Любимый город

Глава 12. Севастополь — Новороссийск. 27 июня 1942

Очень странно и непривычно было чувствовать себя грузом. Вот Раису бережно погрузили, отвезли, сгрузили… “Как бандероль с вазой”, - подумалось ей. Потом занесли на необъятно-огромный в полумраке корабль. Столько раз видевшая их в гавани, сопровождавшая раненых, она ни разу не была на борту. Дорога в порт запомнилась смутно и более-менее осознала себя Раиса уже внутри. Так вот как выглядит настоящий кубрик, на корабле, а не то, что им в Инкермане звали. Небольшое помещение с единственным иллюминатором и койками в три яруса. Устроили ее аккуратно, полусидя, как и полагается. И тут же, минуты не прошло, а народу столько, что свободного места осталось всего-ничего, едва протиснуться между носилками. Даже на полу лежат люди.

Сначала показалось, что она здесь единственная женщина, это не смутило, просто удивило. Потом разглядела еще двоих, гражданских, пожилую, с загипсованными ногами и сидящую у ее изголовья прямо на полу молоденькую девушку, видимо, дочь.

"Как бы я здесь работала?" — подумала Раиса и удивилась, что все еще рассуждает как медработник, будто ее перевели сюда на службу, а не эвакуируют на материк с загипсованной рукой. Рядом кто-то тоже с рукой на перевязи, но не в гипсе, только “крамер” наложили и то кое-как. Раиса решила, что непременно об этом доложит, едва появится хотя бы санитар. Нельзя же так, товарищи!

Но никто не появлялся, а мысли начинали путаться, накатило странное тяжкое оцепенение. Боли толком не было, совсем она не пропала, словно затаилась. Только дышать неудобно, полной грудью и не получится, и рука теперь как чужая.

Прежде Раисе не случалось себе ничего ломать, ни в детстве, ни в юности. "Вот теперь посмотрим, как это бывает”. Это было последним хоть сколько-то осмысленным, а потом глаза закрылись сами собой. И шум машин, заглушенный переборками, она еле уловила сквозь сон.

Проснулась в темноте, от частого металлического звона, качки и громкого голоса:

— … значит, скоро налетят, мать их!… Ой, товарищ лейтенант, извините, не сдержался.

— Я не лейтенант, — машинально ответила Раиса, не видя, с кем говорит. Перед глазами был только низкий потолок, — Я военфельдшер.

— Санслужба, значит, — с уважением ответили совсем рядом.

Она с трудом повернула голову на этот голос и в тусклом сером свете разглядела товарища по несчастью. Лица толком не различишь, лишь повязка на голове белеет, но поверх нее, набок — бескозырка. Моряк. На корабле с головным убором нипочем не расстанется, даже раненый.

— Санслужба… А что случилось у нас?

— Случится. Рассвело. Чую, ход прибавили, маневрируем. Видать, фрицы уже с воздуха караулят, явились — не запылились!

На этих словах корабль качнуло на правый борт и где-то там, в глубине, заглушенные переборками, заревели, загудели моторы. Борт аж завибрировал от скорости хода. Девушка ойкнула, прошептала: “Ой, мамочка…” Но мать сказала строгим шепотом: “Тома, тихо. Товарищи знают, что делают. Держи себя в руках!”

Где-то рядом, Раиса не видела, захныкал ребенок. Устало, будто по обязанности.

— А на чем мы? Транспорты же не ходят? — спросила Раиса, пытаясь понять, есть ли такому большому кораблю, чем себя защитить.

— На голубом крейсере, сестренка! Не бойся, он счастливый!

Кажется, Кондрашов рассказывал, какой корабль так называют, но вспомнить точнее у Раисы не получилось — в следующую секунду они резко легли уже на левый борт и ее буквально вбило сломанным плечом в переборку. От боли в руке и в груди она дышать забыла. И только где-то на грани сознания слышала совсем рядом голос:

— Ах ты ж … заходят… ближе… совсем рядом…

Cнаружи ударило, тяжело и гулко, и весь кубрик подбросило, казалось крейсер — да как же он называется? — подпрыгнул на волне.

— Промах, — заключил моряк спокойно, как на стрельбище, — Сейчас еще пойдут.

— Господи помилуй! — охнул чей-то старческий голос рядом с Раисой.

“Зачем мне теперь название? Знать, на чем тонуть?”

Однако, раз за разом бухало и стучало наверху, гулко ударяло снизу, моряк все повторял как заклинание, от “заходят” до “промах” — а ничего не менялось. Только тон у моряка из почти обреченного делался бодрым.

— Ах ты, крабья твоя душа! Как псалтырь бубнишь! Хоть бы считал! — выдохнул кто-то.

— Двадцать семь.

— Да сколько ж их всего?

— По четыре на самолет. А самолетов, извиняюсь, мне не видно, и командир не докладывает почему-то. Двадцать восемь. Заходят…

Ребенок в углу продолжал монотонно хныкать, его так же монотонно успокаивала мать.

Раиса внезапно поняла, как моряк определяет события. Вот забухало тяжело. Заходят. Вот затявкало почаще, на полдюжины голосов. Ближе. Застучало. Совсем близко. Вот … двадцать девять. Промах. На этот раз даже свет в кубрике мигнул, видать, едва не попали. Девушка сжалась в комок и вцепилась в руку матери.

Разрывы прокатывались как волна, по всему кораблю, от носа до кормы. Словно гигантской кувалдой били снаружи. Сначала тяжелый грохот, от которого закладывает уши, потом треск очередей, ррр-р-р-раз, р-р-р-раз. "Не боись, ребята! Это мы. Корабельная артиллерия работает, — перекрикивая грохот, объяснял моряк. — Сначала пушками, потом пулеметами утюжит. Подавится фриц… якорь ему в глотку! Подавится… р-растак его!"

Его слова утонули в грохоте, корабль бросило сперва вверх, потом вниз. Раисе почудилось, что она всем телом ощущает, как под стальным корпусом расходится вода.

— Сорок семь минут с первого разрыва, — добавил еще один раненый. “Крылышки” на петлицах — летчик. Ох, неуютно ему тут…

— Молодец командир. Ей-богу, молодец! Тридцать две бомбы и ни одного попадания. Ах ты ж мать их в три креста! Прощения просим, товарищи женщины. Всерьез взялись.

И правда, разные голоса пушек с верхней палубы начали сливаться. Показалось, или одна из них замолчала? Кажется, показалось. Снаружи давно рассвело и в иллюминатор льется бодрый утренний свет. Наверное, под солнцем море очень красивое. Было бы… Если бы не налет. Бомбы бьют так, что только успевай считать. Одна за одной. А когда-то Алексей Петрович обещал под парусом прокатить…

— Заговоренный, как есть заговоренный… — пробормотал тот же голос, что поминал господа бога после первой бомбы.

— Сгла… — начал было моряк, и тут корабль тяжело вздрогнул и, кажется, пошел по кругу.

— Сглазил, — хором зашипело несколько голосов.

— Братцы… — всхлипнул “сглазивший”, - Не нарочно я…

Но корабль, хоть и тяжелее, а продолжал маневрировать, и пушки продолжали бить. После очередного разрыва погасли лампы, и вдруг обозначились в борту несколько светящихся штрихов. Осколки, поняла Раиса, попадания в корабль.

— Все… — дрогнул чей-то голос рядом с ней. — Сейчас вжарит еще раз — и к рыбкам.

Раиса здоровой рукой ощупью дотянулась до руки говорившего и горячие, влажные от испарины пальцы крепко стиснули ее ладонь.

— Тихо, тихо, — проговорила она, не очень уверенная, что в общем шуме ее могут услышать. — Ну что ты, родной? Выберемся. Гляди, сколько идем уже и все целы.

“Почему я не боюсь?”

На суше Раиса пережила не одну бомбежку, и все они в сравнение не шли с тем, что творилось сейчас вокруг их корабля. Но там глубинный, тяжелый страх заставлял вжиматься в землю. Как под Воронцовкой. А здесь, в треске переборок, ощущении близкой пучины, где смерть наверное несравнимо ближе, чем когда-либо, страха нет. Только боль в правом плече и давящая усталость. Уснуть бы сейчас и неважно, на каком свете проснешься, да рука не даст. И почти сразу же, сильнее боли, она ощутила отчаянную досаду и злость на собственное бессилие. Ни черта сделать не может! Закованная в гипс, втиснутая в угол кубрика, ничего военфельдшер Поливанова не может сделать для мучающихся людей, которым наверняка досталось больше, чем ей.

Она осторожно высвободила руку из чужих, судорожно стиснутых пальцев, погладила соседа по запястью, привычным движением поймала пульс. Частит, очень нехорошо частит. А ну как кровотечение открылось от этой болтанки? Хотя нет, скорее нервы не выдержали, да и швыряет корабль так, что и здоровому с непривычки худо будет. Намучался парень. Обещали, отправим на большую землю, к врачам, все хорошо будет. А тут поди доберись еще туда живым.

— Ничего у них не выйдет, хоть лопнут! — она хотела бы говорить уверенно и громко, но выходил придушенный шепот, каждое слово отдавалось болью в груди. — Не выйдет же, скажи, братишка? — позвала она моряка и, молодец парень, ее сразу понял. Подхватил, что немцы уже обломали о них зубы, да, ход малость потеряли, но дойдем, непременно дойдем, ведь здесь, на “Ташкенте”, такой капитан, которому черт не брат!

Название корабля, наконец услышанное, придало Раисе какой-то беспричинной бодрости. Вспомнился Толя Зинченко, вчерашний студент, рисующий “Ташкент” на обложке отчета. Инкерман. И продолжая успокаивать остальных, стараясь говорить яснее, чтобы ее было хоть сколько-то слышно, Раиса начала читать все, что приходило на ум, все, о чем просили ее недавно там, в штольнях, что застряло в памяти из последней, кажется, прочитанной книги. “Может, действительно последней. Но теперь неважно”.

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

Рыбы, звезды, лихие контрабандисты. Неважно что, лишь бы о море. Как наяву Раиса видела палату в Инкермане, таком надежном, как казалось тогда, подземном городе. Выздоравливающие слушают, как она читает. И лейтенант Кондрашов улыбается от уха до уха, он любит, чтобы стихи были про море.

Ей не хватало ни дыхания, ни голоса, но кажется, ее все-таки слышали. Или хотя бы смотрели. А Раиса задыхалась, но продолжала строчка за строчкой, как молитву, сама на минуту поверив, что пока она читает, они не потонут.

“Так бей же по жилам, / Кидайся в края,/ Бездомная молодость,/ Ярость моя!” — шептала она и девушка рядом подхватила, хотя голос ее дрожал: “Чтоб звездами сыпалась/ Кровь человечья, / Чтоб выстрелом рваться/ Вселенной навстречу”, а потом моряк сказал: “Молодец, сестренка! Настоящая морячка! Молодцы, девочки, хорошие мои! Не боись, мы заговоренные. Не потонем”.

Взрывы и стрельба прекратились. Корабль шел прямо, то кренясь, то выравниваясь. Моряк, так и не сосчитавший все бомбы, выговаривал кому-то: “Чего ты мне под руку полез! На двести восьмой сбился! Смотри, вот, наша морячка — стихи читает, улыбается. Тоже ранена, между прочим. А ты раскис.”

От нового тяжкого удара корабль содрогнулся, как ни разу до того. В его стальных недрах будто что-то лопнуло или надломилось. Тут же начало кренить на нос, медленно, но неотвратимо. За переборками послышался шум, выкрики. Потом дробный топот множества ног.

— Все-таки, зацепило нас, — произнес моряк. — Черпнули водицы.

И почти сразу, как в ответ на его слова, девушка вскрикнула: “Вода на полу!”

Резко распахнулась дверь, полосы от ламп расчертили кубрик, и строгий голос с тем спокойствием, с каким на операции говорят “Пульса нет”, произнес:

— Товарищи, корабль получил повреждения, но продолжает следовать своим курсом. Для обеспечения живучести вам надо перейти из кубрика на корму. Сейчас вам помогут.

Раиса считала себя ходячей и хотела было выбраться сама, но не смогла даже встать. Едва она приподнялась, опираясь на здоровую руку, как боль сжала грудь тисками. Кто-то вынес Раису наружу на руках, Кажется, тоже была женщина — остался в памяти ласковый, грудной голос, повторявший: “Ничего-ничего, все уладится. Скоро в Новороссийске будем”.

Наверху едко пахло порохом, но ни дыма, ни пожара не ощущалось. Только ветер свистел, он показался Раисе совершенно не летним, холодным и пронизывающим. Люди на корме и на всех палубах огромного корабля лежали, сидели, стояли почти впритык друг к другу. Военные и гражданские. Раису затиснуло меж них так, что не двинешься, и хорошо, что она могла сидеть, а не лежать, а то совсем стало бы трудно дышать.

На коленях у нее кто-то лежал, чтобы увидеть его, Раисе пришлось бы наклониться, но даже подумать об этом было больно. Она тронула его лоб и пальцы нащупали повязку. Собрат по несчастью. “Вот так глядеть на тебя и помирать не страшно”, - сказал он, и по голосу Раиса узнала — тот самый летчик, ее сосед по кубрику. И тотчас другой знакомый голос откуда-то справа отозвался: “Типун тебе на язык, авиация! Новороссийск недалече, повоюем еще!” Моряк, считавший взрывы, тоже оказался рядом.

Корабль сидел в воде так глубоко, что волны вскипали у бортов совсем близко, и казалось, что над водой осталась одна палуба. Но он все же шел. Люди на палубе сидели тесно, не повернешься, но ни паники, ни суеты не было. Повернув голову, Раиса увидела женщину с тремя детьми, двое мальчишек-погодков, лет пяти-шести уцепились за мать, а третьего, грудного, она держала на руках. Младенец приоткрывал рот, но не кричал. Раиса успела испугаться, не задыхается ли он, и в следующую минуту поняла, что малыш просто сорвал голос.

Но зенитки ощетинились в небо и расчеты стояли у орудий наготове. Вокруг густо валялись пустые гильзы. Несколько женщин, гражданских, выискивали среди них уцелевшие нестреляные снаряды, что дали осечку или были отброшены в горячке боя вместе с заевшей обоймой, или закатились под надстройки, и подавали их зенитчикам. Все кто может — при деле. И опять Раису обожгла досада. Честное слово, в бою сгинуть не так обидно, как беспомощной! Она только и может сейчас, что ждать, выберутся или нет.

В бездонно синем, будто вымытом небе снова и снова появлялись черные крестики. Приближаясь, они росли и показалось, что обозначатся еще с Ишуни памятные силуэты вражеских самолетов, с изломанными крыльями и торчащими шасси — но нет, зрение подвело. Эти были другие, больше, двухмоторные, и они не валились на головы, завывая сиренами. Бомбардировщики раз за разом пикировали на корабль, стремясь добить его. Они образовали в воздухе подобие цепи, которая самым краем пыталась хлестнуть по палубе. Но снова и снова бомбы сыпались в воду. Совсем рядом. Вплотную к бортам. Но в воду.

“В море спрятаться не за что”, - вспомнился Раисе давний разговор в палате. На корабле — тем более. На земле хоть укрыться можно. Любая лощинка, любая ямка спасет. А здесь ты как на ладони. И кажется, что все бомбы летят именно в тебя.

Сидящая рядом женщина пригнулась, пытаясь закрыть и младенца, и остальных двух детей. Корабль, словно специально, прошел сквозь водяной столб от бомбы. Как под соленый дождь попали. “Что же морская вода делает с гипсом? Выживем — узнаем”.

— Промазали! — летчик тоже старался не терять бодрости. — Это не “лаптежники”, им целиться сложнее! Хоть бы нам снарядов хватило, глядишь, отобьемся еще.

Кажется — или зенитки стали бить реже? Судя по тому, как сжимает кулаки моряк, считавший бомбы, действительно, реже. Не зря же последние снаряды собирали по палубе!

Раисе отчего-то очень ясно представился их учебный лагерь на Федюхиных высотах. Палатки, смешливые девчата, не знающие еще, какой может быть война. Живая Наташа Мухина, которая не умеет ползать по-пластунски, зато быстро учится накладывать повязки. Чай у огромного самовара, “сказка на ночь”. Кажется, не было на земле места, где Раисе было бы так спокойно и легко, как там. И уже не будет.

“Самолеты прямо по носу!”

Голос матроса-сигнальщика кажется, услышали все, кто был на корме, и этот выкрик выдернул Раису из оцепенения, из таких спасительных, как думалось, воспоминаний. Она подумала, что это уже наверняка конец и снова удивилась, куда подевался страх. Наверное, на него просто не осталось сил. "Хоть бы сразу". Раиса не выдержала и закрыла глаза, чтобы не видеть, как они приближаются.

И почти сразу же, сквозь свист ветра и грохот тот же голос выкрикнул хрипло, с отчаянной радостью: “На-а-а-аши!”

Не в силах подняться, обе ноги у него были в гипсе, летчик оперся на руки и задрав голову уставился вверх, туда, где воздух звенел и гудел от звука моторов.

— Ребята! Ребятушки! Братцы! — лицо его просветлело, — Не подведите, родные! “Пешки”! Это наши самолеты. Сейчас они фрицам всыпят, не сунутся!

Два самолета, каких Раиса еще никогда не видела так близко, большие, со странными широкими хвостами, понеслись прямо на немцев, у их носов что-то сверкнуло — открыли огонь, догадалась она. И немцы шарахнулись. Их было больше, но связываться с неожиданными заступниками "Ташкента" они не решились, наспех скинули бомбы и поспешили убраться восвояси.

Самолеты пронеслись вдоль борта и только теперь Раиса смогла разглядеть на их крыльях звезды. На палубе кричали, махали им руками, смеялись. Раиса тоже улыбалась, от небывалого облегчения ушла даже боль, только правой руке было холодно, видать, гипс все-таки отсырел, и досадно было, что радоваться вслух у нее все равно не получается.

Летчик улыбался, обессиленно и радостно. Он не мог больше сидеть, снова сполз головой к Раисе на колени и все повторял:

— Наши, наши, не подвели ребятушки. Это “Пешки”, Пе-2, пикировщики.

— Бомберы и за ястребков? — искренне изумился моряк. — Вот это дали жизни! Да чтоб меня покрасили! А… погоди, авиация, а ястребки-то наши что ж?

— Далеко им. Не дойдут. Но и немцам уже далеко. Ты, братишка, скажи, мы как, много воды приняли?

— Командование мне о том, извиняюсь, не докладывало. Но видок у нас сейчас… — он оглянулся на борт и бурлящие волны, — Честно скажу, авиация, только верой в победу на воде и держимся. Но нам этой веры не то, что до Новороссийска, до Берлина хватит. С ремонтом, понятное дело. Тяжко “Ташкенту”. На одной морской чести идет. Видал, экипаж весь в парадках. На смертный бой готовился, — и он поправил свою бескозырку.

И впрямь, Раиса только сейчас заметила, что все моряки “Ташкента” одеты, как на танцы. Ну, как на танцы после большой драки — грязные, мокрые, кто-то в рваном, кто-то в бинтах и пятнах крови. Но — в парадном.

— Он лидер, не крейсер, — машинально вспомнила она вслух.

— Вот сбили меня, черти, со счету, и не знаю, от скольких бомб мы ушли. Теперь до ста лет дожить надо! Мамаша, — окликнул моряк женщину с ребятишками, — да будет вам дрожать, берег скоро. А ты, сестренка, молодец. Стихи читаешь. Не дрейфишь! Корабли знаешь. Не укачиваешься. Сразу видно — наша, севастопольская!

— Из Брянска я, — прошептала Раиса. У нее не осталось сил говорить, но и не ответить было нельзя.

Моряк удивился. Пристально посмотрел Раисе в глаза, будто собираясь в них что-то прочесть.

— Детдомовская, небось?

— Ну, да…

— Так значит ты из Севастополя! Чтоб меня покрасили, из Севастополя! Только позабыла все!

— Нет, — Раиса улыбнулась, — Папу точно помню. Он на заводе работал, слесарем.

— Стало быть, или дед или бабка с моря! — моряк ни на градус не сбился с курса. — Быть не может, чтоб ты не из черноморских была! Черкни адресок, после войны женюсь!

Он что-то еще говорил, бурно жестикулируя, но голос его сливался в монотонное гудение. Кажется, еще кричали “Ура!” нашим истребителям, скоро появившимся над “Ташкентом”, потом подошли корабли.

Первыми приблизились два катера, Раиса прежде видела такие в Севастополе, но не представляла, насколько быстро те могут двигаться. Потом борт в борт пришвартовался большой корабль с двумя грозно торчащими пушками. С него подали сходни.

Заполненная людьми палуба “Ташкента” понемногу пустела. Забрали сначала лежачих раненых, женщин с детьми. Раиса решила, что если хватит сил подняться на ноги, она пойдет сама. Но смогла сделать лишь несколько шагов, мокрая палуба скользила под ногами и в конце концов пришлось сесть, опираясь на здоровую руку. Кто-то подхватил Раису, не очень умело, но крепко, помог подняться, и дальше они пошли вдвоем. Самого корабля, забравшего ее на берег, Раиса уже не запомнила.

В памяти остался только сам берег, вот она идет по сходням, снова за кого-то ухватившись. Идти получается, но очень кружится голова и слезы подкатывают к горлу. Раиса все время оборачивалась, искала глазами “Ташкент”, позабыв, что с крейсера их всех сняли. Море, корабли, чайки — все расплывалось у нее перед глазами, как отделенное мокрым стеклом.

Потом, уже в сумерках, был госпиталь, сортировка. Все настолько прочно ей знакомое, что наверное и при смерти распознала бы, не ошиблась. Врач что-то спрашивал про гипс, но Раиса только кивала. Непонятно, в какой момент она оказалась одета не в свою форму, распоротую и наспех прихваченную хирургическим шелком, но все-таки привычную, а в тельняшку, да еще с какого-то богатыря, с Алексея Петровича ростом и как трое таких в ширину. Как в платье, подумала она и попыталась натянуть ее на колени. Неожиданно рассмеялась, таким нелепым показался этот жест, но потом подумала об оставшихся и смех сам собой перешел в слезы, потом, кажется, врач закатывал ей рукав на левой руке…