохранителей, было приказано привести с собой двенадцать солдат гвардии. Эти лица были проинформированы королём о его намерении и получили приказ содействовать его надлежащему исполнению. Два младших офицера королевской канцелярии, Санторо и Бернате, получили приказ от короля запастись гвоздями и молотками и быть готовыми следовать за ним.

Между одиннадцатью часами и полуночью Филипп II в сопровождении вышеупомянутых вельмож и принца Эболи, сопровождаемый отрядом телохранителей, спустился по лестнице, ведущей из его собственных покоев в покои дона Карлоса, одетый в доспехи поверх своей одежды, и со шлемом на голове. Король беспрепятственно вошёл в покои сына, все его приказы были беспрекословно выполнены камергерами. Меч и кинжал инфанта тоже были вынесены, кроме заряженного пистолета под его подушкой. Прежде, чем Филипп счёл благоразумным войти в спальню, герцог де Фериа осторожно приблизился к кровати спящего дона Карлоса, сопровождаемый стражником, и вытащил оружие из-под подушки. Разбуженный шумом, инфант вскочил с постели и спросил:

– Кто там?!

Фериа ответил:

– Государственный совет!

Тогда дон Карлос разразился яростными угрозами и проклятиями и громко призвал к оружию. После чего его взгляд остановился на отце, который тем временем вошёл внутрь и встал в ногах кровати. Затем комната наполнилась знатью и вооружёнными стражниками. При виде своего отца инфант воскликнул:

– Ваше Величество здесь для того, чтобы лишить меня жизни или свободы?

– Ни то, ни другое. Успокойся! – строго произнёс Филипп.

– Чего же тогда Ваше Величество хочет от меня?

– Вы скоро узнаете, мои действия направлены исключительно на Ваше благополучие.

Затем, повернувшись к двум офицерам, Санторо и Бернате, Филипп II приказал им заколотить окна гвоздями и принести ему ключи от шкафов и сундуков в апартаментах сына. Ещё он приказал убрать всю мебель, даже стулья, каминные полки и подсвечники. Услышав эти приказания, несчастный дон Карлос в бешенстве вскочил со своей постели и попытался броситься в огонь, который пылал в очаге. Однако приор дон Антонио подхватил его на руки и отнёс, почти лишившегося чувств от ярости, обратно в постель. Дон Карлос, однако, после долгой жестокой схватки сумел вырваться из рук своего похитителя и бросился к ногам своего отца с рыданиями. Король же со своей «обычной снисходительностью» приказал сыну успокоиться и спокойно вернуться в свою постель.

– Убейте меня, Ваше Величество! Лучше я умру, чем стану пленником! Это вызовет скандал!!! – воскликнул несчастный дон Карлос. – Если Вы не убьёте меня, я покончу с собой!

– Нет, – ответил Филипп, – Вы этого не сделаете, потому что это был бы поступок сумасшедшего!

– Я не сумасшедший, но Ваше Величество приводит меня в отчаяние своей суровостью.

– На будущее я хочу, чтобы Вы относились к нам как к королю, Вашему суверену, а не как к отцу! – возразил жестокий монарх.

Затем принц бросился на свою кровать, и его слова настолько потонули в слезах и вздохах, что их больше не было слышно. Филипп приказал изъять все бумаги в покоях своего сына и унести его письменные принадлежности, а также небольшой сундучок, в котором хранились его личные вещи. В конце король, обращаясь к герцогу Фериа, сказал:

– Я вверяю инфанта Вашему особому попечению. Охраняйте его хорошенько!

Пожелав, чтобы дворяне, присутствовавшие при аресте, «служили инфанту со всем должным уважением, но не выполняли ни одного из его приказов, не сообщив сначала о них ему; и, наконец, преданно охраняли его, не жалея своей жизни», король удалился из апартаментов, получив от каждого присутствующего дворянина клятву верности и сохранения тайны. Герцог де Фериа, граф де Лерма и дон Диего де Мендоса всю ночь оставались на страже в покоях дона Карлоса. При дневном свете на окнах спальни, занимаемой инфантом, которая располагалась в части дворца, называемой «Эль Торре», над комнатами Хуаны Австрийской, были установлены прочные решётки. Смежную комнату также укрепили решётками и замками, а вместо обычной перегородки поставили решётчатую ширму из дерева, чтобы герцог де Фериа всегда мог видеть своего несчастного узника. В проходе, который вёл в эту тюремную камеру, была выставлена охрана из двенадцати алебардщиков, причём солдатам было приказано убивать любого, кто попытается силой проникнуть к дону Карлосу, предварительно не предъявив пропуск. Этой же ночью или, скорее, утром 19 января Филипп II энергично приступил к принятию мер, необходимых для продолжения столь необычного дела. Был издан приказ, запрещающий отправку почты из столицы, в то же время на границы и в морские порты королевства были разосланы предписания, запрещающие «любому человеку покидать Испанию, поскольку для Его Величества было чрезвычайно важно, чтобы арест господина инфанта в настоящее время сохранялся в тайне».

Затем король проинформировал об этом событии свою супругу, а также сестру. Елизавета проплакала почти целых два дня без остановки, пока король не приказал ей вытереть слезы. А Хуана, похоже, была просто убита. Детство её несчастного племянника прошло почти полностью под её попечением, и одно время она испытывала к нему величайшую привязанность, пока её не оттолкнула от инфанта неистовая ненависть последнего. Ещё раньше супруга и сестра короля договорились вместе отметить 19 января праздник святого Себастьяна, покровителя сына Хуаны. Однако Елизавета была так взволнована, что не смогла покинуть дворец.

– Королева, Ваша дочь, мадам, глубоко потрясена этим событием, – написал Фуркево Екатерине Медичи.

Однако он не мог отправить свои три депеши, одну из которых адресовал королю Карлу, а две – королеве-матери, до 22 января, когда его курьеру, наконец, разрешили покинуть Мадрид.

– Мадам, – добавил французский посол через несколько часов после ареста дона Карлоса, – возможно, Вам будет приятно вспомнить, что я писал Вам давным-давно: если бы не публичный скандал и сплетни, католический король посадил бы своего сына в тюрьму из-за его беспорядочной жизни и выходок, будучи не в состоянии каким-либо образом контролировать его. Ваше Величество поймёт (из моего донесения королю), что это событие, наконец, произошло, ибо принц теперь пленник в своей комнате; на его ноги наложены кандалы, на окнах – решётки и сильная охрана, выставленная для того, чтобы охранять все пути к его покоям. Говорят, что его перевезут в Мото-де-Медина-дель-Кампо или в какой-нибудь другой замок неподалёку от Вальядолида. Король сказал упомянутому принцу, что он должен судить его как король, а не как отец. Я приложу все усилия, мадам, чтобы раскрыть истинную тайну его ареста. Ходят слухи, что упомянутый принц хотел убить своего отца, а также, что он намеревался бежать из королевства…. Возможно, мадам, что это событие задержит, если не совсем расстроит брак упомянутого принца со старшей принцессой Богемии. Возможно, Руй Гомес предвидел это событие, потому что во время беседы со мной за несколько дней до родов королевы, Вашей дочери, сказал: «Сначала нужно посмотреть, какое потомство Богу будет угодно дать упомянутой королеве, чтобы решить этот вопрос (о браке), а также другие».

Сдержанность официального соболезнования, с которой Фуркево сообщил своим государям об аресте инфанта, едва ли скрывает ликование, которое он испытывал, узнав, что наследование испанского престола должно было перейти к детям Елизаветы.

Известие об аресте инфанта было воспринято жителями Мадрида без каких-либо протестов. В отсутствие официальных заявлений о причине, толкнувшей короля на столь крайнюю меру, дону Карлосу приписывались отцеубийство, мятеж и ересь.

– Я знаю сорок причин, каждая из которых будет считаться веской для ареста инфанта, моего сына, что побудило меня, к моему величайшему сожалению, поступить так, как я поступил! – заявил Филипп II в присутствии своего двора через несколько часов после ареста дона Карлоса.

Король действовал в соответствии с самыми строгими правилами и немедленно направил письмо в муниципалитет Мадрида, в котором сообщил об аресте своего сына и заявил, что это событие было решено по такой святой причине, которая оправдывала эту меру в глазах Бога и других людей. Покинув апартаменты королевы, куда он направился вскоре после того, как передал несчастного инфанта на попечение герцога де Фериа, Филипп вернулся в свой кабинет и приготовился предоставить аудиенцию различным корпоративным органам своего королевства, призванным получить уведомление об аресте наследника из уст самого короля. Первым, однако, появился граф Дистрихштейн, императорский посол. Выразив сожаление по поводу умственной отсталости дона Карлоса, вынудившей его, по соображениям совести и долга, отстранить своего сына от престолонаследования, Филипп II добавил, что, поскольку инфант, по мнению врачей его королевства, непригоден для передачи своих прав собственному потомству, от предполагаемого союза с эрцгерцогиней Анной также необходимо отказаться. Из этого признания становится очевидным, что король в течение последних двух лет подумывал об аресте своего сына из-за его безумного поведения, и что мера, которую он внезапно осуществил, была принята для предотвращения бегства дона Карлоса из королевства. Затем Филипп созвал служащих своего двора и двора королевы, представителей властей Мадрида, приоров Аточи, Сан-Иеронимо и Эскориала, а также членов различных советов по ведению государственных дел, и со слезами на глазах сообщил об аресте своего сына:

– Бог свидетель, что то, что я сделал, было вызвано моей исключительной любовью, которую я испытываю к своим подданным, и моей заботой о благополучии монархии!

Закончив аудиенцию, он собрал свой государственный совет и изложил своим министрам и наиболее знатным вельможам причины ареста сына и объяснил свои планы относительно престолонаследия. Затем приказал принести сундук, который забрал из апартаментов инфанта, и открыть его в присутствии членов совета. Среди бумаг, написанных рукой дона Карлоса, было много планов в противовес действиям правительства его отца,

– Ибо, – говорит Фуркево, – каждая идея, которая приходила в голову принца, была записана на бумаге; таким образом «откровение» состояло из десяти тысяч безумств и мечтаний очень странного характера, которые зародились в его уме.

В сундуке также нашли письмо, адресованное королю, в котором дон Карлос признавался, что причиной его предполагаемого бегства было жестокое обращение, которому он подвергся со стороны своего отца. Копии писем, которые инфант адресовал различным дворянам и к главным городам, когда обратился к ним за помощью для осуществления своего замысла, тоже были найдены. Однако самым важным документом в сундуке был список лиц, которых несчастный дон Карлос считал своими врагами или друзьями. На первое место среди своих друзей инфант поставил свою мачеху, дона Хуана Австрийского и Суареса. Среди тех же, кого дон Карлос намеревался «преследовать до смерти», были имена Альбы, принца и принцессы Эболи, Эспинозы, председателя государственного совета, и короля, его отца. Оставшееся содержимое сундука состояло из суммы в тридцать шесть тысяч дукатов, бриллианта стоимостью двадцать пять тысяч дукатов, нескольких колец, украшенных дорогими драгоценными камнями, и нескольких португальских монет. Таков отчёт, данный нунцием Кастанео о содержимом сундука, и этот отчёт также подтверждён Фуркево. Французский посол утверждает, что там не было обнаружено ничего, что указывало бы на причастность дона Карлоса к какому-либо заговору против короля или католической церкви. А Брантом рассказывает со слов некоего испанского вельможи, что когда король потребовал совета у собравшихся относительно мер, которые следует принять в отношении инфанта, некоторые члены совета посоветовали ему держать сына в пожизненном заточении, другие – отдать ему Неаполитанское королевство, третьи – отправить дона Карлоса воевать с маврами.

Филипп II отверг все эти предложения, добавив:

– Что касается содержания инфанта в вечном заточении, то это невозможно, поскольку в нашем королевстве нет клетки или тюрьмы, в которых можно было бы долго удерживать такого разъярённого и одержимого дьяволом человека, как мой сын.

На следующий день, во вторник 20 января, король собственноручно написал письма папе римскому, государям Европы, своим ближайшим родственникам и своим послам при всех главных дворах, сообщая об аресте дона Карлоса. Хотя осторожная манера, с которой Филипп избегал каких-либо реальных объяснений истинной причины тюремного заключения своего сына, должно быть, вызвала сильное возмущение тех, к которым были обращены эти письма. По приказу своего супруга королева обязалась сообщить своему брату о прискорбном событии, ибо скорбь Елизаветы была искренней, и она расценила поступок, который король считал себя обязанным совершить, как страшный позор для королевского дома Испании.

– Тем не менее, мадам, – говорит Фуркево, – Ваша дочь ведёт себя очень благоразумно, не проявляя ни малейшего признака радости, хотя несчастье принца очень выгодно ей и её детям, во всём подчиняясь воле короля, своего господина.

Елизавета написала Карлу IX следующее: «Сударь, король, мой господин, приказал мне написать это письмо (хотя с тем же курьером я уже отправила Вам два письма), чтобы сообщить Вашему Величеству, что он был вынужден принца, своего сына, арестовать и приставить к нему охрану – решение, которое, как Вы можете предположить, он принял с большой скорбью и неохотой. Принц, однако, вёл себя так, что, в конце концов, дал повод для того, что было исполнено, о чём Вы узнаете от посла короля, милорд. К этому мне нечего добавить, кроме того, что не я могу найти утешения в связи с этим несчастьем, которое считаю большим, чем несчастье любого другого человека, из-за дружбы, которую питаю к принцу, и обязательств, которые чувствую перед ним. Поскольку я не могу сказать больше, я молюсь, чтобы Вам было приятно, целую Ваши руки. Елизавета».

Это письмо, хотя и написано с чувством, выражает лишь дружескую привязанность, которая существовала между Елизаветой и её пасынком, на которого её влияние было первостепенным, за исключением тех вопросов, к несчастью, где затрагивались его жизненные интересы.

Послания, которые Филипп II адресовал иностранным дворам, а также своим собственным священнослужителям и знати, носили тот же расплывчатый характер – все они скрыто намекали на какое-то тяжкое преступление, совершённое доном Карлосом, но, в основном, подчёркивали его умственную неполноценность. Во Франции эта новость вызвала огромный ажиотаж, как из-за её политической подоплеки, так и из-за влияния, которое она оказала на судьбу потомства Елизаветы.

– Господин де Фуркево, – написал Карл IX своему послу. – Я считаю то, что Вы написали мне об аресте принца Испанского, самым странным и удивительным событием, о котором я когда-либо слышал. О причине его ареста я очень хотел бы выяснить особо. Поэтому я отправляю Вам это послание, чтобы просить Вас прислать мне более точную информацию, а также, что было сделано с тех пор, как Вы в последний раз писали мне.

Что же касается испанского посла, попросившего у короля Карла и Екатерины аудиенцию, то вместо того, чтобы объяснить причину ареста инфанта, Франсиско де Алава отделался фразой, которую любил повторять Эспиноса, президент государственного совета и великий инквизитор:

– Твоё милосердие становится смертным грехом, когда ты являешься орудием мести за оскорбления, нанесённые нашей вере!