Лям и Петрик

[8]

Провал «забастовки» показал ребятам, что хозяин ни капельки их не боится. После этого поражения приятелей ожидал новый удар: исчез Аршин. Он исчез из-за какой-то запутанной истории, где были замешаны грушкинский сахарный завод и его рабочие. В это же время был и налет жандармов на Грушки.

Что же теперь делать на этом белом свете? Чего блукать без толку, если Гайзоктер стоит как скала, а Аршин сгинул, растаял как дым?!

Конечно, велико горе Феклы. Его не оценишь в семь копеек, которые Петрик перестал получать. Да и бабушкино горе не меньше. Но разве могут они понять всю горечь провала забастовки, исчезновения Аршина?!

Дружки все время держатся вместе. Но разговора по душам у них не получается. А болтаться без дела ох как тяжко!

У Ляма вновь пробудилась жажда к чтению, но все старое он уже перечитал, а на новое денег не было. А Петрик упрямо и настойчиво долбил одно и то же:

— Надо отсюда убираться! Давай пойдем в Николаев! Там, говорят, заводов много.

Но как раз в это время Пейсах Пустыльник велел бабушке привести Ляма. Он, мол, может паренька взять к себе, приставит его к шкурам.

Странную игру ведет этот Пустыльник. Зачем понадобилось ему брать Ляма? Ведь всему городу известно, что ни один хозяин не желает держать Ляма.

Но вот, работая у Пустыльника, можно было как раз доставать книги. Если б Элька, родная сестра Элька, перестала фордыбачиться, все пошло бы на лад.

Дело в том, что Ара Пустыльник, сын Пейсаха Пустыльника, дюжий детина с длинным, изогнутым, точно воловий рог, носом, загляделся на Эльку. Он ее где-то увидел и с той поры потерял покой. Он еще ни словечка не сказал ей, но всем уже известно про его «любовь».

Чуть Ара увидит или почует, что Элька мимо идет, как тотчас, дико шмыгая носом, мчится на своих длинных ногах домой, точно дьяволы гонят его. Дома он забирается на чердак, буравит в железной крыше глазок и смотрит сверху на улицу, на Эльку. Крыша уже вся в дырках. Узнает об этом отец — Аре не поздоровится.

А Элька и бровью не ведет, будто это ее не касается. Лям только сейчас понял, что Элька хороша собой, настоящая красавица. Что с того, что она тощая и плохо одета. Зато какие глаза! Какие ямочки на щеках! Какая походка! Само искушение проплывает перед тобой!

Немудрено, что Ару при виде ее кидает в дрожь. А ведь она, если что не по ней, задаст такую баню, что не возрадуешься. Недавно, например, она натравила всех швеек на дамского портного Буца. Встретила его на улице и задала такого жару, что он сразу стал шелковым. Конечно, надо держаться от нее подальше. А про Ару поговаривают, будто он стал каким-то совсем другим. В синагоге, даже в субботу, возле него постоянно валяются окурки. И еще замечают, что он прислушивается к крамольным речам приказчиков. Однако встреч с Элькой он избегает. И хорошо делает.

А Лям думал, что только Переле из этой породы. Так ведь то Переле!.. И пусть даже у нее все лицо в прыщах…

Пустыльничиха сразу раскусила, отчего ее сын переменился. И хотя оно и не к лицу брать невесту из такой простецкой, нищенской семьи, срам такую приводить в дом, но она уж своего сыночка знает, с ним лучше не связываться. Если он вобьет себе что-нибудь в голову — пропало. И себя и других погубит, но не отступится. Сыночек ее — зверь дикий, он не решается даже глянуть Эльке в глаза, хотя и ищет ее повсюду.

Однажды Пустыльничиха оторвала Пустыльника от его вечных расчетов и потолковала с ним. Порешили так — придется приблизить к себе этих людей. А братишку невесты, Ляма, надо пристроить к делу, поставить к шкурам.

Ранняя весна, грязь. Лям шагает из бойни. На плечах у него две тяжелые коровьи шкуры. Его мальчишеское лицо залито потом, его крепкие юфтовые сапоги чавкают по грязи.

Он не знает, как обстоит сейчас дело с азартной и скрытой игрой между Арой и Элькой, но видит, что Ара в досаде покусывает губу, а Элька помалкивает, точь-в-точь как Переле. В чем тут дело? Вот он, Лям, например, как увидит Переле, никогда губы не кусает. Наоборот, заберется куда-нибудь высоко на чердак, укроется среди шкур, и ему хочется умереть от счастья. Но всякий раз молнией обжигает мысль о том, что он простой свежевальщик, а Переле — дочь Йоси Либерса.

В лицо ему дует ветер, но не приносит прохлады, потому что от тяжелых коровьих шкур мокнет спина; они пригибают мальчишеское тело к земле. По одну сторону волочатся хвосты и распластанные лапы, по другую — окровавленные головы, с которых все еще сочится кровь. Длинный кровавый след тянется от бойни до самого склада Пустыльника.

Ведутся ли наконец переговоры насчет свадьбы? Неужели Элька не согласится? Про набожность Ары уже давно толкуют, что это все пустяки, чепуха, просто человек с жиру бесится. Ведь он парень образованный. Пустыльники — золотые мешки, а что собой представляет Элька? Оборванка. Из Грушек ее уже прогнали. Но как может ей понравиться этот несуразный детина? Ведь это не девушка — огонь, и ни к кому у нее нет почтения. А затем у нее все какие-то секреты. Похоже, что она все же согласна, не зря ведь сегодня Ара уговаривал мясников платить Ляму две копейки за шкуру, которую он снимет с коровы и очистит от сала. А две копейки — это две книжки. Еще немного, и Лям сможет открыть свою библиотеку.

Он останавливается перед горкой. Города еще не видать. Кругом — над полями, над рекой, над деревушкой, прилепившейся к далекой горе, — распростерся ветреный весенний полдень.

Но как открыть библиотеку? Пустые бредни! Ведь он даже дома редко бывает.

Ни бабушка, ни Петрик, ни Элька понятия не имеют, что за каторга эти шкуры. Как только он доплетется, его сразу же станут рвать на части: хозяйка будет тянуть на кухню, хозяин прикажет заделывать канты у подметок, Ара будет командовать: «Шкуры развесь!» А ведь он весь взмок, от этой жгучей тяжести у него все кости ломит.

Отсюда города не видать… Да, но Петрик неграмотный, как же он будет читать книги из его библиотеки? А кто же тогда их будет читать? Переле, вот кто будет читать… Переле!.. Какое чудесное имя — Переле!.. А от Аршина до сих пор ни звука. И никто не горит — ни Гайзоктер, ни Катрох. А там сидит Пейсах Пустыльник и все прикидывает, все рассчитывает, как из одной кожи сделать больше заготовок. Несмотря на то что он вечно занят подсчетами да расчетами, вечно чертит мелком на обрезках кожи, на столах, на стенах, он Ляма все же из виду не упускает, и чуть тот где-нибудь задержится — оторвется от своих расчетов и ворчит: «Еще шкуры не распялил, при раскройке юфты не был, обрезки не взвесил».

Это всё заботы о том, чтобы сиротка Лям, Элькин братишка, вышел в люди.

За пригорком тихо-тихо, а Лям от этих шкур взопрел до беспамятства. Он сбросил их наземь, и легкий ветерок слизывает с него пот и чуть пробирает холодком. Затем какой-то озноб пронизал всего его, и он быстрей взвалил на себя тяжелые шкуры, которые сползают с плеч и падают наземь.

Он тяжело плетется в гору, точно лошонок, везущий воз с поклажей. Сегодня ему особенно невмоготу, хотя вообще-то он окреп и даже наловчился забрасывать любую шкуру на самую высокую чердачную перекладину.

Несколько молодых собак из мясных рядов бегут ему навстречу. Собаки постарше провожают его взглядом, но остаются неподвижно лежать на кучах золы. Они знают, что с ободранной шкуры ничем не поживишься. И молодые и старые собаки хорошо знают Ляма. В сильные морозы бабушка пускает их к себе в сени переспать.

Осталось только проволочить эти шкуры по базару, взобраться на чердак, а там можно и к книгоноше. Лям бредет мимо куч свежей золы, что-то ноет внутри, клонит ко сну. Ему кажется, будто он весь распух.

У порога своих лавчонок стоят тепло одетые лавочники, лавочницы. Некоторые по привычке держат подле себя горшок с тлеющими углями. Из-под навороченных на голову платков поблескивают тоскующие, живые глаза, высматривающие покупателей. Все лавочники уже зазывали к себе с порога возок с хворостом, который одиноко стоит посреди пустого базара. Голье торчит, точно вывороченные руки. С возка крестьянский паренек выкрикнул им в ответ непомерно высокую цену. И опять мертвая тишина. Каждого прохожего провожают взглядом настолько, насколько позволяет крепко закутанная недвижная голова.

Неприятно, ужасно неприятно Ляму, что Йося Либерс, отец Переле, стоит у порога. Лям туже стягивает на себе шкуры, подымает выше голову и велит своим ногам, ногам, которые подламываются, ступать по базару тверже, — ведь отец Переле смотрит на Ляма! А сердце у Ляма то замрет, то застучит часто-часто.

Йося Либерс смотрит ему вслед. Но знает ли он, что его Переле… Его Переле…

Из соседней улички доносится родное:

— Лям!

С любовью и жалостью смотрит он на идущую ему навстречу бабушку. Вот теперь видно, что она старенькая, сразу как-то сдала.

Лям с трудом удерживает шкуры, которые давят, жгут ему спину. А дверь Йоси Либерса, вот она уже рядом!

Бабушка подошла поближе. На ней длинная, нелепая юбка, мокрый подол которой то и дело окунается в грязь, на ногах обшитые войлочные опорки, оставшиеся в наследство от мамы. Они на каждом шагу выползают из-под тяжелой, мокрой юбки, точно черные, мертвые собачьи головы. Лицо у бабушки желтое, а глаза молодые, горестные. Из-под тысячу раз чиненной шали видна голова в тонком платке, концы которого торчат, словно рога.

— Лям! Боже мой!

— Что случилось, бабушка?

— Ты что же домой не являешься? Что с тобой? Ты что, распух, Лям? — Нос у бабушки вдруг покраснел. — Снеси-ка это поскорей и отпросись сейчас же домой.

Бабушка пригибается пониже, хочет ему помочь. Лавочники наблюдают, как Лям умоляет бабушку не трогать, Йося Либерс видит, как он сдержанно и застенчиво просит бабушку:

— Бабушка, стыдно, пусти!.. Бабушка, сейчас я приду… Приду…

И Лям чувствует, что он действительно распух, а в голове у него что-то стучит.

Над тремя складами и над жилой половиной Пустыльников тянутся огромные чердаки, а там высокие перекладины. На них висят всякие шкуры: коровьи, лошадиные, овечьи, шкуры жеребков и телят. Они висят длинными вереницами, раскинув, точно в беге, плоские лапы. Лям развешивает их очень ловко. На самые верхние перекладины он вешает шкуры лошадей и волов, под ними — лошаков, под жеребчиками — овечек и козочек. У всех головы устремлены вперед. Некоторых козочек он распяливает в ширину, и они смахивают на летучих мышей. Так вот во всю длину чердаков тянутся огромные табуны, и все головы воинственно направлены к выходу.

Лям нарочито сделал так, чтоб пострашней было. И действительно, однажды Пейсах Пустыльник, как всегда занятый своими расчетами, с мелком в руке забрался на чердак и в испуге отпрянул:

— Тьфу тебе! Что натворил, озорник!

Лям объяснил, что так шкуры быстрее сохнут. Хозяин ответил:

— Врать ты мастер!

С тех пор как Лям стал здесь работать, Пустыльники забыли, как тяжела коровья шкура, как она тянет, когда ее, скользкую, развешиваешь на круглую перекладину. Никто из Пустыльников не прикасается к шкурам, значит, он имеет право развешивать их, как ему заблагорассудится.

Во время сезона жеребят, когда их целыми косяками гонят к ямам, где забивают и свежуют, Лям начинает понимать, что, в сущности, он не знает самого главного в своем деле: какая жеребячья шкурка дорога и какая дешева. Ему одинаково милы все жеребята и одинаково дороги все их мягкие, как бархат, шкурки, которые он сдирает с их тоненьких молочных косточек. Лям не раз наблюдал, как хозяин зазывает Ару к себе, плотно прикрывает дверь и начинает учить, как отличить хорошую шкурку от плохой, потому что одна стоит всего четвертак, а за другую можно взять два рубля, между тем как любой живой жеребенок стоит всего лишь пятиалтынный. Вот и выходит, что настоящую свою цену жеребенок получает только после смерти.

Однажды Лям видел сон.

Он поднялся на чердак, и все растянутые, многоцветные шкуры начали вдруг играть на лирах, сначала тихо, потом все громче, громче. Шкуры ожили, пробили крышу и взмыли кверху одна за другой, целыми стаями. А в это время Ара Пустыльник, которому Элька отказала, одной рукой схватил Ляма, другой Петрика, развел их в стороны и — бац друг о дружку, затем стал кричать своим гнусавым голосом:

— Воришка! Нарочно так подвесил… чтобы шкуры могли сбежать… чтобы Элька могла сбежать!..

А поблизости стоит Переле, закрывает глаза руками, но все видит сквозь пальцы… «Петро, ты видишь, она смотрит сквозь пальцы?..» И Ара Пустыльник снова стукает их друг о дружку. «Бац! Бац!..»

Лям берется за щеколду и чувствует на душе холодок. Из старушечьей комнаты сейчас донесется тихий, стонущий голос:

— Сиротка, не забудь предвечернюю молитву!

Старушка заботится о его душе. Ведь он скоро породнится с Пустыльниками!

Из кухни слышится хозяйкин трубный глас, который точно клубится под потолком:

— Насилу явился! — Она-то быстро с ним породнилась и покрикивает на него, оглушительно сморкаясь: — Пойди-ка принеси!..

А из лавки доносится угрожающе гнусавое:

— Я тебе задам! Узнаешь у меня! Десятому закажешь!

Видно, со свадьбой ничего не вышло, потому что до сих пор Ара не вмешивался в домашние дела.

Случается, Лям станет рядом с Пустыльниками, и тогда его оторопь берет: хозяин вдвое выше его, хозяйка на голову выше хозяина, а сын Ара на две головы выше своей мамаши. Вся тройка здорово ругается, особенно когда они смотрят в окошко на белый домик с высоким крылечком, где проживает их конкурент, — отрава их жизни.

«А дура она будет, Элька, если согласится!..»

Строгая хозяйка обжигает себе руки у печки: ее длинные большие ноги делают маленькие шажки по тесной кухоньке, и громоздкая фигура загораживает единственное подслеповатое окошко. Из горячей печки идет вкусный запах поджаристых кнышей, распространяется по всем комнатам и стелется над исчирканными, исписанными мелом столами. И когда Ляму велят перебрать мешки под прилавком, чтобы найти ремни, запах кнышей преследует его и там, приятно щекоча ноздри.

Является сапожник Бер-Волф. Он часами торгуется из-за копейки, а Пейсах Пустыльник выкладывает ему всякие расчеты, беспрерывно вертит мелок и доказывает, что он никак не может уступить. Это длится долго, и можно тем временем сбегать на кухню, просто так, воды попить.

— Лям, быстро! Принеси охапку дров!

Он собирается с духом и щупает свои щеки: «Сказать ей до кнышей или после кнышей?»

— Бабушка сказала, что…

Багрово-красная хозяйка взмахнула половником:

— Что-о-о?

— Бабушка сказала, что я распух.

Хозяйка нагнулась, подтащила Ляма к окну, осмотрела его руки, потрогала щеки, расстегнула на нем рубашку и засунула ему за пазуху свою огромную шершавую лапу.

— Бабушка просила, чтобы вы отпустили меня на день домой.

Хозяйка развела руками:

— Слыхали? Из-за этого парня можно с ума сойти!.. Пейсах!

Она направилась к мужу в лавку.

Теперь Лям на кухне один. Вот два противня с кнышами, лежат еще рядками, не раскиданы… Голова кружится… В мисочке сладкий взвар… Кошка что-то лижет… Наглая кошка!.. В ногах тяжесть… К книгоноше надо… Петро и Переле… Две библиотеки… Коричневые противни с кнышами… Они лежат рядками… Элька, Элька! Скажи «да», Элька!

Расстроенная хозяйка надавала Ляму кнышей, и не только для него, но и еще для кого-то. Она велела ему идти черным ходом, чтобы никто не видел, что у нее люди пухнут.

Она крикнула ему вслед:

— Скажи Эльке, что я велела смазать керосином…