Любимый город

Глава 2. ГЛР, бухта Голландия — госпиталь в Инкермане. Ноябрь 1941

После первого дня их службы в бухте Голландия Раиса поняла, что отчаянно соскучилась по их палаткам. Пусть зимой, пусть на семи ветрах, пусть с прожорливыми печками-буржуйками. Пусть даже с риском попасть под налет! Лишь бы не под землей, с длиннющими коридорами, настолько тесными, что с носилками едва протиснешься и двоим не разойтись! По пути к штольням, где собственно и размещался госпиталь, и санитары, и раненые успевали припомнить много бранных слов, столь тяжкой была для всех эта дорога.

В перевязочной, куда Раису поставили работать, было условно светло и сравнительно тепло, но сыро, как в плохом погребе. По коридорам гуляли самые злые сквозняки, а в крохотном подземном общежитии с нарами в два яруса, где обретался младший и средний персонал, капало с потолка.

Местные сестры к такому житью-бытью успели привыкнуть. Шутили, мы дескать “дети подземелья”, спали, прикрываясь от падающих капель шинелями, или подставляя кружки и консервные банки.

— В начале времен человек и жил в пещерах, — говорила кудрявая рыжеволосая девушка, пристраивая под потолком жестянку, куда бы капала вода. — Как раз перед войной мы в одной такой раскопки вели. Мне она каждую ночь теперь снится.

— Катя, наверное там все-таки было не так сыро! — возражала ее подружка. — Но если хочешь, давай я тебе на стенке мамонта нарисую, будет похоже.

Оле в этом крохотном общежитии досталось как раз самое неудачное место, с сочащейся с потолка водой. Она не жаловалась, только завернула поплотнее вещмешок и спрятала под подушку. Вздохнула:

— Не отсырел бы…

— Что у тебя там так сырости боится? — удивилась Вера.

— Опокин, “Хирургия”. Забыл его Игорь Васильевич. Хорошо, что я углядела, обложка приметная, а то так и оставили бы в Воронцовке. Только когда я теперь ему верну? После войны разве.

— Ты же слышала, наши на Керчь отошли. Глядишь, еще и раньше все встретимся.

Оля ничего не сказала, только грустно улыбнулась. Вынула книгу, проверила, в порядке ли, и снова спрятала. Раиса предложила поменяться местами, над ней потолок был сухим. Но Оля отказалась:

— Ты спи, тетя Рая. Говорят, тут каждый день по-разному капает, то здесь, то там.

На вторые сутки работы в духоте, сквозняках и сырости Раиса еле на ногах держалась. Неужели и к этому люди привыкают? Нет, написано же в уставе, “стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы” — и переносим, как умеем. Они еще держатся как-то, а вот Алексею Петровичу каково? Со здешними потолками ему даже в операционной в рост не выпрямиться.

На третий день прямо посреди смены Раису внезапно вызвали к начальнику госпиталя. Сначала она не в шутку заволновалась, не ждет ли ее какой разнос. Правда, вроде не за что, до сих пор без нареканий работала. Тяжко, понятно, но тут всем нелегко.

Пробежала по узкой штольне, дважды с кем-то разминувшись и уже подходя, услышала голоса. Строгие и чем-то очевидно недовольные. В подземелье, где звуки разносятся далеко, все очень хорошо слышно. Так что почти сразу стало понятно: разнос и в самом деле был, только устроили его не Раисе.

— С какого года у него стаж? — гремел в коридоре чей-то недовольный бас. — С шестнадцатого?! Ты, голубчик, о чем думал — такого человека держать в ГЛР? Счастлив твой бог, что Соколовский еще не знает о твоей самодеятельности! Я понимаю, что каждая пара рук на счету. Но штат госпиталя укомплектован. И больше людей тебе не дадут. Так что хочешь — не хочешь, а отдавать в Инкерман придется всех четверых.

Услыхав о новом назначении, Раиса даже расстроилась, потому что в нем снова говорилось о штольнях. После нескольких ночей в злосчастной Голландии она до последнего надеялась, что их вновь направят на поверхность, хоть бы и поближе к фронту. А теперь выходит, опять под землю упрячут, в тесноту, духоту и сырость? Но Верочка наоборот повеселела. Оказалось, что Инкерман — это вовсе не такие штольни как здесь, а огромные. В них весь Севастополь запросто поместится и никому тесно не будет. Там когда-то камень добывали, почти весь город из него выстроен, потому он и белый такой.

Доработали смену, собрались и поехали. Раисе даже интересно стало, что там может быть такое, в скале?

Севастополь уже перестал быть белым, а в ранних осенних сумерках и вовсе потерялся. Подобрала попутная машина, что везла в Инкерман какой-то инструмент. “На комбинат еду”, - сказал водитель и больше ничего объяснять не стал, наверное, было не положено. Пока проезжали город, упала глубокая ночь. Затемнение было полным, только удивляться оставалось, как водитель в такой темноте находит дорогу. Машин попадалось все больше, и все шли из города, в направлении все того же загадочного Инкермана. Шли не зажигая фар, ориентируясь только по белым полосам на кузове, чтобы не столкнуться в темноте.

Даже в темноте Инкерман оказался бел и приметен. Огромная расселина между отвесных меловых скал, как ласточкиными гнездами, была испещрена провалами и тоннелями. Машины сновали по ее дну как рыбы между камней. Пахло дождем и дымом, откуда-то его натягивало, но дым был мирный, как из печных труб. Вот их машина подъехала ко входу в какой-то гигантский тоннель, впереди мелькнул свет. И оказались те самые штольни раз в десять больше, чем Раиса могла бы себе вообразить! После бухты — настоящий подземный дворец, под его своды можно не только город упрятать, но и все московское метро заодно.

Под землей царил непрерывный шум и гул, можно было подумать, рычит и гудит сама гора. На самом деле — это шла работа. Подземелье становилось городом.

“В земляных работах, как в нейрохирургии: что упущено сразу, то упущено навсегда”, - такую память оставила о себе бухта Голландия, не считая ломящей боли в спине, потому что даже закаленному человеку тяжко проводить день за днем, согнувшись. Бывали, конечно, в практике Алексея Петровича, операционные и похуже. Когда в Империалистическую командование вслед за французами решило устроить их в блиндажах, поближе к передовой (французы к тому времени от этой затеи отказались, но пока новые руководства перевели…), там потолок был еще ниже, а воздуха в чаду керосиновых ламп и парах эфира еще меньше. Но одно дело сносить такие условия в двадцать два года, и совсем другое — в сорок пять.

Однако, стоило признать: то, что безнадежно упустили в бухте, где ничего кроме электричества не удалось заставить работать, даже с огромным трудом подведенный водопровод, в Инкермане учли с запасом. Под землю уходил не только госпиталь, огромный, каких Огневу ни в одной из трех пережитых им войн не приходилось видеть, под землю уходил завод, мастерские, общежития, даже школа. И если вспомнить в Инкермане слова Пирогова о том, что в военное время врачу следует действовать сначала административно, а потом хирургически, то здесь стоило бы добавить еще одно: сначала, товарищи, все-таки столярно. И только потом — административно.

В будущих палатах визжали пилы и стучал молоток. Пахло как на стройке — опилками, известкой, краской. Но вентиляция не подводила, той духоты, что в бухте, не было.

— И все-таки, мне сложно поверить, что это, — пухлая женская рука картинным жестом обвела белые стены, — наша операционная. — Кто бы мне сказал хотя бы полгода назад, что мы вот так будем работать… Ну что же, наполовину уже готово.

Невысокая черноволосая женщина лет тридцати еще раз оглядела фронт работ. В ее глазах, тоже черных и очень глубоких, читалось понятное удивление гражданского врача, лишь вчера ставшего военным, и то пока только наполовину. Последнее можно было толковать и в прямом смысле: она была в форменной юбке и сапогах, но в гражданской белой кофточке в горошек. Вероятно, на складе просто не отыскалось гимнастерки на такую выдающуюся фигуру.

— Что же, коллега, — Алексей Петрович улыбнулся ей. — Мы не Фолькманы, но придется привыкать.

— Фолькман? — возразила она голосом неожиданно глубоким, звучным, почти оперным. — Это тот, кто грозился при должной антисептике оперировать хоть в вокзальной уборной? Да он бы здесь проглотил бы свою фамильную ложку! Но поскольку мы действительно не Фолькманы, просто берем в руки тряпку. И прошу товарищей учесть, — последнее относилось к электрикам, трудившимся над закреплением бестеневой лампы, — если вы ее опять повесите неправильно, опять заставлю переделывать!

В ее голосе сразу прорезались начальственные нотки, выдающие если не главврача, то как минимум завотделением. Командовать и работать у нее выходило одинаково хорошо и быстро. Доводя до требуемой, совершенной в ее понимании, свирепой чистоты полы и стены, она успевала еще раздавать указания девушкам-сестрам и присматривать за электриками:

— Товарищи, с лампой, учтите, я все вижу!

— Видит, — шепотом подтвердил электрик постарше, — Микол, дай отвертку. У ней глаза на затылке. В мае как мы у них в отделении лампу вешали, душу вынула.

— И слышу! Надеюсь, вы с того раза не забыли, под каким углом ее крепить.

Чистота наконец была сочтена приемлемой, электрики отправились в щитовую, подключать операционную. Грозу электриков звали Наталья Максимовна Колесник, хирург с опытом, но совершенно гражданским. В армию поступила добровольцем, звания своего (“признаю, виновата, товарищ командир”) даже не помнит, поскольку обучением их пополнения почти не занимались, а сама понимает только в морских.

— Моя специальность войне совершенно противоположна. Десять лет я помогала людям появиться на свет. Наш роддом эвакуировался еще месяц назад, но я не могла. Я — жена моряка, и я не имела права.

Она рассказывала много и с удовольствием. С одной стороны, очевидно, ей было приятно ввести нового человека в курс дела, с другой — наконец самой выговориться старшему товарищу, рассказать то, чего не обсудишь с подчиненными.

— Вы из Москвы? Очень хорошо! Тогда можете посмотреть и сравнить наше подземное царство со столичной клиникой. Здесь есть все, даже рентген. Сегодня рентгенотехники должны все установить и наладить. Давид Григорьевич лично будет проверять, — она бросила быстрый взгляд на дверь. — Надеюсь, сегодня мне за форму одежды еще не влетит. Командование тут с пониманием.

— Я, Наталья Максимовна, большую часть практики в палатках оперировал, а не в московских клиниках, — покачал головой Огнев, которому и самому было небезынтересно, что бы сказали столичные светила, окажись кто из них здесь. Да хотя бы Вишневский.

Госпиталь в штольнях получился не то, что богатый — роскошный. Даже по мирному времени роскошный. Штат собран с запасом. Полные, даже усиленные операционные бригады. Электрическое освещение, в двух операционных и перевязочных оно просто блестящее, новые сильные лампы, не всякая больница мирного времени такими похвастается. Даже отдельные рефлекторы для особо сложных операций. Не только рентген, но и кабинет физиотерапии. В перевязочной — шкафы с подогревом для гипса, так что сырости можно не опасаться. Вода, и холодная, и горячая, отопление. И все это, если судить по рассказам Колесник, появилось здесь за каких-то две-три недели.

Начальник подземного госпиталя, начсанарм Приморской армии Давид Григорьевич Соколовский лично все проверял, лично во все вникал, и, если что-то оказывалось не так, откладывал на время всю свою интеллигентность и мог указать на нерадение в таких выражениях, что Астахов бы покраснел. Да и начальства он, мягко говоря, не робел, как-то раз, минуя всю командную цепочку, отбил такую телеграмму в Москву, что недостающие лекарства появились чуть ли не из телеграфного аппарата.

Первое же совещание с личным составом напоминало военный совет перед наступлением. Да собственно, обстановка мало чем от него отличалось. Уже через два дня привезут раненых, так что развертывание придется завершать одновременно с их приемом. Составлен график работы хирургических бригад, собранных, между прочим, еще и с расчетом обучения врачей — на пять человек один опытный военный хирург, двое гражданских и двое молодых. То же с сестрами.

— При большом наплыве раненых работа в операционной — 16 часов в сутки, — увлеченно продолжал начальник госпиталя, — 3–4 часа в госпитальных отделениях для наблюдения за ранеными, и 4–6 часов сна. Все ясно?

— Так точно, — ответил Огнев и добавил совершенно серьезно, — В сутках 24 часа, и всегда можно встать на час раньше.

— Это вы к чему?

— 16 часов работы, 4 часа в госпитальном, 6 часов сна.

Возникшие было смешки под начальственным взглядом Соколовского растаяли, как утренний туман. Давид Григорьевич нахмурился, но комментировать не стал никак и перешел к следующей теме — усовершенствованному им фабричному методу Пирогова, “хирургическому конвейеру”.

— В прошлый раз Николай Иванович освобождал хирурга от подготовки раненого к операции, дачи наркоза и послеоперационных действий. А сейчас, располагая прекрасными хирургическими кадрами и достаточным количеством молодых врачей, мы оставляем ведущем хирургу бригады только собственно операцию, а наложение, например, швов делают вчерашние студенты. Отобранные, разумеется, за склонность к хирургии

— Статью писать надо, — отозвался на это Огнев, — Чтобы все знали.

— Справедливо, — согласился начальник госпиталя, — Вот вы и займетесь, трех дней хватит — разобраться и задокументировать? Разумеется, без отрыва от хирургической работы.

Наконец, совещание закончилось. Без часов так не поймешь, вечер на дворе, или уже ночь. Но вслед за: “Все, кроме дежурной смены, могут пока идти на отдых”, тут же последовало, “А вы, товарищ Огнев, задержитесь”.

Гулкий коридор быстро опустел, но опять Раиса, ругая себя в мыслях, что подслушивает как девчонка, медлила уйти. Споры с начальством — дело такое. Отправит он сейчас сгоряча Алексея Петровича куда-нибудь в другой госпиталь, и им даже попрощаться не дадут! Начальник-то здешний с характером, посуровей Денисенко будет!

Сначала она не могла различить ни слова, потом, видимо, оба врача подошли к двери

— Голос у вас, Алексей Петрович… Прямо лекторский. И манеры. Преподавать приходилось?

— Немного. В Финскую вел курсы при госпитале, несколько лекций в сороковом, и вот сейчас, пока было время, в медсанбате передавал опыт. В порядке общественной нагрузки.

— Значит, склонность к преподаванию мне не почудилась, да и вам не привыкать. Завтра после смены представите план. Дальше: все ваши подчиненные в бригаде — гражданские врачи. А оружие начсоставу положено и вчера они его получили. Попрошу вас лично проверить — чтобы умели хотя бы правильно чистить и хранили как нужно. Сколько ни суши, здесь все-таки штольни, сыро. Доведите до личного состава, как следует держать его в боеготовом состоянии. Нам пока не до стрельб, но хотя бы сбережение оружия должно быть в порядке. И техника безопасности!

— Есть лично проверить.

— И еще: ваши подчиненные, с которыми вы сюда прибыли — справятся ли они с работой операционных сестер именно в вашем отделении? Я о Васильевой и Поливановой. С Саенко мне все совершенно ясно, краткосрочные курсы. Глаза толковые, но в остальном пока эмбрион.

— Справятся. Васильева начинала работу в травматологии с тридцать девятого года. В медсанбате себя показала очень хорошо. А Поливанова — фельдшер хирургического отделения райбольницы — вы понимаете характер работы? — с хорошим довоенным стажем. За обеих ручаюсь.

“Надо же, все фамилии помнит!” — удивилась про себя Раиса. У нее сразу с души отлегло, что ее командира никто никуда не отправит и главное, что он за них обеих ручается. Из коридора она едва успела выскользнуть незамеченной.

Самым непривычным в штольнях была тишина. Точнее то, что военный человек назвал бы тишиной — грохот разрывов снаружи здесь был не слышен совершенно. Хотя если бомбы рвались прямо над головами, это очень скоро становилось понятно по духоте и явственно ощущавшейся в воздухе пыли. Даже могучая вентиляция с трудом справлялась, когда снаружи взрывами поднимало в воздух тонны земли, пыли и битого камня. В остальном же здесь постоянно царил шум, усиленный эхом: штольни становились заводами, мастерскими, общежитиями. Хотя при взгляде на указатель на стене с надписью “Детский сад”, у Алексея сжималось сердце…

Обучение персонала кто-то с первых же дней окрестил “Инкерманским университетом”. Сразу на ум приходили недавние их занятия в Воронцовке и снова, и снова память возвращала к двум сгоревшим машинам в окулярах бинокля. На почерневшем борту одной из них еще угадывался красный крест. “Кто? И как?” Он знал, что Оля Васильева до сих пор бережно хранит затрепанный том Опокина, который, очень может статься, некому уже и возвращать. Хотя не может быть, чтобы никто не вышел.

Но скверные новости пришли с другой стороны, не от Керчи, а с моря.

— Алексей Петрович…

Странное дело. До сих пор Соколовский звал его исключительно по фамилии и званию. Вызвал по поводу обучения и статьи, хвалил за первую лекцию. Но в глазах — темнота, не тревога даже — боль. Что-то стряслось.

— Как коммунист, должен вам сообщить. Только что узнал в штарме: "Армения" затонула. Атакована с воздуха.

— Выжившие?

Никогда Алексей Петрович не говорил таким голосом. Сиплый, скрипучий, еле слышный. И склонился, на полголовы ниже стал.

— По предварительным данным — шесть-восемь человек. Прямые попадания, возможно, несколько бомб или торпед.

Огнев сглотнул. Выпрямился, став прямым, как палка, как старорежимный офицер на картинке. Хрипло откашлялся.

— Понятно, товарищ военврач первого ранга.

— Прошу вас… лучше это сделаете вы. Сообщить личному составу. Здесь знали друг друга практически все врачи. Как понимаю, вы тоже. Вы ведь больше года в Севастополе, так? Но все-таки, своей хирургической бригаде эту тяжкую весть придется сообщить вам.

Темно. Как темно все-таки в этом подземелье! И никакие лампы не спасают. Рассказывать не пришлось — они уже знали. Колесник, сжавшаяся, вдруг сделавшаяся совершенно маленькой, держала на коленях фотографию в картонной рамке. Кажется, она ни слезы не проронила, только глаза горели сухим, болезненным огнем и пальцы дрожали.

С фотографии смотрели незнакомые Огневу люди в белых халатах, врачи и сестры, человек двадцать пять, снятые на широком крыльце какого-то здания с высокими окнами, видимо больницы.

— Вот они, видите? — Колесник указала на трех девушек-сестер, стоявших в обнимку во втором ряду справа. Молодые, круглолицые, они легко и весело улыбались в объектив. — Мои девочки. Лучшие в нашем отделении. Никого из них больше нет, понимаете?

За спиной у Натальи Максимовны всхлипнула пожилая санитарка, та не глядя, обняла ее за плечи.

— Что чувствует командир, чьи бойцы погибли, выполняя его приказ? — Колесник воспаленным взглядом обвела товарищей. — Я не могла им приказывать… но это были мои девочки, я за них отвечала. И я нашла им место на борту. Теперь их нет. Они могли бы работать здесь, я могла бы забрать их с собой в Инкерман. Но я надеялась… что им там будет безопаснее.

Наталье Максимовне пока некому было объяснить, что на войне нет понятия “безопаснее”. И ее попытка спасти сестер своего отделения, добившись их эвакуации, дело понятное, и самое логичное. Если бы “Армения” благополучно дошла до порта, она бы хвалила себя за предусмотрительность. А теперь будет себя винить за то, что в чем нет ее вины. Как часто винит себя выживший! Не только командир, отдавший приказ наступать, но и штабной, находившийся в двух десятках километров от места боя..

“Это были наши машины! — вдруг ясно и отчетливо понял Алексей. — Те два мотоцикла ехали нам навстречу. Значит, сначала они встретили их”. И только одного нельзя было понять: кто же из наших не добрался. Точнее, добрался ли хоть кто-нибудь? Так несложно было для поднятия духа придумать хорошую новость…