Лям и Петрик

[12]

После истории в чайной Ляму стало ясно, что кругом, на каждом шагу враги и что нечего малевать себе легкую жизнь. Надо везде и всюду, днем и ночью и даже во сне помнить об этом.

Но как отомстить Гайзоктеру? Ляма душил гнев, ненависть распирала всего.

Даже бабушка… Но, может, она просто хотела утешить его?

— Сердобольный человек Гайзоктер, — сказала она. — Хотел, наверное, совершить праведное дело — накормить голодного.

А Петрик сказал Ляму:

— С Переле все кончено. Все! Баста! Она говорит, что ты во всем виноват, что ты укусил Гайзоктера. А ее отец сказал, что теперь Гайзоктер расквитается с тобой. Ну, я чуть не заехал ей в зубы. Баста! — сказал я ей. Конец! Ты тоже собачьей породы, Переле. А мы-то думали, что ты наша. Зря мы любили тебя. Все кончено! Тьфу! Убирайся!

А Лям-то думал, что Йося Либерс, который на ножах с Гайзоктером, заступится за него. Как бы не так!

Друзья молча сидели в темном уголке землянки. Было тихо-тихо. За столом сидела Фекла, тыкала цыганской иглой в мешок: уколет разок и клюнет носом, уколет и задремлет.

— Послушай! — проговорил Лям. — Рыжий торговец на ярмарке рассказал мне, что у них один паренек, вроде меня, уехал в Херсон, поступил там к заготовщику и теперь получает десятку в месяц на хозяйских харчах.

— Да, надо нам куда-нибудь отправляться. Давай махнем, Лям! Мы себя везде прокормим, — подхватил Петрик мужским баском. — Вырастем, может выйдем в люди. Поедем в Николаев! Там, говорят, полно заводов.

С Элькой посоветоваться не пришлось. Явился какой-то человек, передал ей письмо, и она уехала. На другой день вечером она неожиданно вернулась. Лям и Петрик в это время были в комнате и решили рассказать Эльке о своем отъезде. Но Элька шепталась с бабушкой, страшно торопилась, затем вошла к ним и сердечно распрощалась.

— Все будет хорошо, ребята, все будет хорошо. Лям, будь молодцом, да и ты, Петрик, тоже! Скоро мы вас возьмем к себе. Все будет хорошо. Только будьте начеку… Не провожайте меня, нельзя. Я спешу.

Они хотели было с ней поговорить, но Эльки уже и след простыл. Бабушка пошла ее проводить, а Лям и Петрик остались в каморке, растерянные, смущенные, точно их отхлестали.

Когда бабушка вернулась, ее тонкие, худые щеки горели от возбуждения, а округлые глаза цвета пепла, цвета, какой упадет иной раз от набежавшего грозового облачка, глядели куда-то вдаль.

— Бабушка, куда она ушла?

— Меерку поймали. Она поехала вызволять его.

В одно мгновение дом погрузился в мрак, затем посветлело, в глазах замельтешило зеленое, красное, желтое.

Бабушка и оба приятеля сидели молча. Потом бабушка сказала:

— Недолго тебе быть у Пустыльников, оставайся уж ночевать! И завтра весь день проведешь дома.

Лям опешил.

Бабушка словно ответила на его невысказанный вопрос:

— Ведь тебя все равно прогонят.

— Почему? — проговорил наконец Лям.

— Потому что Элька велела Аре выбросить дурь из головы и подыскать себе другую невесту.

— Но я только что от Пустыльников. Ара с матерью были на кухне, шинковали капусту. Она шинковала, а он грыз кочерыжки.

— Элька постучала в окошко. Ара, не зная в чем дело, вышел. Тут она ему и сказала.

— А он?

— Откуда я знаю, что он сказал?

В Пустыльников словно вселился бес. На другой день они всем соседям раззвонили, что их Ара плюнул на девку, которая то и дело ездит к Рикицкому, и женится на богатой, из хорошей семьи, а в приданое ей дают магазин на полном ходу. Они намекали на внучку Гробилихи.

Пустыльники решили не тянуть с этим делом и сразу же стали готовиться к свадьбе, стали шить наряды. И вот уже состоялась помолвка, а скоро счастливую пару поведут к венцу.

Им не терпелось в два счета все провернуть. Ару в будний день нарядили в новый праздничный костюм. А он ходил точно в воду опущенный или под хмельком.

Однажды он перебежал улицу и, ворвавшись вихрем к Якову Стельмаху, у которого жил когда-то Аршин, стал шепотом умолять его сообщить — где ему повидаться с Аршином. Он ему нужен до зарезу. Потом Ара завернул к книгоноше. Немного погодя вышел испуганный, взмокший книгоноша и рассказал, что Ара замучил его, требуя книжек, да не простых, для чтения, а особенных, тех, что читает Аршин. Вот дикарь!

Больше Ару на улице не встречали. Но если он выскакивал на минутку, ему повсюду уступали дорогу.

Свадьбу сыграли всем на зависть. Дощатый балаган, возвышавшийся среди улицы, доставленные откуда-то три оркестра, шум, гам, громыхание посудой, звон бутылок, веселая перекличка на улице — все это было неслыханно и невиданно. Все делалось лихорадочно быстро, чтобы отвлечь Ару, забить ему голову, рассчитывая, что, когда он после похмелья очнется, уже будет поздно.

Темень ночная колыхалась от грома труб и барабанов, от гула пышной свадьбы; вина и водка лились рекой; улица благоухала теплым и нежным ароматом печений; груда свадебных подарков притягивала взоры своим богатством и роскошью; веселые песни, пляски и величания не умолкали ни на миг.

А спустя неделю Ара исчез. Молодая жена лежала, уткнувшись носом в подушку, и подвывала. Пустыльники лазили по чердакам, бегали как очумелые в синагогу, в баню, на кладбище, к знакомым крестьянам по ту сторону реки, расспрашивали всех извозчиков и сторожей. Одни видели, как Ара стоял вечером на мосту и глядел на воду, другие — как он шел на бойню.

Лям и бабушка сидели без дела дома. Элька уехала, и теперь некому хоть немного заработать. Надо Ляму куда-нибудь собираться. Они с Петриком давно решили уйти куда глаза глядят, главное — подальше. Как говорится, одно из двух: либо гнить, либо сладко жить!

Как-то Петрик примчался и рассказал, что ему счастье привалило: он долго умолял мельничиху, и та смилостивилась и дала матери чинить мешки для мельницы.

Теперь мать заработает немного, и они с Лямом махнут отсюда.

Петрик привел свою мать, усадил ее на лежаке и плотней укутал ее распухшие ноги. Они долго советовались и наконец порешили: Фекла переберется сюда, в домик; бабушка и Фекла будут жить вместе, штопать мешки тоже будут вместе. Зачем им скучать в одиночку? Как-нибудь перебьются, пока парни устроятся и возьмут их к себе.

Конечно, Саля сразу же пронюхала про их планы, прибежала радостная к Ляму и стала просить, чтобы ее тоже взяли. Лям надулся и сказал: «Ни за что!» Но она не унималась.

Приятели в хорошем настроении вышли на улицу. Веселый шум богатой Ариной свадьбы манил их к себе. Они подобрались к дощатому балагану, приникли к щелям и увидели Переле.

Дружки переглянулись и сразу же отошли от балагана. Потом в тихой боковой уличке у фонаря Лям сказал:

— Чем же Переле виновата? У нее отец и мать такие, вот и она такая. Если будет с нами, она станет другой, вроде нас.

Петрик помалкивал.

— Давай возьмем ее с собой! — Лям посмотрел на Петрика, но тот все молчал, только покраснел. Петрику не хотелось соглашаться, но, взглянув на товарища, он кивнул головой.

— Ладно, поди уговорись с ней. Завтра вечером мы уезжаем. Будем ее ждать возле бойни. Она ездит верхом?

— А зачем верхом?

— Я кое-что надумал.

Лям вопросительно посмотрел на товарища.

— Что ты уставился? Возьмем гайзоктерских лошадей и доедем на них до Трех дубов.

— Не надо, Петро!

— Нет, надо, холера ему в бок!

Лям весь вечер прождал Переле неподалеку от балагана и наконец дождался. Она была весела и хороша, как солнышко. Ужас до чего хороша! Ужас до чего весела!

Своими теплыми ручками она пожала Ляму руку.

— Ой-ой! — щебетала она, пожимая плечиками. Ей было очень весело, и предложение Ляма пришлось ей по душе. — Ой-ой! — повторила она и юркнула обратно в балаган.

На другой день они ждали ее в канаве у бойни. Рядом стояла пара лошадей, которую они с бьющимися сердцами увели из табуна, пасущегося за маслобойкой. Оба приятеля снарядились в дальний путь. В кармане у каждого было несколько медяков, в руках по узелку.

Настороженные, они нетерпеливо держали лошадей, боясь, как бы их не поймал Гайзоктер или Мотя. С нетерпением вглядывались они вдаль и никак не могли понять, почему же нет Переле. Может, ее задержали? Вдруг вдалеке у конца канавы что-то мелькнуло. Они устремили глаза и увидели — к ним бежит Саля.

Лям сдавленным голосом прошептал:

— Петро, садись скорей! Едем!

Они вскочили на коней и без оглядки помчались вперед. Глухие удары копыт по стерне пугали их. Казалось, Гайзоктер скачет за ними. А боль из-за того, что не пришла Переле, усиливала страх. Они нахлестывали лошадей и мчались напрямик по целине к деревне, откуда до станции еще добрых двадцать верст. За деревней они спешились, повернули коней мордами в сторону маслобойки и стали их гнать прутьями. Но слепые лошади лениво разбрелись по полю — кто куда.

Лям все время до самого вокзала оглядывался. Ему казалось, что вот-вот их догонит Переле и поедет с ними в далекие края.

Петрику затея с поездкой очень нравилась, он шутил и бодро приговаривал:

— После первой получки мы накатаем три письма: одно твоей бабушке, другое моей маме, а третье Переле. Мол, посылаем вам денежки, собирайтесь, приезжайте, будете есть и пить сколько вашей душе угодно, и всяких ситцев и сатинов на платья тоже вам будет сколько угодно. Если ты, Переле, хочешь стать нашей, приезжай тоже. Мы становимся большими людьми.

Друзья добирались до станции большей частью пешком, иногда на попутной телеге.

— Ох, знаешь, что мы забыли? — вдруг спохватился Лям. — Книгу с песнями. Что будем делать?

У платформы стоял готовый тронуться поезд. Куда он идет? Одни говорили — в Херсон, другие — в Николаев.

Друзья осмотрелись и, улучив минутку, шмыгнули в вагон, а там забрались под лавку. Какой-то пассажир тотчас вытащил Ляма за ногу и, дав несколько пинков, выпроводил вон. Но Ляму повезло в соседнем вагоне.

Поезд тронулся и пошел, пошел, пошел, точно и он удирал от хозяев, от проклятой, безрадостной жизни.

И там, под лавками, в темноте, в тесноте, друзьям становилось все лучше, все вольней. Каждый стук, каждый толчок колеса казался им дружеским толчком в бок, толчком в счастливый, свободный мир. Каждый стук колес приближал их к далекому, желанному, светлому миру, в котором обитают Элька и Аршин.

С первым контролером все обошлось благополучно: пассажиры надежно загородили их ногами, точно решеткой. В голове у пассажиров много злобы, зато ноги у них добрые. Не так уж плохо, оказывается, ездить зайцем!

Все помыслы Петрика, переживания, радость от того, что он наконец-то едет, свободен от хозяина, чувствует себя взрослым, самостоятельным, — все это сказалось на том, как он самозабвенно уплетал свой хлеб с луком. Он был так занят этим занятием, что, когда внезапно появился второй контролер, сухонький человечек, Петрик ничего не слыхал и с хрустом жевал луковицу. Она-то и выдала его. Контролер вытащил Петрика из-под скамьи и на ближайшей станции сдал жандарму. А поезд ушел.

Жандарм долго что-то писал, затем велел уплатить неимоверный штраф, обчистил карманы Петрика и выгнал вон.

Все это произошло с молниеносной быстротой. Петрик сел на рельсу, снял кепку. Что делать? Хоть ложись да помирай. Как быть? Куда он попал? Что будет с Лямом?

Они уговорились: если случится ехать в разных вагонах, то по прибытии на место они будут громко звать друг друга.

Поезд прибыл. Кругом светлым-светло, вагоны опустели, а Петрика нет. Может, он спит?

Лям побежал от вагона к вагону, стал шарить под лавками, кричать, звать. А голос у него дрожал. Тут он нарвался на одного кондуктора, едва улизнул от другого. Он покраснел и взмок от стыда за собственный вопрос и услышанный ответ:

— Какой Петрик? Что за Петрик?

Долгих двое суток мучался Лям на этой станции, осматривая каждый поезд, забирался под все скамейки, привлекая внимание посторонних людей, терпел побои от кондукторов. Все напрасно: нет Петрика!