Лям и Петрик

[3]

Мать Ляма окончательно оглохла — бревно бревном, после смерти Шейны и исчезновения отца сделалась совсем какой-то блажной. Сидит все время на голой земле у стены, уткнувшись головой в колени; из-под платка торчат оттопыренные уши, до которых уже мало что доходит.

Как одержимая допытывалась она у бабушки, отчего умер дедушка, отчего — прадедушка, отчего — дядя; она все хотела дознаться, скольких и кого из семьи унесла чахотка.

Если ей под руку подворачивался Лям, она хватала его, задирала на нем рубашку и все искала какие-то знаки на его бледной, чахлой коже, ощупывала все его косточки, перебирала ребрышки. Ляму вчуже страшно было на нее смотреть. Он удирал от нее на бахчи и там, в овраге, торопливо задирал на себе рубашку и внимательно ощупывал и осматривал себя.

Бабушка тоже убита горем, она теперь и глаз не поднимала. Лям ненароком подметил, как она раза два искоса подозрительно посмотрела на маму. Он не понял в чем дело, однако встревожился, так как догадался, что это связано с преждевременной поездкой бабушки в Балту к богатой родственнице. Бабушка ежегодно навещала ее, и та отдавала ей свои ношеные платья. Когда бабушка привозила это добро, в доме становилось весело, все щеголяли в обновах.

Но в этом году бабушка поедет в Балту раньше обычного. Из-за этого и Элька пришла на рассвете из Грушек. Бабушка долго о чем-то шепталась с ней в кухоньке, а Элька то и дело с тоской поглядывала на маму.

А на дворе уже давным-давно взошло солнышко. Лям вышел из дому, глянул — и глаза его разбежались: возле маслобойки лежала груда свежей, только что насыпанной, еще теплой подсолнечной шелухи. Она весело сверкала на солнце. Из кучи валил пар. Хорошо бы прокатиться по этой горке — с макушки вниз до самой лощинки.

За горой лежали бахчи. Их в нынешнем году обработали усатые греки. Они соорудили «водокачку» — колесо с множеством ковшей, разбили землю на клеточки, а кое-где устроили в земле окошки. Арбузов и дынь здесь больше не будет, посадят одни лишь помидоры. Те лучше!

Из-за арбузов Лям в прошлом году получил хорошую трепку. Дело было так. Дома уж очень было темно и грустно. Бабушка с мамой сидели, укутавшись, и молчали. А на улице под ногами сырел песок, на небе, там, где зашло солнце, все прогорело и остался один дотлевающий жар. Хотелось арбуза. Лям украдкой перебрался через ров — сторож далеко, на другом конце бахчи, у шалаша, и не услышит. Потихоньку сорвав арбуз, Лям сунул его под курточку, и вдруг кто-то его — трах палкой по голове. Арбуз упал и покатился к ногам сторожа. «Я… я нечаянно…» — залепетал Лям и заплакал. Узнай об этом Саля, растрепала бы по всему местечку и люди покатывались бы со смеху: «Я… я нечаянно…»

Рядом с Ляминым домом три человека копали землю, неподалеку валялись их узлы. Лям подбежал, сел тут же и стал смотреть. Какая-то женщина и парень отбрасывали землю в канаву за Ляминым домом, а мальчик примерно Ляминых лет распутывал веревки. На Ляма никто из них даже не глянул. Подошла бабушка, поздоровалась с женщиной и велела Ляму пойти одеваться.

— Соседка, — сказала женщина, вытирая потное лицо, — дала бы нам топорика на время!

— Сбегай за топором! — велела бабушка Ляму. Немного погодя Лям узнал, что люди эти мастерят себе землянку. Это их будущие соседи. Лям весь день просидел возле них, помогал строить жилье, держал веревки вместе с новым мальчиком, которого зовут Петрик.

Вдруг прибежала Саля:

— А я тебя ищу, ищу! Пойдем скорей!

— Да ну тебя! — отмахнулся Лям. — Не видишь, что мы дом строим?

Саля подкралась к нему да как дернет за волосы.

Петрик исподлобья строго глянул на нее. Отчего это она в такую теплынь натянула платок до бровей? И что за привычка дергать человека за волосы? Конечно, Петрик не мог знать, что Кет уехал и что Саля опять стала главной заводилой в ребячьей ватаге.

Лям не отходил от землянки. Но он не столько помогал Петрику работать, сколько развлекал его рассказами про Кета: говорил все о нем да о нем и про то, как печально все кончилось для Кета:

— Вдруг ни с того ни с сего у Йоси Либерса загорелся хлев. А там стояла корова. Она испугалась, уперлась, не хотела выходить. И только после того, как ей завязали глаза и крикнули что-то в ухо, она дала себя вывести.

Пока Кет был здесь, Гайзоктер не выходил из дому. И все же люди считают, что именно он поджег хлев в отместку за то, что Йося Либерс содержит Кета. Ночью слышны были чьи-то вопли и душераздирающие стоны, но никто не отважился выйти узнать, в чем дело. А под утро на улице нашли изуродованного Кета. Сначала думали, что он убит, однако он еще дышал. Его внесли в ближайший дом и привели в чувство. Он ни за что не хотел открыть, кто избил его: отец или Либерс. Да, не зря, видно, раввин предупреждал, что Бог покарает Либерса за то, что тот привез в местечко байстрюка.

Вот когда Лям как следует узнал Кета! Он завидовал ему: и тому, что у Кета голова и ноги обмотаны полотенцами, и тому, что Кет каким-то таинственным образом связан с Гайзоктером. Бабушка, отправляясь в Балту к родственнице, взяла с собой Кета и отвезла его к матери, которая замужем за музыкантом. Лям никак не мог объяснить Петрику, что такое «байстрюк», да и сам он не мог понять, в чем тут загвоздка и кто кому доводится «байстрюком».

Не стало Кета, но явился Петрик. Лям повел его к Сале на заезжий двор. Саля собрала соседских ребят и стала с ними в заброшенном сарае играть в солдатики. Тут же в сарае стоял жеребенок, которого Береле-кряква купил на ярмарке за пятиалтынный.

Береле часто покупал жеребенка, набивал ему утробу отрубями, чтобы тот поскорей вырастал и становился крепким коньком. Но жеребенку хотелось материнского молока. Постоит такой лошонок день-другой и протянет ноги. Береле волочил его за хвост через все местечко на околицу, к ямам, и там свежевал. Он никогда не возражал, если ребята, бывало, увяжутся следом, а там и шкуру помогут снять. Вот и теперь стоявший в сарае жеребенок выплюнул отруби, которыми Береле тщетно пытался набить его нежную матовую пасть; он желал только кобыльего молока. Саля ухватила его за хвост и с помощью ребят вскарабкалась на него.

— Ребята, — закричала она, — ешьте лук! Ешьте его до субботнего вечера! Набирайтесь жару! Будем бить гайзоктерского свиненка! И Переле Йоси Либерса тоже будем бить.

С тех пор как увезли Кета, ребята всячески мстят за него. Саля придумала: в субботу вечером всем выйти на проспект и заняться разными проделками. И вот пошли. Саля впереди, Лям и все прочие — за ней. Они шли по главной улице — от Высокой горы до моста — и потихоньку плевали прохожим на платье; выбирали самые лучшие платья, самые красивые.

Днем Саля наткнулась на Переле, дочь Либерса. Переле шла с полным кувшином молока. Саля подбежала к ней:

— Ну-ка, поставь молоко, сейчас я тебе всыплю!

Пришлось бедной Переле поставить молоко. Саля принялась дубасить ее кулаками.

— На, получай гостинцы за Кета! — кричала она хриплым голосом. А платок при каждом ударе сползал ей на глаза.

Однажды вечерком они всей ватагой поймали гайзоктерского малыша. Саля сбегала за сарай и через минутку вернулась с бутылкой мутной теплой бурды. Она стала совать бутылку в рот малышу.

— Пей, пей, мальчик! — приговаривала она, тыча бутылкой в рот малышу. — Это твой братишка Кет прислал тебе пива из Балты. Пей! — Мутная жидкость выплескивалась из бутылки.

Потом произошло важное событие: Лям подрался с Петриком. Они старались бить друг друга по голове, но били все мимо. Драка разгорелась внезапно — из-за ручейка, который бежал от Ляминого дома к землянке Петрика и размывал там ступеньки.

Петрик запрудил его, и вода побежала обратно, к дому Ляма. Лям схватил заступ и еще глубже прорыл канавку. Петрик снова запрудил ее. Лям срыл преграду. Началась драка. Тут явилась Саля, она потуже стянула платок на голове, провела всей рукой под носом и ринулась в бой. Она раздавала тумаки направо и налево. Потом разняла мальчишек и перевела дух:

— Возьмите заступы, отведем ручеек в другую сторону!

Надувшиеся Лям и Петрик взялись за работу. С той поры ручеек никому не мешает. О том, что произошло, никто и не заикается, хоть оба они уверены, что драка была смертельной и кровь лилась рекой.

Как-то компании пришлось сразиться и с мальчишками из Лишнева. Все началось с приезда каких-то незнакомых мужчин. В руках у них были диковинные машинки, а на фуражках кокарды. Они остановились у Сали на заезжем дворе. Эти люди с машинками сказали, что они приехали разведать гору на той стороне Буга. Гора эта, говорят, богата железом, оно растет там, что ли. Местечко заволновалось. Старожилы припомнили, что барин Лукьянов разбогател именно с той поры, как однажды во время пахоты (он тогда был еще бедняком) нашел на своей полоске клад; а его надел был как раз у той горы, где растет железо.

Саля, конечно, тут же снарядилась идти вслед за людьми с кокардами на ту сторону Буга поглядеть, как добывают клады. Она потащила с собой Ляма и Петрика. А всем встречным ребятам кричала, на ходу обматываясь платком до бровей:

— А мы идем клад смотреть!

Но на том берегу, у шлагбаума, столпились деревенские мальчишки, и, едва люди с кокардами миновали их, они стали швыряться камнями, не давая тройке пройти на мост. В это время откуда-то появился Береле-кряква. Он не захотел ввязываться в драку и велел ребятам спокойно ждать, пока он сам все уладит. Береле подошел к мосту, и деревенские мальчишки пропустили его. Тогда он зашагал дальше, ни разу не оглянувшись в сторону Сали и ее друзей, будто он их никогда и не знал.

Тут к реке пригнали гайзоктерских коров и лошадей. Саля вместе с мальчишками спряталась за коровами, и под их прикрытием вся тройка двинулась к мосту, пошвыривая в противника камни. С того берега открыли ответный огонь. Досталось кому в голову, кому в бок, но никто не отступил. В дело вмешались пастухи Гайзоктера. Стадо переполошилось — лошади вздыбились, коровы шарахнулись в стороны. Шуму было много. Когда Лям прибежал домой, он застал в комнате бабушку — она только что вернулась из Балты. А мама лежала на кровати и жалобно стонала.

Лям даже не глянул на старые юбки и платья, которые бабушка привезла от богатой родственницы, хотя многие из них вскоре превратятся в штаны и рубашки для него. Мама наполняла всю комнату тяжкими стонами. Ее донимали какие-то спазмы. А по какой причине явилась вдруг Элька из Грушек? Она еще никогда не приходила на ночь глядя. Бабушка принесла воды из дальнего колодца, налила полнехонькие горшки. Лям тревожно озирался по сторонам. Бабушка дала ему полстакана молока, велела идти спать и оставить ее в покое. Она сказала, что с мамой ничего особенного, просто у нее болит живот.

Лям долго лежал в бабушкиной постели с открытыми глазами. Все, что произошло за день, точно выветрилось у него из головы. Его угнетало тревожное, щемящее чувство, которое было как-то отдаленно, неясным образом связано с Шейной, с гайзоктерскими слепыми лошадьми, с маминой глухотой и чахоткой. Оно было также связано с мамой Петрика — Феклой, с ее распухшими ногами. С этим тяжелым чувством он и заснул.

Чуть свет бабушка подняла его.

— Поздравляю! — сказала она. — Твоя мама родила дочку.

Ляма точно громом сразило. С тех пор как мама оглохла, он никак не поймет, когда надо радоваться, когда плакать. Сейчас, пожалуй, надо радоваться. Но вбежавши к маме и увидев ее пожелтевшее лицо, ее печальные, измученные глаза, он заплакал. Он знал, что плакать не следует, и все же не удержался.

Вот уже несколько дней как Петрик избегает Ляма и все торчит в землянке возле своей матери, а при виде приятеля бубнит себе что-то под нос и отворачивается. Лям спустился в их закопченное, сырое жилище. В углу на груде тряпья лежала мать Петрика, Фекла. Она рассказывала Ляму, как взрослому, что у нее больные, распухшие ноги, что сейчас, в непогоду и сырость, они болят нестерпимо; жаловалась на Петрика за то, что он не хочет свезти ее на ярмарку, где она выпросила бы себе копеечку на хлеб и перебилась бы до возвращения Пахома со службы. Надо тележку починить, а он сидит себе чурбан чурбаном. Хоть тресни — не добьешься от него ни слова. Ему стыдно, видишь ли, что мама побирается. А подыхать с голоду не стыдно? Погляди на него — второй день у него во рту ни крошки не было!

Петрик застыл точно каменный, вроде даже свет в его серых глазах потух; на Ляма не глянет. А когда мать чересчур разохалась, он вскочил и вышел из землянки. Лям побежал за ним, стащил с земляной крыши тележку. А Петрик все отводил глаза в сторону.

Прибежала Саля. Она мигом дозналась у Ляма, в чем дело и закричала:

— Айда, Петро! Мы поможем тебе свезти мать на ярмарку. — А затем она ни с того ни с сего затянула:

Лям толкнул Салю:

— Помолчи ты!

Тем временем уже начали поспевать венгерские сливы, а песок на улицах не просыхал от частых дождей. Вернулся с военной службы Пахом и снова стал работать на мельнице. А у Ляма тоже появился нежданный гость — его старший брат Тодрес, который когда-то уехал в неведомую даль. С его приездом все изменилось. Домик Ляма, который за лето, после всего пережитого, опустился и вроде оцепенел, теперь вновь ожил. Тодрес вернулся вытянувшийся, худой, с впалой грудью. Мама, завидев его, вся позеленела. Вслед за мамой все поняли, что стряслась новая беда. Окаянная чахотка подстерегла и Тодреса, нашла его в далеком, заброшенном городке Колораше и привела в родное местечко, в родной дом, чтобы сожрать его здесь, на глазах у родной матери.

Возвращения Тодреса с нетерпением ждали его дружки — самые лучшие парни и девушки местечка. В былое время Тодрес хорошо пел, отлично рисовал, и, когда он мальчишкой укатил в далекий город, в местечке долго спорили, кем он станет на чужбине: знаменитым певцом или знаменитым художником. Все эти годы он никому не писал, и теперь, когда наконец вернулся, стало известно, что он хотел стать художником, но стал всего лишь маляром и нажил себе болезнь в легких. Прежний весельчак и плясун стал теперь угрюмым, пришибленным человеком.

И вот не кто иной, как мама в присутствии Тодреса стала бодриться, воздерживаться от слез и причитаний. Она изо всех сил старалась быть с ним веселой, приветливой, старалась отвлечь его от злых помыслов всякими домашними делами. Она видела, с каким уважением образованные парни и девушки прислушивались к речам Тодреса, и хотя его речей не понимала, все же безмерно гордилась его ученостью. Ей казалось, что его знания помогут ему справиться с любой опасностью. Кроме того, ей очень хотелось, чтобы в доме у богача как-нибудь дознались про ее Тодреса, — ведь у них там водятся дочки на выданье. Но как проникнуть туда? Она не могла придумать подходящего повода. Однажды она отвела Ляма в сторонку, тайком сунула ему портрет Тодреса и, смущаясь, послала его к богачу в лавку взвесить портрет.

Мама стала приглашать сватов — она все искала невесту для Тодреса. При этом она всячески восхваляла его замечательные заработки, ученость и прочие его достоинства. А что он малость нездоров, так это сущие пустяки. Она сама будет за ним ухаживать, и он поправится. Он будет здоров как бык, ему только надо жениться.

Но в минуты, когда мама, не замечая укрывшегося за занавеской Ляма, считала, что они с бабушкой одни, она принималась причитать и рвать на себе волосы:

— Она всех детей сведет в могилу! Всех до одного! Лучше самой сгореть от чахотки, чтобы не видеть этого.

Лям никак не мог понять, почему же мама так хорошо настроена, когда приходят соседи или сваты.

Мать не сидела теперь на земле у стены, как раньше. Каждый день она надевала свое субботнее платье и, ничего не слыша, думая о чем-то своем, бодро несла закутанные в полотенце горшки с обедом Тодресу на склад, куда он поступил работать.

Тодрес сидел в конторе лесного склада. Молодой хозяин взял его к себе в качестве кассира и учителя, главным образом в качестве учителя. Молодой хозяин ворочал большими делами, вел торговлю с крупными помещиками, но оставался неотесанным мужланом.

Раза два в неделю он подкатывал на бричке, запряженной парой лихих жеребцов, вваливался в контору, забирал все деньги, какие были в кассе у Тодреса, и задавал несколько вопросов насчет восьмидюймовых досок — сухи ли они? — насчет революции, спрашивал про планету Сатурн или о чем-нибудь в этом роде.

Тодрес с великим трудом, нехотя, совсем лениво прерывал свое молчание. Не успевал он, однако, и слова вымолвить, как хозяин перебивал его каким-нибудь замечанием насчет леса, хлопал по согнутой спине, затем бойко вскакивал в бричку и улетал на своей лихой паре.

Мама добывала для Тодреса все самое лучшее, самое вкусное — недоставало только птичьего молока. Она сияла от счастья, когда входила к Тодресу в конторку, отодвигала в сторону раскрытую книгу, которая обычно лежала перед ним, и принималась расставлять свои блюда: золотистый бульон с хворостом, молоденькую курочку, пирожки, компот. Весь его заработок она тратила на эту стряпню. Ставила все это перед ним и уходила: пусть останется наедине с едой, а за посудой можно потом Ляма прислать.

С какой радостью она после заглядывала в пустые горшки: дай ему бог здоровья, съел все дочиста! Правда, что-то не видать, чтобы он поправлялся. А насчет женитьбы и слушать не хочет, хотя уже меньше отнекивается.

Лям любил ходить к Тодресу за посудой, хотя тот никогда ради него не отрывался от книги. Лям садился и долго смотрел на него.

— Дай мне книжку, — попросил он однажды с бьющимся сердцем.

— А зачем тебе книжка? — добродушно прищурился Тодрес.

— Читать буду.

— Ты разве умеешь?

— Конечно.

— Поди-ка сюда!

Лям путал буквы, сбивался и с большим трудом одолел несколько слов.

Тодрес велел ему приходить каждый день и обещал с ним заниматься. Счастливый, Лям дал клятву Петрику, что он все-все будет ему пересказывать и будет с ним все «переучивать».

Но вскоре произошло событие, из-за которого все в жизни Ляма полетело кубарем. Однажды, после того как мать отнесла Тодресу еду, Лям вышел из конторки и вдруг увидел, как открылось заднее оконце и рука Тодреса выплеснула все содержимое горшка наземь. Под окошком ждала собака, она мигом вылизала весь бульон и слопала нежную, ароматную курочку. Лям чуть было не кинулся вырывать ее из собачьей пасти.

Возмущенный, вбежал он в конторку и хотел было подступиться к Тодресу, но тот встал и, вытирая рот платком, точно после сытного обеда, велел Ляму унести посуду.

Дома мать выбежала навстречу Ляму, забрала у него горшки и, радуясь, что они все пусты, гордая, счастливая, понесла их в дом, а Лям кинулся к Петрику. Он не решался рассказать приятелю о том, что он видел в конторке, боясь, что это дойдет до мамы. Но тайна тяготила его, и он открыл ее другу. Петрик был потрясен не меньше Ляма. Как же так? Разве можно отказываться от такой вкусной еды и отдавать ее собакам? Как же он поправится? Как же это можно не хотеть есть?

Уговорились на другой день проследить, сделает ли Тодрес то же самое.

И они своими глазами видели из засады, что Тодрес каждый день поступает так же.

Лям рассказал об этом бабушке.

— Он не может есть, но не хочет огорчать маму, — сказала трясущимися губами бабушка и строго-настрого наказала ничего маме не говорить. Это убьет ее.

Все шло по-прежнему: бабушка стряпала самые вкусные блюда, а весь дом сидел на черном хлебе с луком; мама относила эти блюда Тодресу, а Тодрес выкидывал их в окошко. Лям и Петрик, завидуя собакам, истекали голодной слюной, а мама радовалась, получая обратно пустую посуду. Беда, да и только!

Лям однажды попытался глянуть на Тодреса по-особому, чтобы тот понял, что так не поступают, так можно и других погубить, и себя извести. Но Тодрес отмахнулся от него и так посмотрел на Ляма, что у того мороз по коже пошел.

Как-то Ляма выпроводили из дому. Он было обиделся, но дело было к вечеру, и он решил, что, прячась под окнами и за дверью, он и без того все узнает.

Мама принесла Тодресу взятый у кого-то на время сюртук и умоляла сына надеть его и пойти куда-то, где его ждут. Но Тодрес все сидел, уткнувшись в книгу. А потом вошел длинный, худой человек и тоже стал уговаривать Тодреса пойти. Мама стащила с Тодреса пиджак и стала насильно натягивать на него сюртук. Наконец все трое вышли из дому. Лям украдкой побежал за ними.

Через несколько дней вызвали из Грушек Эльку, которая там шила для богатой семьи, затем нашли где-то адрес отца, и его тоже вызвали. Молодой хозяин, ученик Тодреса, дал взаймы немного денег, и на них устроили помолвку с водкой, пряниками и веселыми пожеланиями. Уговорились через неделю после женитьбы дяди Шомы сыграть свадьбу.

Лям и Петрик много толковали об этой свадьбе. Они боялись за Тодреса, за его здоровье. Да и как не тревожиться, если он заботится не столько о себе, сколько о собаках. Видать, и до соседей это дошло, потому что они все время перешептывались.

Поговаривали, что невеста Тодреса не приедет на свадьбу маминого брата дяди Шомы, но не потому, что она важная птица, и не потому, что свадьба состоится в самом Елизаветграде. Не приедет она потому, что хочет расстроить этот брак. Однажды мама сама увидела, как открылось заднее оконце конторки и все ее дорогие блюда полетели к собакам. Еле живая приплелась она домой, слегла и уже больше не выздоравливала. Она никому ничего не сказала, даже бабушке, потому что на носу была свадьба дяди Шомы и маме не хотелось ее омрачать. Она все уверяла, что к свадьбе она поправится и вместе со всеми поедет в Елизаветград.

Когда невеста Тодреса пришла ее проведать, мама всячески старалась показать, что она почти здорова, и без конца расспрашивала, какие наряды невеста возьмет с собой на свадьбу, как она думает одеться. Но как только невеста ушла, с мамой случился припадок — она и плакала, и смеялась одновременно. Громко рыдая, слезла она с кровати и вдруг тут же грохнулась на пол.

И все же мама поехала на свадьбу. И Тодрес с невестой тоже отправились туда.

Чуть ли не двенадцать фаэтонов должны были покатить на свадьбу, и Ляму очень хотелось взять с собой Петрика. Пришлось и Сале пообещать, что он возьмет ее, иначе она избила бы его и навеки рассорилась.

Уже свадебный поезд растянулся во всю длину улицы. И вдруг мама дала Ляму бутылочку и велела сбегать на базар за четвертинкой масла.

Прежде чем дойдешь до лавок, нужно долго пробираться задами подле складов. Там целые горы всякой завали, везде ящики, проволока, конфетные бумажки; иной раз и монетка сыщется. В прошлом году Петрику повезло: он долго копался и нашел здесь две новенькие подковы и коробку папирос. А Саля говорит, что свой красный кушачок она тоже нашла в этой завали. Надо хорошенько искать и обязательно найдешь какое-нибудь добро. Но Ляму ничего не надо. Ему бы только добыть кушак с кистями — без него ехать на свадьбу неудобно.

И вот Лям бежит обратно с маслом. Сердце у него колотится. Но что это? Далеко-далеко звенят бубенцы, фаэтоны уже на мосту, а возле их дома стоит Береле-кряква и держит на руках сестренку Ляма. Малютка пищит, тянется ручонками к фаэтонам. У Ляма сердце оборвалось.

Береле крикнул ему:

— На! Возьми Брушку! Мама велела тебе остаться дома с ребенком.

Но Лям швырнул куда-то бутылку с маслом и с воплями бросился к мосту. Береле мигом опустил малютку на землю и погнался за Лямом; догнал его, взвалил на плечи и понес домой. Здесь он привязал его к перевернутым саням и освободил только тогда, когда все двенадцать фаэтонов скрылись из виду.

А потом пришла Геля-Голда, дала Ляму денег и велела снова сбегать за четвертинкой масла: она поджарит ему луковку.

Лям с сестричкой на руках опять отправился к лавкам. Его провожала Саля. Они добрались до рухляди за лавками и расселись там. Копались они много часов и находили все новые и новые клады.