Лям и Петрик

[18]

Все произошло неожиданно и молниеносно.

После того как жандарм отнял у Петрика всю мелочь и выгнал вон, Петрик неприязненно огляделся. Вокруг все было чужое. Всего-то он успел проехать две-три остановки, но ему казалось, будто он очутился на краю света. В России ли он еще?

В синем далеком небе растаял последний дымок ушедшего поезда. Вдали журчал ручеек, игриво переливаясь на солнце. Петрик пошел туда отмыть руки, которые по локоть были в грязи после долгого лежания в вагоне под лавкой. И вот тут-то, у воды, его настигла «холера».

На душе у Петрика было очень горько, вот он, умываясь, задумался, забылся, а там ни с того ни с сего стал искать раков.

Он их еще никогда не ловил, но знал, где они водятся. Тут-то она его и настигла. Не Петрик поймал рака, а рак вцепился клешней в палец Петрику. Петрик взвыл от боли и стал отчаянно трясти рукой, чтобы сбросить рака. Ничего, однако, не получалось. Рак болтался на руке и причинял невыносимую боль.

Неподалеку на камне сидел монашек, почти карлик, в высокой теплой скуфейке, нахлобученной на уши, и болтал ногами в воде. Перекидывая с руки на руку монетку, он искоса поглядывал на прыгающего Петрика. И тут стряслось что-то ужасное. Петрик поднес рака к лицу, чтобы поглядеть, как лучше отцепить его, а рак цапнул его за губу, да с такой силой, что Петрик завизжал не своим голосом и застыл на месте. Рак висел теперь на пальце и на губе.

Перепуганный Петрик с плачем кинулся к монашку, который, ухмыляясь, поправлял свою высокую скуфью.

Монашек спрятал монетку за пазуху и, вытащив из-под рясы коробок спичек, зажег одну, поднес ее к брюшку рака, и тот сразу же съежился и отвалился.

Петрик хотел было нагнуться к воде, чтобы промыть ранку, но монашек протянул ему серебряную монету:

— Сбегай сначала в буфет, принеси шкалик! — таинственно шепнул он Петрику на ухо. — Беги, беги! Я подожду здесь.

— Ах ты холера! Холера! — мычал Петрик.

Боль не проходила. Он прикрыл рот рукой, губу жгло точно огнем. Оглянулся. Вокруг никого не было, только вода да монашек. Монашек сидел на камне, болтал ногами в воде и махал Петрику рукой: ступай, мол! Иди!

С той стороны реки, из зеленой гущи доносился стук топоров. Там, у здания, украшенного крестами и куполами, возились плотники и каменщики. Возводилась пристройка к монастырю.

— Вот холера! — повторял Петрик, прикрывая рукой израненный рот.

Он снова оглянулся на монаха, чья скуфья напоминала церковную маковку, достал монетку и осмотрел ее.

На вокзале в буфете Петрика встретили подозрительно: чужой, оборванный парень, прикрывает рот рукой да еще просит водки.

— Эй, ты чей будешь?

Изуродованная губа Петрика с трудом проговорила:

— Меня послал монах.

— А-а-а, — успокоенно произнес за прилавком заспанный буфетчик.

Выполнив поручение, Петрик умылся и неспешно снова пошел на вокзал. Солнце сушило его лицо и распухшую больную губу.

А монашек, со шкаликом за пазухой, маленький, жиденький, катился по дороге, держа путь к монастырю, где суетились подносчики кирпича и леса.

Миновав вокзал, Петрик вышел на пути и уселся на рельсу неподалеку от попа, который, пристроившись на большом узле, макал лимонного цвета калач в расплывшийся студень.

Петрик выругался:

— Эх дурень! Надо было сразу крикнуть: «Лям!» Он бы выскочил из вагона, и мы что-нибудь придумали бы. Дурень я, дурень!

Он посмотрел на чужую станцию, на чужие просторы и осторожно ощупал пустой карман, чуть-чуть прикоснувшись к нему, точно боялся причинить себе боль. Потом он цвиркнул сквозь зубы, и плевок вонзился в землю, как штык. Это значило: «Плохи твои дела, Петро!»

После этого он встал и отправился в другой конец вокзальчика, к жандарму, стряхивая на ходу пыль с того бока, на котором валялся под лавкой в проклятом вагоне. Возле двери жандарма его раз десять бросало то в жар, то в холод. Он достаточно наслышался о том, из каких ремней плетутся жандармские нагайки.

Жандарм поднял на него колючие глаза:

— Чего тебе?

— Отдайте деньги!

— Что-о? Подойди-ка поближе!

Петрик отступил на шаг.

— Мне надо ехать в Херсон. Отдайте!

— Сейчас я тебе отдам! — вскочил жандарм, Петрик вовремя пригнулся и выскочил вон.

«Как же ему прожить эти три дня до следующего поезда на Херсон? Хоть бы есть не хотелось!»

Петрик опять вернулся к жандарму, дотронулся было до дверной ручки, но двери не открыл, а опустился возле нее на пол.

Мимо него медленно прошествовал толстый, благодушный поп. На Петрика повеяло смачной теплотой, как будто у попа под рясой не живот, а горшок с горячей требухой. И солнце тоже вкусно мазнуло теплым лучом его зажмуренные глаза, посеревшее лицо, где горела пораненная губа.

Петрик встал, подошел к канаве, которая тянулась вдоль полевой дороги, и повалился в густой бурьян, над которым плыл угар от высоких сероватых стеблей горчавки. Несколько лавчонок у вокзала и буфет в пассажирском зале, набитые всякой снедью, колбасой, булками, не давали ему покоя. Одна мысль донимала его: «Скорей бы достать работу! Хоть какую-нибудь работу!» Что же завтра предпринять? И вдруг ему пришло в голову, что он ведь может направиться к монастырю, где на лесах сейчас трудится рабочий люд, и его возьмут. На душе сразу стало легко. Но через минуту его опять охватило уныние: «Нет, его не возьмут, и ему снова придется без дела слоняться целый день. А бывают же на свете счастливые люди: работают от зари до вечера!» Эти мысли терзали, мучили его, пока он не уснул.

Когда он проснулся, день уже был на исходе, в горле саднила горечь, сердце терзала тоска, хоть пальцы грызи. Ноги сами понесли его, сонного, к речке.

Его длинное, худое тело было в расчесах от грязи. Но под серой, некрасивой кожей наливались мальчишеские мышцы, которые знали свое: они быстро росли и требовали себе работы.

Петрику всегда хотелось иметь чистое тело, свежее, вымытое, тугое, чтобы оно скрипело под руками; чтобы видно было, как под кожей кровь переливается по жилам. Его всегда тянуло полоскаться в воде. Когда он работал у помещика Лукьянова и пас его свиней, он наслушался о многих господских утехах. Но больше всего ему запомнился водяной ящик. В него наливают горячей воды и купаются. Потом воду выливают и наливают новую. И так целые дни.

Он «намылил» тело жидкой грязью, долго тер его, снова и снова окунался в мутную воду и никак не мог накупаться, пока наконец не почувствовал себя чистым и бодрым. Тогда он снова отправился на вокзал.

У жандарма он застал по-княжески разодетого человека. Как будто он его где-то уже встречал: широко открытые глаза, добрый взгляд, розовые, пухлые щеки. Казалось, он вылеплен из чистого сала. И такой он весь приятно-подвижный! Утром этот необычный человек подкатил к вокзалу на бричке, спустил толстые ноги, но не так, как это делают полные женщины, а быстро, ловко, и бросил на собравшихся счастливый взгляд, будто подмигивал и спрашивал у них: «А ведь хорошо? Правда, хорошо?»

Позднее Петрик видел его через окно, там, где стоят телеграфные аппараты и где работают люди в мундирах с медными пуговицами. Этот человек вел себя там совсем как дома. Он подносил всем пачку папирос, обернутую в золоченую бумагу, но видно было, что он не чета тамошним.

Теперь он сидит возле жандарма, а перед ним на столе большая миска свеженьких початков кукурузы. Над миской столбом вьется пар. Оба — и жандарм и незнакомец — сосредоточенно грызут початки и водят ими вправо-влево вдоль рта, точно играют на губных гармониках. От напряженной работы челюстями глаза у обоих выпучены.

У Петрика засосало под ложечкой. Он резко, точно камень, швырнул:

— Отдайте деньги!

Жандарм вскочил с початком во рту. Петрик не шелохнулся.

— Отдайте деньги!

Лицо жандарма налилось гневом. Ловко орудуя желтыми мелкими зубами, он быстро очистил початок, размахнулся и швырнул его Петрику в лицо. Но Петрик не отступил и только приложил руку к пылающей щеке:

— Отдайте деньги!

— Ах ты оборванец! Знаю я вас! Вам бы только украсть, стащить!.. Покажи-ка твой паспорт!

Жандарм подскочил, сгреб Петрика и поволок к столу.

— Какой паспорт?

Петрику стало ясно: сейчас на него наденут кандалы и сошлют в Сибирь. Хорошо, если бы послали через Херсон, может, Ляма встретил бы.

И вдруг совершенно неожиданно его осенила мысль. От нетерпения и боязни, что его уловка не удастся, Петрик стиснул зубы и уставился в одну точку.

На свирепые вопросы — что он здесь делает, зачем приехал — Петрик отвечал обиженно и кратко. Неожиданно для самого себя он сказал:

— Приехал я из Херсона, херсонский я. Хочу домой. Отдайте деньги!

В это время заявился начальник. Странный расфуфыренный господин сразу же пошел ему навстречу. Они дружески поздоровались. Начальник повернул голову в сторону жандарма и бросил повелительный взгляд:

— В чем дело?

Жандарм отступил на шаг и отчеканил:

— Снял с поезда карманника. Ехал зайцем. Беспаспортный бродяга. Из Херсона.

— По этапу! — отрубил начальник, не останавливаясь.

— Отдайте мои деньги! — бодро прохрипел Петрик.

Этого никто не ожидал.

Начальник обернулся.

Жандарм мигом вытащил из манжета завернутую в бумажку мелочь и протянул начальнику:

— Два рубля восемьдесят копеек. Деньги краденые. Сам сознался.

Петрик побледнел. Это еще что? Начальник что-то буркнул. Жандарм затрясся как в лихорадке, подбежал к Петрику и протянул ему деньги:

— На!

В выкрике слышалась такая боль, словно он отрезал кусок собственной плоти и даровал его этому несчастному оборванцу.

Силы, это невесомое благо, которые прибавились Петрику после купания, теперь, после победы над жандармерией, еще приумножились: он получил обратно деньги, да еще, сверх того, сами враги отвезут его в Херсон!

Пока что Петрик сидел в каталажке, ел казенный хлеб и запивал его чаем, за что жандарм выжимал из него копейки. Он ни в чем не нуждался. Боялся он лишь одного — как бы нелегкая не принесла Гайзоктера, Лукьянова или еще какого-нибудь черта, и тогда раскроется, что насчет Херсона он наврал. Вот когда ему достанется на орехи!

На рассвете арестант Петрик тихонько приоткрыл дверь каталажки. За спиною храпящего стража он снял с гвоздя ключ от двери, отпер ее и вышел наружу.

Солнце еще только собиралось взойти. Резкий холодок ударил ему в лицо. От радостных широких глотков, какими Петрик пил эту прохладу, распирало в груди. Холодок этот ознобом прошел по всему телу, резанул ноздри, два ряда зубов до самых корней, самую глубь гортани.

Он зябко повел плечом, оглянулся и зашагал по росистой траве к речке.

Неистовствующее тело разрывало ровную поверхность воды, и с плоского илистого дна с шумом вздымались целые фонтаны грязи. Петрик, как ребенок, который знает, что унести с собой речку нельзя, все же пытался это сделать: раскинув руки, он забирал под себя побольше воды, загребал ими во всю ширь, нырял вниз головой, доставал до самого дна, и снова и опять все сначала.

Петрик спешил вернуться в каталажку раньше, чем проснется жандарм. Он шел, насвистывая что-то, подергивая в такт молодыми плечами; увидев на пути райскую яблоню, вскарабкался, набрал полную пазуху яблок и спрыгнул на землю. Покрытые росою яблоки, хвостики которых похожи на китайские бородки, он кидал в широкий рот и пожирал их с такой быстротой, что даже не успевал как следует почувствовать их горьковато-терпкого вкуса. На душе было весело.

Два мужичка в свитках, покрытых толстым слоем пыли, с длинными посохами в руках гнали стадо волов. Как два пугала, шагали они позади стада, не обращая внимания на пылищу, которую поднимали волы.

— Други, чей скот гоните? — спросил Петрик, потому что и мужички, и быки показались ему знакомыми.

— Гайзоктерский, — ответили они, как ровне.

— Куда ж вы его, други, гоните?

— В Одессу на базар, родимый.

— А далеко ли до Одессы?

— Кому далече, кому близко. Для нас — девять суток.

— Возьмите и меня в Одессу!

— Айда!

Новая возможность! Он почувствовал себя вольной птицей: он сам может распорядиться своей судьбой. А что, если на самом деле пристать к чабанам и вместе с ними гнать гайзоктерский скот? По обеим сторонам стада побегут лохматые сторожевые псы. Он будет шагать по неведомым просторам, постелям, мимо хуторов и деревень. Рано утром, по холодку они будут гнать вовсю, чтобы согреться, а когда солнце начнет припекать, остановятся, дадут волам попастись, чтобы жара их не сморила, чтобы они могли окунуть разгоряченные морды в прохладную траву. А вечером снова будут гнать свое стадо, снова будут бродить по неведомым просторам, встречать новых людей; где-нибудь им попадется кирпичный завод, какая-нибудь фабрика. Будут гнать дотемна, потом ночевать в голой степи, у какой-нибудь речки. Волы улягутся, рядом свернутся клубком запыленные, лохматые псы, а чабаны примутся рассказывать всякую всячину. Ведь где только они не побывали на своем веку!

Благодать!

Вдруг он спохватился: нет, надо вернуться в участок, а там двигать на Херсон — и побежал своим путем. У вокзала Петрик уже застал несколько ранних пассажиров и тихонько прошмыгнул мимо них к себе в камеру.

Наконец настал долгожданный час. Петрик бодро, навытяжку стоит перед жандармом, точно перед начальством. Тот составляет рапорт для стражника, который отвезет Петрика в соседнюю волость, откуда его повезет другой, потом третий, четвертый, десятый, и так до самого Херсона.

Пудовая жандармская голова при каждом слове вскидывается вверх:

— Ну а на какой улице ты проживаешь в Херсоне?

— На какой улице? — Петрик на минуту растерялся — Ой, господин жандарм! Смотрите, сейчас будет клякса, подымите перо!.. Я живу э-э-э… за городом живу…

— На слободке, что ли?

— Да, да, на слободке, на слободке.

Тут вошел начальник и мимоходом буркнул:

— Что здесь?

— Бродяга. — Жандарм вскочил и подобострастно вытянулся. — Вы распорядились отправить его этапным порядком.

Начальник, не глядя, приказал:

— Гони его вон!

У Петрика сердце ушло в пятки.

— Его сняли с поезда. Ехал зайцем. Карманник, — повторял жандарм.

Начальник, не останавливаясь, процедил сквозь зубы:

— Выдрать и выгнать!

Жандарм перво-наперво очистил карманы Петрика, а потом уже выставил его за дверь.

Пассажиры с узлами и чемоданами готовились к приходу поезда. Голова у Петрика была тяжелой, точно к ушам его привесили гири и они тянут его к земле.

Не спрашивая, куда идет поезд, он стоял в толпе среди прочих пассажиров. Ему было все равно, куда ехать, только бы поскорей убраться отсюда, тем более что херсонский поезд прошел здесь лишь вчера.

Неподалеку появилась молодая женщина с узлом в руке, а следом за ней шел Пейсах Пустыльник, с всклокоченной бородой и волосами. Они держались друг друга, растерянно глядели по сторонам, и в глазах у них стоял один вопрос: не знает ли кто-нибудь, где их Ара?

Кто-то саданул Петрика чемоданом по ноге. Оказалось, это тот самый франтоватый господин, который несколько дней тому назад сидел у жандарма и пожирал початки кукурузы. Петрик сделал сердитое лицо, но господин радушно улыбнулся. Его полное, круглое лицо было очень молодо. Оно выражало невинность и добродушие. В деревенской церквушке Петрик видел точь-в-точь такого херувима, парящего в облаках.

Господин обратился к Петрику тоном избалованной девицы:

— Возьми-ка чемодан! Помоги!

Петрик нехотя взял чемодан.

Господин пригнулся к нему и таинственно шепнул:

— Билет взял?

— Куда?

— Куда-нибудь. — Он лукаво заглянул ему в глаза, коснулся мягкой рукой руки Петрика и привлек его к себе: — Скажи, братишка, умеешь править лошадьми? Подожди меня здесь. Пойду возьму тебе билет. Будешь у меня за кучера.

Петрик посмотрел на него с недоверием, но почувствовал, что человек этот чем-то его подкупает и он поддается ему — вот-вот совсем превратится в размазню. Оказывается, не так уж плохо, если о тебе кто-то заботится, сегодня, завтра, послезавтра. Петрик ощутил во рту приятный вкус, точно отведал редкое лакомство. Кто он, этот добрый человек с отзывчивым сердцем? Он разговаривает с Петриком совсем по-приятельски, как с ровней. Куда он повезет его? Хм… билет? Впрочем, от такого всего можно ожидать. Мягкая широкополая светло-серая шляпа на незнакомце молодцевато сдвинута, и это делает его улыбку открытой, широкой. Все с уважением и любопытством уступают ему дорогу.

Человек вернулся, размахивая билетом, как бы давая издали знать:

— Билет есть! Едем!

Петрик внес чемодан в вагон второго класса и поставил его в одном из купе. Затем они с незнакомцем снова вышли.

— Пойдем, я найду тебе подходящее место. Держи свой билет. — Незнакомец, напевая, шагал впереди.

В потертом вагоне третьего класса оказалось несколько бородатых местечковых лавочников и какие-то молодые люди. Сидел тут и поп, который лакомился на станции калачом со студнем.

Когда незнакомец вошел в вагон, некоторые пассажиры встали и отвесили ему низкий поклон.

— Сиди здесь. Когда нужно будет, позову тебя.

Лавочники собрались кучкой и стали шушукаться.

До Петрика долетали какие-то фразы, но он мало что понимал.

— Кто бы мог ожидать? Ну скажите, кто бы мог ожидать?

— Вот это человек!

— Так-таки никто и не знает, чем он занимается?

— Доносов на него предостаточно. Говорят, однако, никто, даже самое высокое начальство во главе с губернатором, не может его укусить. Он всех водит за нос, этот толстяк.

— Кому-кому, а Гайзоктеру достался лакомый кусочек. Деньги плывут к деньгам. Гайзоктерша уже собирается ехать в Германию лечиться у тамошних профессоров. Кое-что она, конечно, припасла в чулке. Ну а теперь ей и сам Гайзоктер отвалит.

— Не мудрено. Она у Йотеля главный заправила.

— Гайзоктера свалят.

— Ни черта ему не сделается.

— Не будь олухом, слушай, что народ говорит: Йося Либерс подкапывается под него. У Либерса большая компания и уйма денег. Видно, сам Йотель хочет избавиться от Гайзоктера.

— Ух ты! Вот это будет удар!

— А как же? Зря, что ли, Либерс пустил слух, что подарит большой синагоге Тору?!

— Вот начнется заваруха!

— Помяните мое слово, на празднике Торы будет больше разбитых голов, чем целых.

— Ох, и кровь будет литься!

— А Йотель тем временем прокатится в Берлин.

— А как же! Дурак он, что ли!

Петрик подсел поближе. По-еврейски он понимал. Правда, евреи эти говорят как-то неразборчиво, будто языки у них мягкие, тряпичные.

Петрик припомнил, что несколько месяцев тому назад весь город носился с неким Йотелем, который незадолго до того прибыл из Германии. Может, это и есть тот самый франтоватый незнакомец? Куда он его везет? В счастливый край? И Петрик станет кучером в этом счастливом краю? А может, он его собирается прирезать, как свинью? Черт его знает! Не лучше ли плюнуть на все и улизнуть? До Херсона можно и пешком добраться.

Об этом человеке ходили всякие легенды. Говорили о его предприятии по переработке рыбьей чешуи. И еще удивительные вещи болтали о нем: он знает бессчетное количество песен. Еврейские песни о любви и изменах, о несбывшихся надеждах, о воровских малинах он пел так умильно, так сладко, как могут петь только швейки, как поет их иногда Элька. И этих песен у него целая уйма. Только попроси, а он уж затянет. Он и сам может сочинять. Люди восхищались им, но при этом тихонько добавляли: «Скверный, однако, у него язык, болтает непристойности». Поезд остановился. В вагон вошел покровитель Петрика и подал ему сверток:

— На, перекуси!

Соседи Петрика перестали шептаться, и все как один обернулись к нему.

— Куда едешь? — спросил один из лавочников.

Но Петрик не знал, куда он едет, и ничего не ответил. За него ответил другой.

— Что спрашиваешь? Конечно, на плавни. На плавни, да?

— Да, — подтвердил Петрик, растерянно глядя на своих спутников и сжимая всеми десятью пальцами розовый бутерброд, который он все еще не укусил. Ему хотелось услышать еще что-нибудь о своем покровителе. Может, удастся узнать, куда он его везет.

Но лавочники тоже надеялись что-нибудь выудить у Петрика. Они взяли его в оборот и забросали вопросами. Но, убедившись, что бедный паренек не ведает даже, какая мать его родила, отступились от него и разошлись по своим полкам.

Петрик стал осторожно откусывать от своего бутерброда. Какой свежий розовый цвет, какой чудесный аромат у этого тоненького ломтика мяса! Оно совсем не похоже на ту требуху, которую он иногда едал дома, у мамы. Это, очевидно, мясо редкостного животного.

Он подсел поближе к лавочникам, которые принялись жевать крутые яйца, подкрепляя их белым хлебом, при этом они не переставая трещали. Может, Петрик все же узнает, куда его везут и зачем.

Когда поезд снова остановился, Йотель вызвал Петрика из вагона и сам зашагал впереди — широко, размашисто, бодро. По молодому лицу и живости движений можно было подумать, что идет резвый мальчишка в шубе из чистого сала. Вот он сбросит сейчас свою шубу и заскачет.

У выхода из вокзала Йотеля ожидала веселая встреча. А у Петрика сразу потемнело в глазах: никак не ожидал он увидеть Гайзоктера здесь. Выходит, без Гайзоктера нигде не обойдешься. Выходит, что он, Петрик, ехал-ехал, а от дома почти не отъехал.

Его прошиб пот, точно перед большой потасовкой. Он подумал: все идут впереди, громко разговаривают, ничего не услышат; а что, если ему положить чемодан на дорогу, а самому дать тягу? Черт бы их всех побрал!

Тем временем все подошли к бричке, Йотель, слушая Гайзоктера, который без удержу ругал и проклинал кого-то, велел Петрику погрузить чемодан и сесть самому.

Чемодан Петрик положил, но сам садиться не стал. И вдруг у него часто забилось сердце: он услышал, как Гайзоктер произнес имя Йоси Либерса, отца Переле. А где он, Йося Либерс? Где Переле? А вдруг бричка поедет к ним?

Гайзоктер Петрика не узнал. Он был так занят приездом Йотеля и наговорами на Либерса, что Петрика и не приметил. Конечно, взгляни он на него, вспомнил бы про забастовку и про лошадей, которых Лям и Петрик увели, когда убегали из дому.

Но это совсем другой Гайзоктер! Он чем-то очень озабочен, заметно похудел. Все встречные униженно кланяются ему, он их обзывает: «Собаки, воры, жулики», глаза у него так и горят. Но Гайзоктер, сам Гайзоктер дрожит от страха перед Йотелем. Очень хорошо!

Петрик тоже забрался в бричку.

Если они едут к Йосе Либерсу, то, может, он увидит там Переле? Он спрыгнет с брички, а ему навстречу выбежит Переле: «Ой, кажется, Петрик?» — «Да, Переле, это я».

Лошадь легко мчала бричку мимо золотых баштанов, где зрели кабачки и арбузы. Позади стлалась густая пыль; иссушающая пыль позднего лета толстым слоем окутывала все вокруг.

Но Петрик думал сейчас не о позднем лете. Тревожные мысли о странном его положении тоже мало-помалу улеглись. Покачивание брички убаюкало его, и горечь прошлых лет вдруг явственно всплыла перед ним. Он вспомнил мать, то далекое время, когда у мамы ноги еще не были распухшими. Он тогда пас трех гусят. Это было осенью. На опустевших огородах все ямки и канавки были до краев налиты дождевой водой. Ботва свеклы уже подпревала. Он спрятался от моросящего дождя в красно-зеленой гущине. Меж развороченных корней в затишье еще копошились красные жучки. Он проторил им дорожку. Сырость и холод пронизывали его до костей. Один гусенок все время отставал. Он посадил его к себе за пазуху, чтобы согреть. Потом он выдолбил толстый стебель подсолнуха и смастерил себе дудку. А гусенок за пазухой все пищал и пищал, пока не затих. Спускались густые, темно-синие сумерки. Ноги окоченели, пятки заныли, захотелось домой. Он достал из-за пазухи гусенка, а тот уже не держался на ногах. «Стой, тебе говорят!» А гусенок мертвый свалился на бочок. Петрик побежал за остальными гусятами, но их нигде не было видно. Вон там, далеко на речке, что-то плывет. Он помчался туда, но не добежал, гнался, но не догнал. Как же он теперь вернется домой? Что скажет маме?

С мертвым гусенком за пазухой он медленно поплелся по осенней, непролазной грязи, а сердце сжималось от страха. К тому времени как раз у матери начали опухать ноги.