Любимый город

Глава 3. Инкерманский госпиталь, ноябрь 1941

«Весь личный состав — на разгрузку инвентаря. И поскорее, светает уже».

Полуторки, доставившие двухъярусные железные койки, запоздали. Возить грузы старались ночами, а сейчас водители то и дело поглядывали с тревогой на небо. Ветер быстро разносил обрывки туч. Самая погода для бомбардировщиков.

Девушки-сестры носили тюки и ящики. Койки сгружали, ухватив одну вчетвером, уцепившись как муравьи.

«Раз-два — взяли! Подымай. Саенко, к старшей медсестре! Давай быстрее, здесь ты не сдюжишь! Еще — раз, подымай, девчата!»

Не успели с трудом разгрузить две машины, подкатила третья. У начхоза всякое терпение кончилось:

— Семенов, так твою перетак! Я тебя когда со склада ждал?!

— Виноват… я там не один такой, машин на складе — не провернуться, — оправдывался молодой водитель. — Привез, все привез. Я нам и пополнение привез, между прочим, — он откинул брезент и окликнул по всей видимости задремавшего пассажира, — Приехали, товарищ военврач! Вот он, Инкерман.

И к изумлению Раисы, готовившейся с другими быстро, по цепочке, разгрузить машину, из кузова выбрался… Астахов! Откуда он только взялся? Наши ведь должны быть сейчас под Керчью! Но без сомнения — он. Тощий, осунувшийся, шинель в подпалинах, прожечь где-то успел. Но целый и невредимый, подтянутый, выбритый и почему-то остриженный почти под нулевую машинку, от чего хорошо видно, что шрам у него не только на лбу, но и на макушке.

— На месте? Спасибо, браток, — он хлопнул шофера по плечу и только тут увидел Раису. — Поливанова? Ты?!

В одно мгновение просветлев лицом он подбежал к ней и вдруг сгреб в охапку. Так стиснул, что чуть ребра не хрустнули. Запах одеколона, исходящий от него, совершенно не вязался ни с лицом, ни с паленой и пахнущей сыростью и гарью шинелью.

— Живая! Ах ты ж… черт меня возьми! Живая, Раиса Иванна! Так дошли? Все дошли?

— Все, Игорь Васильевич, все дошли. Только отпустите меня, пожалуйста, раздавите же, — Раиса еле перевела дух, — Вы сами-то откуда? Кто еще из наших здесь?

Астахов моментально разжал руки. Радость, вспыхнувшая в его глазах, когда он услыхал, что арьергард добрался невредимым, угасла в одну секунду.

— Никого, — ответил он глухо. — Один я вышел. Из двух машин один. — и увидев подошедшего Огнева, вытянулся как в строю, резко бросив руку к виску, — Прибыл в ваше распоряжение… — Астахов осекся и взгляд стал напряженным, — Один.

— Остальные?

— О других машинах — не знаю. Наши две…

Договорить Астахову не дали. Где-то рядом заорали “Во-о-о-здух!!”, а из рваных облаков прорезался, нарастая, воющий свист.

— Ложись!!!

Сначала Раиса оцепенела, ей еще не случалось попадать под налет здесь, в трех шагах от таких спасительных и прочных штолен. Кто-то дернул ее за руку, кажется водитель…

Первый разрыв пришелся над их головами, у края ущелья. Ударило так, словно рвануло пополам гигантский, во все небо лист кровельного железа.

Вторая бомба бухнула существенно ближе, и по ущелью прокатилась тяжелая горячая волна. Ею будто прижало к земле не успевших добежать до укрытия людей. Раиса почувствовала себя мышью в кошачьих лапах. Только кошка эта должна быть никак не меньше танка.

И сейчас же стало невозможно ни дышать, ни видеть в клубах поднятого взрывом песка и каменного крошева.

Следующий взрыв — еще ближе! — ударил по ушам, на мгновение оглушив, но все же Раиса уловила в тяжелом грохоте какой-то короткий и острый свист, как от лопнувшего стального троса, звяканье металла о металл и странные мягкие шлепки. И сквозь клубы дыма разглядела, как полуторка, которую они разгружали, начала заваливаться на правый борт, на пробитые скаты.

Кажется, только здесь, а может, раньше она их просто не слышала, отозвались зенитки.

Еще несколько разрывов прокатились по ущелью, удаляясь, и оно полностью утонуло в дыму и пыли. А потом зенитки смолкли. Сквозь звон в ушах Раиса различила удаляющийся гул моторов. По ущелью закричали “Отбой!”, и она поднялась, вытряхивая из волос песок и мелкие камешки. Не сразу сумела найти в пыли слетевшую пилотку. Подумала, что на поверхность теперь без каски лучше не соваться. Ладно, что на сей раз голова цела.

И только тут заметила совершенно осевшую на бок машину. Посеченный осколками брезент трепал ветер, уносил пыль и дым. У откинутого борта, скорчившись, лежал Астахов, прижав к животу левую руку. Правой он судорожно пытался что-то нащупать рядом с собой. И песок под ним медленно темнел от крови.

— Астахов! Астахова ранило!

Секунды, кажется, не прошло, а около него уже сидел Огнев, одной рукой и зубами открывая нож, другой выдергивая из кармана индпакет. Резанул гимнастерку, зубами сорвал обертку индпакета, подложил тампон — и тут же, продолжая перевязывать, закричал:

— Двое с носилками ко мне! Васильева, ко мне! Поливанова, мыться! Саенко, бегом в операционную, скажите — экстренная лапаротомия, потом две банки крови нулевой группы в операционную!

Кивнув подбежавшей Васильевой: “Бинтуйте, широко, плотно”, сам бросился к предоперационной.

Раиса была уверена, что к темпам армейской работы привыкла. Сорок пять секунд на сортировку, казавшиеся совсем недавно чем-то немыслимым, стали понятны и привычны. Повязки руки накладывали уже сами, даже и смотреть-то особо не требовалось, но их она и в мирное время умела. А вот как операционная сестра работать начала считай только что. И при тяжелых операциях — считанные разы, в Воронцовке еще.

Пока мыла руки, мелькнула еще мысль: почему ее, почему не Васильеву, она же опытнее?! Но задержаться на этой мысли уже не оставалось времени. А потому она просто твердила себе, раз за разом, то, что недавно говорила ей Оля: “Не быстро, а вовремя. Но плавно”.

Ага, не быстро, но вовремя… Не дергаемся. Аккуратно. Все знакомо. Еще недавно Астахову она инструменты и подавала. Правда, операции были гораздо проще. И под местным.

Наркотизатор сидела у головы раненого, одна рука на пульсе, в другой склянка с эфиром. И исходили от этой маленькой пожилой женщины такое спокойствие и уверенность, какого Раиса в жизни не встречала. Как будто она держала в своих руках сердце пациента, и, пока она его держит, ничего не случится.

“Лишь таким людям и можно это доверить”.

Огнев только посмотрел на нее, а она уже ответила:

— Спит. Пульс сто десять, хорошего наполнения. Можно приступать.

— Скальпель. Пинцет.

Плавно, аккуратно. Спокойно. “Только бы жив остался!” У него татуировка оказывается, якорь на левой кисти. Между большим и указательным пальцем, маленький. Раньше не замечала. “Черт бы тебя побрал, не спи!”

Хорошо, подумала она как-то отстраненно, что только что развернулись. Полной бригадой из четырех человек работаем, как по учебнику. Два врача, наркотизатор и она, операционная сестра экстренной фронтовой выучки. “Не оплошать бы! Нельзя!”

Колесник в маске как в чадре. Это из-за того, что у нее глаза такие. И вместо шапочки что-то вроде чалмы из марли.

— Зажим! Еще!

Полчаса прошло. А поту сошло, будто Раиса целый день землю копала. Неужели, справились? В операционном тазу кровавая рвань и два зазубренных осколка. Вот такой вот кусочек железа, длинной не более спички — и все, и нет человека. “Не накличь!”

Алексей Петрович, подняв наконец руки и держа их перед собой по-хирургически, полуприкрыл глаза и выдохнул: “Считайте инструменты и тампоны”.

Астахов дышал спокойно, в вену ему капала консервированная кровь, на раскрытой ране — тонкий слой белого стрептоцида. Кажется, пока все благополучно.

Услышав, что инструменты и тампоны сосчитаны, Огнев начал зашивать брюшину. И тут Раиса, которой пот заливал глаза, невольно залюбовалась его движениями, быстрыми и перетекающими одно в другое. Руки словно плели какой-то непрерывный узор, даже на танец чем-то эти движения похожи. Вот оно — вовремя, но плавно. Вероятно, от этого ритма ход операции и зависит, ее скорость, а значит — и жизнь человека. Успели — спасли. Вот о чем Оля говорила.

Аккуратно повернув Астахову голову набок, Алексей Петрович сел около него. Через несколько минут Астахов приоткрыл глаза. Его лицо болезненно исказилось от приступа тошноты, он закашлялся, страдальчески скорчился, и следующую попытку кашля сумел подавить.

— Куда… меня? — спросил он.

— В живот, — ответил Огнев, — один осколок по касательной, два внутри. Печень-почки-селезенка целы, кишки резецировал, осколки извлек. Прогноз, с осторожностью, благоприятный.

Раненый очень медленно и осторожно протянул левую руку, на которой не было капельницы, дотронулся до повязки.

— Мы крепкие, — прошептал он, — Пополам порви — двое вырастут.

— А с этим экспериментом, коллега, мы подождем. Сейчас тебя в палату отнесут, поспи.

— Только в тыл… не надо. Не отправляйте, — Астахову не хватало сил даже повернуть голову.

— Ближайшую неделю ты все равно нетранспортабельный. А там — увидим. Главное — без моего разрешения не вскакивай.

— А ты, Алексей, не затягивай! — Астахов попытался улыбнуться, но это было для него уже совсем тяжело. Одними глазами обозначив улыбку, он неглубоко вздохнул и провалился в сон.

— Раиса, спасибо, очень хорошо. Мария Константиновна, вы лучший наркотизатор Севастополя. Меняем перчатки и продолжаем.

… продолжаем что? Только тут Раиса поняла, что в операционной заняты уже все столы и на соседнем Колесник и кто-то незнакомый готовят к операции раненого. “Как же так? — подумала она, машинально обтирая руки спиртом и надевая чистые перчатки, — Я же на операционную сестру не доучилась еще…”

— Пинцет!

Пинцет — значит, пинцет. Работаем.

“Не быстро, а вовремя. Но плавно. От этого ход операции зависит”. Как будто бы Раиса не оплошала. Хотя до сих пор при таких серьезных операциях ей полную смену работать не приходилось.

Она не могла сказать, сколько прошло времени, прежде, чем их сменили. Все-таки, в палатках было проще. Темно — значит день кончился. Разгружали машины они, когда едва светать начало. Что там сейчас, снаружи, вечер, ночь?

Все ли она верно сегодня делала, или ее просто некогда было ругать? Под конец от эфира повело чуток, голова закружилась, но это не страшно. Говорят, к этому привыкают. Главное, что в обморок валиться не начала, как Лена Николаевна тогда. Где она сейчас? Жива? Ведь наши должны были выйти к Керчи! А как же тогда..? Спросить пока не у кого.

— Надо сообщить, что вентиляция не справляется, — строго говорит наркотизатор. Теперь Раиса знает как ее зовут. Мария Константиновна снимает платок и волосы у нее оказываются двух цветов — темные, пронизанные как лентами седыми прядями. Лицо маленькое, округлое, глаза светлые, строгие.

— Вы молодец, — произнесла она коротко, разглядывая Раису так, будто впервые ее увидела. — Сразу шприц положили, не выронили. Сильно голова закружилась?

— Не очень.

— Значит скоро привыкните. Пока можете на воздух выйти.

— Это не вытяжка, — как сквозь сон услышала Раиса кого-то незнакомого. — Это нас опять бомбили. Когда наверху пыль и дым столбом, всегда душно.

На воздух выбраться можно, но для этого надо куда-то долго идти по коридорам. А времени на то мало, а Раиса не уверена, что не заблудится. Ну как сейчас еще куда назначат? Но нет, их смена закончилась.

“Вот тебе и боевое крещение, Раиса Ивановна”, - сказала она себе и тут же сердце тревожно сжалось. Бомбежка. “Один из двух машин…” Что с нашими? И что сейчас с Астаховым?

В послеоперационной палате дежурит Оля. Наверное, ее смена тоже скоро закончится. В общежитии, большом, человек на тридцать, они втроем — Раиса, Оля и Верочка сумели устроиться рядом, на соседних койках. Они две на нижнем ярусе, а Верочка наверху, у Раисы над головой. Вернувшаяся с дежурства Оля сидела на своей койке, обхватив руками голову.

— Как? — спросила Раиса, ожидая услышать в ответ что угодно.

— Спит, — Оля подняла на нее усталые глаза. — Проснулся, узнал меня… Опять уснул. Пока ничего еще неясно, сама ведь понимаешь, — голос ее дрогнул.

Раиса села рядом и молча обняла ее. Как все просто было пару дней назад, когда жила еще уверенность, что с их товарищами все благополучно. А теперь?

— Тетя Рая, — спросила вдруг Оля очень тихо, — ты не помнишь, кто с ними еще в машине ехал? Она, кажется, последняя отходила.

— Да я и не знаю. Нас же с тобой сразу отдыхать отправили. Я и не видала, как колонна собиралась. Васильев только попрощаться прибегал. Зубами маялся, бедолага. Но он где-то в середке вроде был, когда трогались.

— Две машины, — произнесла Оля неуверенно, — Он в бреду только о них говорит. “Две машины… я один”. Значит это наши были там, на шоссе. Наверное, все-таки попали под налет. Только мы его не видели. Или… те мотоциклы помнишь?

У Раисы упало сердце. Вот как могло все дело повернуться. Но ведь если они, такими малыми силами, сумели пугнуть тех немцев, не может быть, чтобы… Или все-таки может? Если налет, почему мы взрывов не слышали? Недалеко же были. Да все равно ясно — беда стряслась. Та, что не поправишь. Осталось только утешать беспомощно плачущую Олю и уверять, что остальные точно должны были благополучно добраться в Керчь. Ох, хотелось бы Раисе самой в это верить!

— Вера скоро придет, — Оля выпрямилась и начала поспешно утирать глаза. — Не говори при ней о машинах, хорошо? Знаешь, кого мы с ней здесь встретили вчера? Бабушку Наташи Мухиной. Она тут на швейной фабрике работает. Вера к ней пошла. Она ей уже сказала, что Наташа в Керчи. Пусть лучше и сама так думает.

Вернулась Верочка, по-взрослому хмурая и строгая. На все расспросы только вздохнула тяжко:

— Беда с бабушками, честное слово. Если у старого человека какое-то предчувствие, то ты ничегошеньки с этим не сделаешь. Не верит мне баба Маша. Я ей и так, и этак, Наташа в Керчи, вместе со всеми, это мы здесь так вот заплутали, а с ней все в порядке. А она сначала кивает, а потом опять: "Нет, деточка, чует мое сердце, нет моей Наташеньки на свете. Ты скажи мне правду, где она лежит? Есть ли у ней могилка?" Потом говорит: "Перекрестись. Пускай ты комсомолка, а Господь тебе соврать не даст".

— А ты что же? — спросила Оля.

— Мне не жалко, — Вера развела руками. — Лишь бы она хоть как-то мне поверила. Старый же человек. У Наташи родителей нет, бабушка ее одна растила. Девочки, но ведь я же и не врала ей. Она ведь должна быть там, правда?

— Конечно, — отвечала Оля, отведя глаза. — Давайте-ка спать. Как говорится, на войне сон дорог.

Как ни дорог сон, а все никак не шел. Раиса долго еще ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее, и привыкшая на ночных дежурствах чутко наблюдать за всеми, понимала, что Оля тоже не спит, а тихо плачет, пряча голову в подушку.

Прошло еще три дня, долгих, наполненных работой, потому что подземный госпиталь развернулся уже в полную силу, прежде, чем Огнев окончательно удостоверился, что его товарищ и коллега выскочил благополучно. Учили в прошлом столетии, что хирург должен бояться господа бога и перитонита. Но первого, как выяснилось, вообще нет, а второго на сей раз удалось избежать. Хотя, совершенно понятно, что случись все не при самом входе в штольни, а где-нибудь в километре перед ними, Астахову никто бы не смог помочь, ни бог, ни черт, ни даже сам Сергей Сергеевич Юдин, гений абдоминальной хирургии. Потому что с таким массивным кровотечением долго не живут. Не успели бы донести. Впрочем, и через сутки, и через двое, ничего еще нельзя было сказать, кроме как: “пока — жив”.

От других тяжелых Астахова отличало лишь то, что понимая хорошо свое состояние, он не просил пить. Молча терпел, стиснув зубы. От не успевшего сойти летнего загара лицо его казалось не бледным и не серым, но будто припорошенным местной ржавой дорожной пылью. Глаза запали, щеки ввалились.

Но о двух машинах он заговорил первым, едва смог говорить. Вечером, когда Алексей один зашел его проведать, он предваряя все вопросы о самочувствии, коротко выдохнул: «Засыпались». И собравшись силами, начал рассказывать, то, о чем мог сказать только так, с глазу на глаз, пока остальные спят… Он часто умолкал, переводя дух, сбивался, но тут же снова продолжал, торопясь, словно опасался не успеть, или же так жгло его то, с чем пришел в Инкерман. Похоже, и в самом деле жгло. Видать, не только на шинели, но и на душе остались подпалины.

— Подловили как салагу… Погубил я их, Алексей Петрович, всех. Обе машины.

Выходило из рассказа его так: отстали они от колонны, не особо далеко и уехав. Астахов шел замыкающим, и увидел, как выкатился на обочину Васильев. Как ни колдовал с мотором шоферский консилиум, надолго его не хватило, машина заглохла и встала. За старшего там Южнов был, командир госпитального взвода. Он все за имущество переживал, упихал его в те машины, что порезвее, а сам замешкался. И остались с ним Ермолаев да пять девчат-санитарок. В замыкающей машине ничего особо ценного, палатки в основном. Из личного состава — санитары, да двое из команды выздоравливающих. За старшего с ними — Астахов. Когда у первой машины мотор обрезал, он приказал шоферу остановиться. Решили, если за короткое время не починят, перекидать весь ценный инвентарь в кузов и санитарную машину бросить. Но не успели.

— Сразу надо было… бросать. Ляд их знает, откуда взялись. Мотоциклисты. Много, машин с десяток. Только моторы услыхал, сразу «Немцы!», выстрел из нагана и очереди. Убитый шофер на меня, оба в кювете. Починились…

— А оружие?

На заострившихся скулах Астахова перекатились желваки:

— В кабине осталось. Пистолет я отцепил, под сиденье сунул, мешался, — Астахов аж зашипел, как от боли, — И водитель карабин оставил. Думали ведь, дорога наша. Ермолаев только с наганом, потому, что по форме положено, допек-таки его Денисенко… Один раз стрельнуть успел. Первым и уложили. Не попал. Он ведь все спрашивал, помнишь? Зачем мол стрельбы. Руку портить только. Его — первым, а там и остальных. Посоветовались о чем-то, да и скомандовали “Фойер”. Всех. Машины подожгли. И укатили.

Он замолчал. На лбу блестела испарина. Ясно, что эта исповедь была для Астахова тяжелее любого ранения.

— Я старший… был! Должен был я…

— Будь у тебя оружие, ты бы с ними и остался.

— Боевое охранение я должен был выставить, если уж машину спасал. Я старший… Был. Стою как дурак, смотрю, что там с мотором. Нашел кино. Досмотрелся. Бросать надо было. Сразу бросать. Людей в кузов, барахло в кювет, ту машину поджечь и по газам. Мог бы догадаться — дорога пустая. Ни регулировщиков, ни беженцев даже. Пара повозок брошенных попалась… и все.

Он замолчал, стискивая в кулаках одеяло. Потом собрался силами и заговорил снова.

— До ночи пролежал у машин. От кузова угли сыпятся, дождь, сыро… А мне все кажется, что они в крови шипят. Ночью встал и пошел к фронту. Прибился к своим, проскочили. На проверке всего ждал. Что под трибунал меня и в расход. Не рыпнулся бы. А мне только и сказали, ваши мол в “Шампаньстрое”, топай туда. Пришел, — в глазах его стояла мутная черная тоска, — Имена ведь… не все знал. Какие помню те… Южнов наш, Ермолаев, шоферы — Демченко мой и Васильев. Калиниченко. Все мечтал водить выучиться. А остальных… и девочек… девочек наших. Одна кругленькая, в перевязочной работала, Мухина. И та, что пела хорошо. Ее все просили… Галя, фамилии не помню. И все. Остальных… Не… не утешай меня, Алексей Петрович. Мог я сделать правильно… мог неправильно. А не сделал… ничего. Знаю, у каждого врача свое кладбище. Но на моем теперь — еще и они.

— Понимаю про кладбище. Но, знаешь, Игорь, самая большая ошибка хирурга — корить себя, что он не Господь бог, — Огнев помолчал. — И еще. Кроме кладбища, у каждого врача есть дети. Это те, кого он от смерти спас. Вот где теперь наша с тобой задача — чтобы их было больше, чем могил на кладбище. Хотя бы раз в сто. А где мы фатально ошиблись — там мы уже ошиблись и уже фатально. Помнить — обязательно. Скрести себя — только руки себе вязать.

— Всё так… Я ведь Кошкину то же самое говорил, про сводки. Эх, где-то они сейчас… все? Может, и выскочили… Погоди, Алексей! Ты же по той дороге за нами ехал?

— Дым увидели, свернули вовремя.

— Может, действительно, я один из медсанбата так напоролся? Эх… Отступление, как операцию, продумывать нужно. Заранее…

Разговор вымотал Астахова и морально, и физически. Он прикрыл глаза и сполз в дрему. Огнев послушал его дыхание, чему-то грустно улыбнулся и пошел в столовую. Через четыре с половиной часа — подъем…