Лям и Петрик

[13]

Им овладело отчаяние. Вернуться домой? Но как он там покажется? Зачем он уехал и с чем вернулся? На Эльку нечего надеяться, Аршин где-то в тюрьме. А теперь и единственный его друг пропал.

Щемящая боль сжимала его сердце. Он не в силах был прогнать тревогу о Петрике. Ему казалось, что во всем виноват он, Лям. Петрик из-за него пропадет, он погибнет где-нибудь в давке, попадет под колеса. Больше они никогда не увидятся. Из всех их планов и разговоров вышел пшик.

Когда Фекла станет разыскивать сына, что скажет он ей? А самому Ляму что делать здесь, на чужбине? Надо найти Петрика во что бы то ни стало, надо добраться до Николаева, может, он там. Ведь Петрика всегда тянуло в Николаев. Может, там и работа найдется?

Лям дождался нужного поезда, юркнул в вагон и забился под лавку. Через некоторое время поезд повез его в Николаев.

Вагон четвертого класса переполнен. Узлы и корзины, гам и запахи, но Лям сейчас, во второй раз, чувствует себя под лавкой не так уж плохо. Он едет искать Петрика, наверняка найдет и его, и работу.

Всякий раз при появлении контролера разбитые, стоптанные сапоги, которые торчали перед глазами Ляма, сдвигались и загораживали его. На рваных этих сапогах горели новые рыжие задники — видать, хозяин их порядочный голодранец.

И Лям заснул мирным сном.

В Николаеве он первым делом хорошенько осмотрел шумный вокзал. Очень может быть, что Петрик валяется где-нибудь здесь.

Потом он отправился в город.

Соборная улица сияла своими просторами, зеленью, чистотой. Но Ляму было не до того. Он пристально разглядывал каждого прохожего, — может, тот что-нибудь знает; бегал за каждым мальчишкой, а вдруг это преобразившийся Петрик.

После долгой ходьбы и напрасных поисков он присел на базаре у пустого ларька. Неподалеку сидели еще какие-то люди. Один из них позвал его:

— Эй, ты!

Лям подошел. Перед ним был пожилой крестьянин — волосы подстрижены в скобку, седоватый. Лям оглядел его, сразу узнал рыжие задники и сел рядом. Крестьянин стал расспрашивать, кто он да что он.

— Значит, и товарища не нашел, и работы не достал, — сказал старик крестьянин. — А не хочешь ли мне помочь? Два раза в неделю здесь большой базар. А у меня вот уже дней десять под мышкой покалывает. Заплачу.

— Отчего же нет? А что за работа?

— Ну-ка подвинься! Парень ты здоровый? Ну так быстро научишься. Я коновал.

Он развязал узелок: хлеб, соль, вобла, несколько луковиц. Достал из мешка острый кривой нож. И острое лезвие, и покрытый пятнами черенок говорили о том, что немало горячих, необъезженных скакунов и могучих быков оперировал этот нож на своем веку. Этим ножом коновал отрезал ломоть черствого хлеба себе, ломоть Ляму, затем поделил пополам воблу и луковицу.

Базар начался чуть свет. Лям с коновалом завернули на конный рынок. Они долго бродили здесь в путанице лоснящихся лошадиных морд, молодых и старых лошадиных глаз, всяческих хвостов и оглушительного ржания.

Довольный своей первой работой на чужбине, Лям весело поглядывал на все, с чем ему придется породниться и сблизиться: на чудесные лоснящиеся спины, подтянутые животы, на ловкие, сильные ноги, спутанные, выгоревшие гривы, на благородные, тонкие головы со звездочками на лбу, на пестрые ленточки в гривах и статные, грациозные шеи.

С коновалом рядились. Он оглядывал своего «пациента» — рослого, стройного вороного жеребца, которого зажиточный крестьянин и его сын едва сдерживали.

— С таким жеребцом справиться нелегко. Дешевле не могу!

Наконец ударили по рукам и приступили к делу.

Отец и сын в два повода с трудом справлялись с могучим, стройным коньком.

Коновал опытной рукой захлестнул петлю вокруг тонких ног скакуна и затянул ее. Красивое животное вздрогнуло всем телом, громко на весь базар заржало, словно предупреждало прочих жеребцов, звало на помощь и посылало печальную весть кобылам.

Коновал велел Ляму тянуть веревку, которой были спутаны передние ноги, а сам взялся за веревку, скрутившую задние ноги жеребца. Несколько мужиков помогали ему. Жеребец рвался из всех сил, но окружающие, гикая, крича, тянули его к земле. Казалось, вот-вот конь встанет на дыбы, вырвется, раскидает всех, искалечит и ускачет.

Наконец конь рухнул. Люди навалились на его спутанные ноги, отдельно на передние, отдельно на задние, на его голову, которая продолжала сопротивляться: зубы грызли удила, пена била из оскаленной пасти.

Но вот коновал велел Ляму держать за положенное место. Взмах кривым ножом — раз, другой — и операция окончена. Жеребец дернулся. Из его глубин вырвался хриплый мык, полный невыразимого ужаса, точно враз ударили по десятку расстроенных контрабасов.

Лям отскочил в сторону, по всему его телу пробежала дрожь, но пациент уже успокоился. Когда его развязали, он вскочил на ноги, изогнулся всем телом к задним ногам и стал разглядывать свою рану.

За день они сделали шесть операций. С одним быком провозились часа три. Его нельзя было сдвинуть с места: ноги его были словно четыре стальных врытых в землю столба. Этот удивительный слиток первобытной силы и упрямства вызывал зависть и восхищение. Наконец он тронулся с места и тотчас раскидал всех вокруг, точно щепки. Когда его свалили, он с таким ревом запрокинул морду, что хозяин в страхе отпрянул, а затем подбежал и стал часто-часто крестить его.

Вечером уставший коновал уселся, вытащил из-за пазухи свой заработок и отсчитал Ляму десять звонких пятиалтынных. Лям был очень доволен.

— Через четыре дня снова базар, — сказал коновал, ощупывая больную подмышку. — Пойдем со мной на постоялый двор. Деньги у тебя есть, покушаем, попьем. Ночевать-то тебе негде?

Что ж, Лям готов пойти с ним. Ночевать ему действительно негде, разве только на улице, как вчера. Но теперь у него деньги. Завтра он встанет, поест и отправится искать Петрика. Коновал добрый, он обоих обучит своему ремеслу. Он уже стар и все равно скоро умрет, тогда Лям и Петрик станут коновалами, будут зарабатывать деньги. А там напишут своим, чтобы приехали. Позже они оба будут учиться на инженера или на художника.

Как только они вошли в заезжий дом, к Ляму приблизился толстый хозяин, взглянул на него, на коновала, затем снова на Ляма. Лям уже расположился пить чай, как вдруг хозяин снова подошел к нему, и его жирные губы зашлепали:

— Ты еврей?

Лям удивился. Ну да, еврей. А что такое?

— Тогда тебе нельзя здесь ночевать. Евреям здесь не положено. Убирайся!

В разговор вмешался коновал:

— Ты что голову морочишь, Терентий Иванович? Не видишь, что ли? Это мой помощник. С каких это пор коновалам здесь жить не положено?

— Не то, родимый, не то. Евреям в Николаеве жить воспрещается.

— Да я ж тебе говорю, Терентий Иванович, это мой помощник.

— Нет, нет, дорогой. Надзиратель оштрафует и тебя, и меня. Пускай идет в Варваровку, там евреям дозволено.

— Ох, ох! — коновал вертелся, щупал себя под мышкой. — Ох, ох! Да ты погляди на него, Терентий Иванович! Ведь он величиной с собачонку — тоже мне еврей!

Коновал налил себе чаю, велел и Ляму налить, завел разговор, утешал его. Лям плохо слушал, руки у него дрожали. Как это так — запрещается жить? Он никак не мог этого понять и от обиды едва сидел на месте. Он здесь не останется и чаю пить не будет.

Коновал отвел хозяина в сторонку и долго уговаривал его, но тот стоял на своем и только разводил короткими ручками. Впрочем, Лям все равно не остался бы здесь, ему было горько и противно. Коновал с досадой плюнул, подхватил свой узелок и обратился к Ляму:

— Вставай! Пошли в Варваровку.

Надолго запомнилось Ляму то, что ему пришлось испытать в этой Варваровке.

По дороге они встретили старьевщика, который нес на плече всякие лохмотья. На голове у него был цилиндр, на ногах генеральские брюки. Ляму показалось, что брюки надеты у него задом наперед.

Лям спросил у старьевщика:

— Еврей?

— А как же?

Тогда Лям подошел к нему вплотную:

— Скажите, пожалуйста, может, вы знаете, коновалы имеют право жительства в Николаеве? Я коновал.

— А почему тебе не подходит Варваровка? Там немало евреев.

— Мне надо быть в Николаеве. Я ищу товарища. Неужели в Николаеве нет ни одного еврея?

— Как это нету? Николаев, слава богу, вполне еврейский город. Там еще в позапрошлом году был погром. Вполне еврейский город. В Варваровке только ночуют, а живут в Николаеве. В Николаеве работают, ведут дела. Можешь остановиться у меня, если хочешь. У меня в Варваровке есть каморка.

— Я с компаньоном.

— С компаньоном? — старьевщик смерил взглядом высокого, молчавшего коновала. — Могу и его взять к себе. У меня все имеют право жительства.

Договаривались недолго.

Они вошли в дом, битком набитый людьми; постель на постели, чад, вонь. Плюнуть негде — в каждом углу какой-нибудь горемыка.

Старьевщик провел их по забитым до отказа комнатам в свое обиталище.

Он засветил каганец.

Тесная комнатушка, спертый воздух, запах прелых лохмотьев и нестираного белья. У стены стоит ящик, которой служит столом. Вместо передней стенки у него решетка из планок, а внутри этой клетки спит курица.

— Стелите на полу и ложитесь. Я только малость перекушу.

В первую же ночь началось неладное. Сквозь сон Лям услышал странные речи. Он вскочил, со страхом озираясь в темноте.

Чья-то рука тронула его за плечо. Это был старьевщик. Лям вспомнил, что тот ему не понравился еще там, на дороге, при первой встрече, — какой-то он нехороший, плюгавый. Генеральские штаны он, видно, и на самом деле носит задом наперед. Лям в испуге отстранился от него.

— Не бойся! — зашептал старьевщик, нащупывая Ляма в темноте. — Пойдем ко мне в кровать. У меня мягко. Пойдем, я тебе кое-что расскажу.

Лям оттолкнул его, отодвинулся в темноту.

— Дайте поспать! Что вам нужно? Отойдите!

Но плюгавый снова нашел его, прижался.

— Пойдем, дурачок! Я тебе покажу голых девок.

Страх напал на Ляма. Он вырвался и стал тормошить коновала. До самого рассвета Лям не сомкнул глаз.

Утром старьевщик встал как ни в чем не бывало. Когда Лям собрался идти искать Петрика, старьевщик весело сообщил, что денег за ночлег он с него не требует, наоборот, если Лям хочет, он может еще кое-что заработать возле него.

Старьевщик подозвал к себе коновала и сказал:

— Отец, он до ярмарки может немного подработать. Пускай ходит со мной по дворам. Иной раз, когда ходишь один, из-за собаки минуешь двор, где уторговал бы дешевку. Пойдет со мной, может, и дружка своего найдет. Ведь я весь город обхожу.

Старик поддержал старьевщика, и Лям согласился.

Целыми днями он бродил вместе со старьевщиком по дворам и кричал: «Старье берем!», но думал все время о Петрике. Надежда не оставляла Ляма: вот-вот Петрик явится, вот-вот покажется на каком-нибудь окошке.

Зато ночи были ужасные. Старьевщик с каждой ночью становился все наглей. Лям отбивался от него, искал защиты у старика, но тот спал мертвым сном.

В один прекрасный день старый коновал взял свой посошок и, не попрощавшись, ушел насовсем. Что было делать Ляму? Куда податься?

Однажды ночью он рассвирепел, швырнул старьевщика и принялся его душить.

Это было на рассвете.

Старьевщик лежал измученный, скрючившийся и тихо стонал. Лям испугался — не задушил ли он его насмерть. Но, убедившись, что тот жив, недолго думая, выбрался из этого дома и ушел в Николаев.