Лям и Петрик

[9]

Когда он вбежал в знакомую темную комнатку, его охватила радость — на него пахнуло родным, своим.

Все игрушки, все самоделки, которые он когда-то мастерил, вот они, здесь. За этот один день, который он проведет дома, он все-все переделает, все закончит; все, за что несколько лет подряд принимался и не доводил до конца.

Главное — Петро. А еще — Переле… Но с чего начать? Он незаметно выбрался из дому и заглянул к Фекле.

Фекла горестно сказала:

— Его взяли на мельницу к Лукьянову. Никто не знает, что Лукьянов его выгнал. Продержался бы там хоть до копки свеклы.

— Эх, если б он пришел!.. Он мне очень нужен, Фекла, до зарезу.

Дома Лям стал отовсюду выволакивать свои самоделки, инструменты, спустил сверху на веревке неоконченный, трехколесный велосипед. Опухшие пальцы Ляма двигались ловко, умело, уверенно, совсем как в старое время.

Везде набросано. А Элька, которая вот уже несколько дней работает дома для базара, строчит на машине и ругается:

— Засорил весь дом! Сладу с ним нет!

А потом, склонившись над пестрым шитьем, напевает под лапку машины:

А Лям все ждет не дождется, когда же Элька спросит, наконец, про Ару. Но Элька ничего не спрашивает. Как будто не из-за нее в последние недели поднялась целая кутерьма и не о ней ходят по городу всякие слухи, а у Пустыльников втихомолку, скрытно от чужих глаз в доме все ходором идет.

Но Элька обо всем этом молчит, ни звука.

Лям крутит ручку машины, а Элька, не отводя глаз от мелькающей иглы, рассказывает, как она поговорила со своей постылой хозяйкой, которая заставляла ее бегать с утками к резнику.

— Очень мне нужны ее утки! Она стала кричать, и я стала кричать. Потом я подумала: черт с тобой! Бросила шитье, схватила уток и пошла к резнику. Но внутри во мне все кипело: «Кто я ей, что она мною помыкает?» Вернулась с полпути и швырнула в лицо этих уток. Тогда она выгнала меня из дому.

Ляму хочется, чтобы Элька еще рассказывала, но она примолкла. Шьет и напевает. Он все собирается спросить у нее, как она считает: знают ли соседи о том, что он, Лям, распух и сидит сегодня дома? Ну, знает ли об этом, скажем, Переле? Но он не решается.

Он вертит ручку швейной машины и рассказывает, а Элька, нагнувшись над шитьем, слушает:

— Я сейчас делаю санки. Понимаешь, бывает так: местами лежит снег, местами уже грязь. Где снег, хорошо на санях. Ну а там, где грязь? Там хорошо на телеге. Ну а где снег? Лошади на такой дороге измаются, все мокрые. Приходится идти пешком, толкать подводу по снегу, а сани тащить из грязи. Эх, были бы у меня доски! Пила-то у меня есть. Вот тут, видишь, будет у меня такой стержень. Нажмешь на него — телега перевернется и превратится в сани, снова нажмешь — вместо саней опять телега. Я это все как следует обдумал. Теперь у лошадей и возчиков будет легкая жизнь. Одно плохо — не из чего сделать этот стержень. Вот если бы бабушка разрешила отпилить кусок от нашего лежака…

Бабушка входит из кухоньки, перебрасывая с руки на руку горячую кукурузную лепешку — только что из печки, и велит Ляму ложиться.

Но как доказать бабушке, что ему очень нужен кусок лежака, просто позарез? Ведь этот кусочек лежака совершит целый переворот, сделает счастливыми всех лошадей и всех людей. Лям собрался уже просить разрешения отрезать кусок лежака, но вдруг услышал, как на дворе кто-то тоненьким голоском зовет корову:

— Мань, Мань, Мань!..

На душе у него стало тепло, запахло сразу сладкими травами. Это она зовет его, его… Переле…

Он оставил машину, шмыгнул мимо бабушки и, перешагивая через дощечки, картонки, колодки, инструменты, припал к окошку. Переле стоит возле своего сарая, без платка, простоволосая, и протягивает свою милую ручку корове, которая медленно бредет с реки:

— На, на, Мань!..

Если б рыжая корова-«немка» прошла чуть правее, Переле обернулась бы лицом к нему.

Корова тянет рыжую морду к Переле и лижет ей руку. Переле хлопает корову по губам и то уберет руку, то снова, дразнясь с ней, протянет; а корова лижет ее, бессовестно лижет.

Как колотится сердце у Ляма! Корова сама вдевает короткие рога в веревочную петлю, которую Переле держит наготове… А сердце все колотится.

Она ведет корову в сарай, и солнце сияет у обоих на макушке. Корова весело и послушно ступает за Переле. У Ляма перехватывает дыхание: знает ли она, что он сегодня дома, что он распух?

Украдкой от бабушки он становится у порога. А можно ли распухшему стоять в дверях? Не слыхать ли там чьих-нибудь шажков?

— Отойди от двери! Поди ложись! Кого ты ждешь?

Шажки приближаются. Это она, Переле.

Он вышел на улицу. Ему жарко и хорошо, очень жарко, очень хорошо.

— Переле, я тебя записал.

— Куда?

Ее личико — не прыщавое, оно попросту цветет. Оно у нее задиристо-смеющееся, игриво-упрямое; оно манит и дразнит, пугает и чарует.

— Я тебя вписал в книгу.

— В какую книгу?

— В книгу моей библиотеки, на букву П, Переле.

Переле весело всплескивает ручками:

— У тебя уже есть библиотека? Почему ты сидишь дома?

— Я распух. Так бабушка сказала. Пойдем, я покажу тебе библиотеку. Ключик будет храниться у тебя. Кому нужно книжку, придет к тебе, а я только записываю.

Они тихо вошли в комнату, где стучала машинка. Над шитьем висела тусклая лампочка, и кругом был полумрак. В тесной каморке они наткнулись на разбросанные инструменты и вещи. Переле охнула и побежала прочь. Он совсем забыл, что его библиотека разбросана по всей комнате. Он только еще собирался заняться переплетами. Переле подскочила к Эльке:

— Добрый вечер. Зашла посмотреть, как ты строчишь.

Ляма эта беготня Переле раздосадовала. Гляди-ка, даже поговорить не соизволит! Он подошел к ней и взял ее за руку. Она тотчас крепко пожала ему руку. Он хотел ее отозвать в сторонку, но тут постучали в окошко:

— Переле не у вас?

Переле оттолкнула Ляма и выскочила из домика. Элька перестала строчить, посмотрела на Ляма и сказала:

— Почему ты не ложишься? Переле больше не придет.

Зачем Элька сказала это? Какое ей дело? И Ляму вдруг жалко стало, что он распух, что пришел домой. Вот уже настал вечер, единственная лампочка освещает швейную машину, кругом темно, шагу не ступишь. За ночь его припухлость пройдет, а тогда утром надо опять отправляться к Пустыльникам. Скорей бы она уж стала невестой Ары, Элька эта, и делу конец! Подумаешь, какая барыня!

Огорченный Лям направился к двери, и вдруг прямо на него наскочил Петрик. Друзья тотчас забрались в темную комнатку, и там пошел разговор, полный пауз, взрывов смеха и таинственного шепота.

Оказалось, Петрик давным-давно хотел поговорить с Лямом; хотел открыть ему что-то очень важное, но не знал, как это сделать. Ему хотелось сказать Ляму, что он… Переле… Ну, как это выразить?.. Когда он приходит с мельницы, то подбирается к дому Либерса и заглядывает в окно. Иногда там можно увидеть, как Переле сидит возле лампы и списывает из книги. А иной раз хоть всю ночь проторчи, не увидишь ее…

Приятели тесней прижались друг к другу. Лям рассказал ему о себе. Теперь оба не понимают, как им быть. Что-то гнетет их, перехватывает дыхание. Надо что-то сделать, чтобы освободиться. Но от чего? Они и сами не знают от чего.

А с Переле разве легко говорить? Когда она гуляет с подружками, Лям и Петрик плетутся сзади, хотят ее остановить, но в горле у них что-то сразу спирает. Ведь когда она обращается к ним, то спрашивает так разумно, со смешинкой в глазах, что оба — и Лям, и Петрик — теряются и находят подходящий ответ лишь тогда, когда Переле и ее подружки уже далеко впереди.

Вот почему разговаривать на улице с ней трудно. Ну что ж, друзья шагают позади и бросают в нее камешками — им любо швырять в нее камешки. Саля гуляет с Переле и воображает, что камешки швыряют в нее, в Салю. На самом деле оба мальчика терпеть не могут ее. Переле громко отчитывает их, но мальчики воображают, что ей нравятся их камешки, как им нравится ее сердитый окрик.

Однажды на прогулке, когда они шли следом за Переле и ее подружками, Лям сообразил, что он и Петрик плохо одеты. Конечно, Переле стыдно, что за ней ходят такие оборванцы. Друзья сразу же помчались домой. Лям выкрал Элькины белые туфли на высоких каблуках и с большими муками напялил их на свои расшлепанные ноги; а на Петрика он натянул черный пиджак, оставшийся от отца. И в таком виде они отправились с Лямом на прогулку.

Лям опять у Пустыльников, снова занят шкурами. С Петриком они теперь встречаются чаще. Они встречаются наперекор любой усталости, в самый поздний час. Понятно, встречи происходят возле дома Переле, у самой стены, прямо под ее окошком.

Весенние дни, недели и месяцы мелькают точно сон, друзья и не замечают их. Даже самые утомительные часы работы не выводят их из сладостной мечтательности.

За это время Петрика на мельнице не раз били, а над Лямом Пустыльники не однажды издевались. Он опять раза два опухал, а из правого локтя у него пошел гной. За это время произошла история с мнимой болезнью Эльки и продолжалась охота Гайзоктера и конных городовых за тенью Аршина. Но все эти события для приятелей были не главными. Главней была та нестерпимая боль, которая прожигала их насквозь. Она была во много раз тягостней, чем гнет всех хозяев, у которых им уже довелось побывать; боль нестерпимо сладостная и влекущая, как надежда на восстание и отмщение своим хозяевам; боль нестерпимо влекущая, как надежда уйти когда-нибудь в неведомую, заманчивую даль.