Любимый город

Глава 8. Инкерман. Февраль 1942 года

К предстоящему концерту отнеслись необычайно серьезно, к нему готовились с такой тщательностью, с какой должен штаб фронта готовиться к наступлению. Постепенно идея увлекла всех, до старшего начсостава включительно. Тем более, что для Натальи Максимовны отыскалась гитара. Оказалось, она прекрасно поет романсы, ничуть не хуже приезжавших недавно артистов. Командование послушало и с тех пор периодически интересовалось, как дела.

Часть забот о костюмах взяла на себя швейная мастерская. Ромео и Джульетту, гвоздь программы, одевали собственными силами. Платье для Верочки раздобыла Наталья Максимовна из своих гражданских запасов. При первой примерке выяснилось, что в этот наряд Джульетту можно завернуть два раза. “Так, здесь мы его поясом подхватим, — вслух размышляла Вера, пытаясь разглядеть себя в карманное зеркальце, — а вот как быть с подолом?”

— Не надо ничего подхватывать, — Колесник, очень вдохновленная идеей со спектаклем, сама взялась наряжать Джульетту, — Я тебе его ушью и нигде больше такой Джульетты не будет, как у нас! Стой смирно, дай булавками заколоть. Здесь складку заложим, здесь просто отрежем, здесь посадим по фигуре за счет собственных тканей. Уж не думаешь ли ты, девочка, что я — и вдруг не умею шить?

Яша выучил наконец роль и больше того, прочел пьесу целиком. До сих пор он знал, чем дело кончится, только в пересказе. “Все-таки, это очень неправильно! — говорил он Верочке на очередной репетиции. Он по-прежнему смущался и избегал встречаться с ней глазами, но о прочитанном нашел силы высказаться, — Он не должен был травиться! Получается, погибли оба даже не из-за родственников, а из-за собственной глупости.”

— Глупости? — Вера так удивилась, что даже не сумела обидеться за великого трагика.

— Именно! Как можно было человека так хорошо усыпить до мертвого вида, чтобы даже пульса не было? А он так распереживался, что просто не заметил, что Джульетта — живая!

— Ну, ты бы на его месте, разумеется, не оплошал. И зеркальце бы к носу поднес, — рассмеялась она.

— Да про зеркальце каждый дурак знает! А я бы на дуэль кого-нибудь вызвал из этой семейки! За то, что Джульетту уморили. Молодые девушки просто так не должны умирать, даже в такой древности. Или вообще, сбежал бы с ней куда-нибудь раньше всего. И ищи ветра в поле. Ты не знаешь, тогда Колумб Америку уже открыл?

— Беда мне с тобой! Колумб, Америка… Ты текст-то помнишь? Давай еще раз повторим.

На сцене уже собирали декорации из пустых снарядных ящиков, задрапированных брезентом. Из них сложили некое подобие стены с балконом, на котором должна была стоять Джульетта. На брезенте нарисовали контуры камней, перила балкона украсили цветами из лоскутков.

— Вера, тебе надо после войны обязательно идти работать в школу, — говорила Верочке одна из сестер, — Надо же, так скоро человека к чтению приохотила. Мы же с Мельниковым с одного двора, он всю жизнь больше тройки не получал. А теперь что ни вечер, после дежурства всегда с книжкой. В тебе пропадает учитель литературы!

Вера только вздыхала:

— Да я и так всегда в классе отстающих подтягивала, то по литературе, то по арифметике. И ничему такому я его не учила, сам захотел. Просто лентяй он был в школе, ну почти как все мальчишки. Поскорей бы спектакль… Мы столько уже твердим, твердим этого Шекспира, что кажется, его скоро все кругом выучат. Даже тетя Рая.

Раиса рассмеялась:

— Да я его, милые мои, и до того знала. Мы ведь его тоже когда-то ставили. Лет мне было не больше, чем сейчас Яше.

— А я думаю, как у тебя выходит мне текст подсказывать, когда я собьюсь, — Вера всплеснула руками. — И голос у тебя, когда стихи читаешь, прямо как по радио. А кого ты играла?

— Маму Джульетты. Потому-то я все реплики помню, и ее, и свои, — Раиса улыбнулась. “Как по радио…” Неужели, что-то еще осталось от драмкружка?

Когда-то это была самая большая ее тайна, о которой никто из друзей не знал, ни в детском доме, где и ставили тот памятный спектакль, ни в техникуме, ни в Белых Берегах. Раиса никому не решилась признаться, что когда-то всерьез хотела стать артисткой.

К тому времени в детдоме Раиса жила уже пять лет, родной дом позабылся, выпал из памяти, остались там только голод да стылые ночи в подвалах и сараях, где прятались беспризорники. Потеряв мать, они с братом несколько месяцев бродяжили, живя тем, что удавалось на базаре выпросить или стащить. К осени попробовали перебраться туда где потеплее и в поезде уже — потерялись. Володька в подвагонном ящике устроился, а Рая замешкалась и не успела, поезд тронулся. От станции Брянск — Товарная забрала ее милиция, дальше был, как положено, приемник-распределитель и детский дом. Из-за худобы ей даже возраст сперва чуть не записали неправильно, думали что не больше шести лет, а было-то полных девять. Хорошо, что Володька ее пытался читать учить, хотя бы по вывескам. Пришлось доказывать, что она большая, и имя свое знает, и фамилию, и сколько лет. И даже написать это может. Ну, почти может. Некоторые буквы.

На новом месте было тепло, не голодно, а главное — интересно. Ее научили читать бегло, не по складам, писать и считать. Правда, брата так и не нашли, хотя и обещали. А потом, когда Раисе было уже тринадцать, появилась Анна Феликсовна. Маленькая, яркая и очень громкая женщина. Когда она объявила, что будет вести у них литературу, это услышали даже в коридоре. Каждый урок она превращала в театр одного актера, точнее актрисы. Она не просто объясняла и рассказывала, а показывала в лицах — кого угодно, хоть Онегина, хоть скитающегося по Петербургу Раскольникова, хоть Чеховского Ваньку Жукова. «Вы не сможете полюбить литературу, если вы не будете ее понимать. Но и любить не обязательно, а понимать — надо. А для этого — быть грамотным». На уроках она блистала как на сцене, но была необычайно строга, схлопотать «посредственно» у нее можно было не только за неправильный ответ, но и невнятный. Начнешь мямлить — сразу усадит на место.

Когда старшеклассницы начали сбегать с уроков истории на литературу, историк нажаловался директору, тот вызвал Анну Феликсовну и сурово отчитал за «театральщину на уроках». А та выслушала спокойно и организовала драмкружок.

Театральщина или нет, а ученицы через год читали с удовольствием и сильно подтянули правописание. Так что и директору пришлось признать, что театр может быть на пользу учебе.

Чтобы приучить воспитанниц к литературе, Анна Феликсовна тоже пошла на хитрость. Объявляла вечером «внеклассное чтение», приходила к средним классам с книгой, читала несколько страниц вслух и говорила, что занятие окончено, остальное — для самостоятельного изучения. Через день из-за книги чуть не дрались и бежали осаждать библиотеку.

Библиотека в детдоме была большая, частично унаследованная еще от занимавшего до революции эти стены института благородных девиц. Пополняли ее нерегулярно и беспорядочно, потому нужных книг постоянно не хватало. Все-таки «Капитал» читать в двенадцать лет рановато, а Чарская — это «буржуазная пошлость». Изъятые в конце концов из библиотеки слезливые истории о бедных сиротках долго потом прятали от сурового директорского ока где только могли. Анна Феликсовна запрещать ничего не стала, она просто принесла свои книги. И душещипательные повести в какие-то пару месяцев были совершенно забыты. Класс вслух, по очереди, читал «Отверженных».

Потом прочли «Собор Парижской богоматери», «Жерминаль» — этот роман Золя девушкам принесли, едва те успели увлечься перечислением платьев и кружев в «Дамском счастье». В драмкружке ставили отрывки из пьес, читали по ролям, а потом… потом неугомонная Анна Феликсовна замахнулась на большой спектакль. И драмкружок взялся за «Ромео и Джульетту». Как устроить такой спектакль в детдоме, в труппе, где мальчишек по понятным причинам нет? Оказалось — это дело наживное. И вот уже худенькая как мальчишка Вера Стрижова учится фехтовать и твердит роль Ромео, а Анна Феликсовна в берете с пером взяла на себя Меркуцио. Все внезапно «заболели» театром. Даже грозный директор, еще недавно устраивавший учительнице разносы за «подрыв авторитета советского педагога», окончательно уверился в том, что театр — это не буржуйское развлечение и для молодых комсомолок никак не вреден, а совсем наоборот. Он даже в Наркомпросе это доказывал. Больше того, взял на себя роль герцога и так в нее вошел, что когда младшие классы устраивали шумную возню, директор перекрывал общий гомон его монологом: «Мятежники, спокойствия враги!» И помогало, самый шумный класс тут же успокаивался.

Раисе досталась леди Капулетти. Сначала она ей не понравилась, что за выдумка, играть какую-то барыню, пускай даже итальянку. Но после слов «у тебя талант на характерные роли», она сдалась. Прежде никто не говорил, что у нее есть какой-то особенный талант. А взглянув на себя в зеркало в гриме и платье, она и вовсе влюбилась в эту роль. Точнее, в новый облик. Из темной рамы смотрела такая красавица с пышной как на старых открытках прической, что Раиса готова была сыграть кого угодно в таком обличье. Платье для леди Капулетти сделали из красной подкладки от стеганого одеяла, на которую приметали оборки из выкрашенной в черный цвет марли. В полумраке сцены они смотрелись как настоящее кружево. К наряду полагался еще и веер из черных перьев, отливающих зеленью и бронзой, как засохшие чернила. Раиса была уверена, что это страус, а девчонки, смеясь, говорили, что просто-напросто очень большая курица.

На переменах, расхаживая по коридору, Раиса учила роль. Отыскивала в толпе девчонок Джульетту и важно произносила:

Ну, так теперь подумай о замужестве.

В Вероне есть почтенные синьоры,

Уж матери, которые моложе

Тебя, Джульетта; да и я сама

Давно была уж матерью в те лета,

В какие ты в девицах остаешься.

А Джульетта, рыжая Джульетта, за которой так это прозвище и осталось потом, покатывалась со смеху и отвечала совсем не по Шекспиру: «Мама, ты с ума сошла? Дай сначала школу окончить!»

Джульетта была младше на полгода, маленькая, хрупкая как фарфоровая куколка, звонкоголосая и веселая. С Раисой они дружили и с тех пор полюбили читать книги по ролям. Специально подбирали те, где было побольше диалогов.

Спектакль прошел с сокрушительным успехом. Про него даже тиснула пару строк брянская газета. Заметку вырезали и повесили на стенде возле учительской. Девчонки из драмкружка месяц ходили именинницами.

А Раиса с тех пор стала мечтать об актерской карьере, ярких ролях и пышных платьях. Она по-прежнему много читала, хотя и беспорядочно. Пока однажды, сидя в библиотеке, вдруг не поняла, что строчки почему-то упорно ползут перед глазами, а смысла написанного сделалось невозможно уловить. И кажется, совсем не потому, что у Толстого так много французского текста и за ним нужно лезть в сноски. Раиса вернула книгу библиотекарше и вышла, держась за стенку — так сильно кружилась голова.

Где-то она слышала, что от избытка чтения можно если не совсем сойти с ума, то всерьез заболеть. Если так, то пора в медпункт. Лекпом — лекарский помощник, вчерашний студент, выслушал ее доводы с большим сомнением. Но потрогал Раисин лоб и похоже очень испугался. Чего именно, Раиса уже не поняла, с этой минуты она вообще мало что понимала. А соображать начала недели так через полторы, в больнице. Когда ощупала свою налысо обритую голову, сообразила, как теперь будет выглядеть, и расплакалась.

Тиф прошел по детдому как лесной пожар. Джульетта сгорела от него в три дня. Лекпом, бедолага, за сутки. А до того он две недели ухаживал за заболевшими, забыв, когда самому спать.

Из зеркала на выздоровевшую Раису смотрела форменная Тень отца Гамлета. С таким осунувшимся лицом и головой в сером пушку даже думать о театре было тошно. Но дело было не только в этом. Ей отчаянно захотелось почувствовать себя нужной! Теперь перед ее глазами были не театральные герои, а герой настоящий. Погибший как часовой на посту. А сколько девчонки посмеивались над вечно чем-то обеспокоенным и некрасивым лекпомом. Одно плечо было у него выше другого, от чего тощее осеннее пальто, которое он носил с осени по весну, походило на крылья летучей мыши. Он никогда не обижался, сам подшучивал над своей внешностью и даже спрашивал как-то Анну Феликсовну, не найдется ли для него какой-нибудь роли пострашнее. «Вы о Пушкине не думали еще? «Там чудеса, там леший бродит» — давайте, поброжу, мне не трудно». А теперь его не было. Погиб при исполнении долга.

Занятия продолжались, драмкружок, осиротевший на самых талантливых, все-таки жил, а в голове у Раисы билось одно: “Люди не должны так просто брать и умирать в 15 лет! И в 25 тоже!” Закончив школу, она не долго думала, где ей учиться дальше и понесла документы в Брянский фельдшерско-акушерский техникум, попав как раз в самый первый его набор. Потому что учили там тому, что Раиса считала безусловно полезным, важным и нужным. В 40 раз важнее театра. В театр можно и просто ходить.

На двадцать третье февраля Кондрашов получил прекрасный подарок — разрешение “с осторожностью” вставать и ходить, тренировать здоровую ногу.

— С осторожностью? — недовольно переспросил он, — Мне бы побыстрее!

— Как в тылу врага ползешь, — объяснял ему Астахов, — А инфекция тебя караулит.

— Вот оно что! Понимаю! Бывает, двадцать метров за полчаса, и то много.

— Именно. Если начнутся боли, особенно распирающие — не строй из себя героя, сразу говори дежурному врачу! Усталость должна быть. Боль — это тебе сигнал. Вроде как ветка треснула или часовой сигарету выплюнул да насторожился.

— Есть соблюдать осторожность!

И Кондрашов упорно ходил, опираясь на костыль и загипсованную до подмышки ногу. Однажды зашел в зал с уже готовой сценой и занавесом, где Яша тренировался быть Ромео. Уже одетый “по форме” — в ушитый на живую нитку танкистский комбинезон, плюшевый берет с завитым бумажным пером и даже со шпагой на перевязи. Перевязью была командирская портупея с замотанной красной тряпкой звездой на пряжке, а шпагу художественно изготовили в артмастерской из проволоки. Во всяком случае, гарда выглядела роскошно, с пяти шагов не понять, что отполированное железо.

Бледный от недосыпа, переживаний и от того, что в любую минуту может войти Верочка, Яша ходил взад-вперед и снова и снова повторял никак не дающиеся строчки. Шпага путалась у него в ногах и все время цеплялась то за стулья, то за занавес.

“От взоров их я скрыт покровом ночи. Но п-пусть они меня застанут здесь, — он запнулся, быстро вытащил листок, подсмотрел и с новой силой продолжил — Лишь бы меня любила ты; пусть лучше… лучше, — он опять бросил взгляд на шпаргалку, — Жизнь кончится моя от злобы их, Чем без твоей любви она продлится”.

— Не боись, герой, если что подскажем. Я специально на первом ряду местечко забью, — подбадривал его Кондрашов. — И ремни подтяни, а то шпага тебе мешает. Ты, кстати, обращаться-то умеешь с ней?

Яша только руками развел, откуда мол? И потом, ставим-то один кусочек, у нас там никакой дуэли не будет.

— А все равно, — наставительно сказал лейтенант, — У тебя вид должен быть такой, чтобы сразу было ясно — умеешь и если надо, продырявишь кого угодно. Ромео твой, между прочим, Тибальта заколол. Ну-ка, покажи, как ты ее держишь.

Пара взмахов бутафорским оружием показались Кондрашову неубедительными. Отчаянно жестикулируя, он начал показывать на пальцах, как должны выглядеть правильная стойка и походка.

— Ноги — твоя опора, нету опоры — нету ничего. Болтаешься, как взводная колонна в чистом поле, каждый обидеть норовит. И руки у тебя тоже болтаются, как недовинченные. Что шпага, что нож, их твердо надо держать. Это же оружие!

— Да какое она оружие, проволочная же!

— На спектакле будет все равно как оружие, а ты ее держишь как кочергу. Тверже надо. Достовернее. Чтоб вот любой на тебя посмотрел и сказал: “Этот — умеет!” Шпага, она должна руку твою продолжать, а не болтаться как… — он не сразу подобрал подходящее сравнение, — как веник в ведре. Вот как чувствовал, не просто так я сюда до вас загремел, не иначе как для поддержания боеготовности. Ничего, на обе ноги встану, я тебя и с ножом обращаться выучу. Не ровен час пригодится.

К некоторому удивлению и лейтенанта, и самого Ромео, вслед за шагами у него стала ровнее речь, и даже лучше стали запоминаться слова. На генеральной репетиции, за три дня до премьеры, он все еще ужасно смущался, но не запнулся ни разу.

Концерт не стали привязывать ни к какому празднику. К 23 февраля не успели, ждать до 8 марта не стали — “А если наступление начнется? Вот высадят наши десант где-нибудь в Алуште, и сразу не до стихов станет!”. Так что просто объявили — через три дня все свободные от дежурств приглашаются на концерт!

Сценой стала штольня с высоким потолком, где проходили общие собрания. Зрителей набилось так, что стояли в дверях.

Шекспира поставили в финал концерта. А программа получилась пестрой — удивительно много оказалось людей, умеющих читать стихи, петь, играть. Колесник с романсами вызывали на бис, пока не вмешалась ведущая. Какой-то молодой врач попытался совместить не очень умелую игру на скрипке и неумеренно выспренный рассказ о военных хирургах. Огнев, сидевший рядом с Раисой, шепотом прокомментировал: “Вот у кого Юдин — явный кумир. Только у Юдина, конечно, и со скрипкой лучше выходит, и речь естественнее, хотя и высоким штилем. Про скальпель я не говорю. Ничего, со временем все подтянет, и речь, и скрипку, и хирургию”.

Впрочем, не все были так снисходительны, под заметные смешки бедняга ушел со сцены, не закончив выступления.

Раиса набралась смелости и в свою очередь прочитала “Шесть монахинь”.

Когда она вернулась, место Огнева пустовало. Интересно, а с чем выступит он? Оказалось — Симонов. Отрывки из “Далеко на востоке”. Хоть и кусочками, а издали недавно.

— За Родину -

значит за наше право

раз и навсегда

быть равными перед жизнью и смертью,

если нужно — в этих песках.

За мою мать,

которая никогда

не будет плакать, прося за сына,

у чужеземца в ногах.

— За Родину -

значит за наши русские в липах и тополях города,

где ты бегал мальчишкой,

где, если ты стоишь того,

будет памятник твой.

За любимую женщину,

которая так горда,

что плюнет в лицо тебе, если ты трусом вернешься домой.

Он говорил громко и четко. И голос сделался невероятно звонок, будто в открытом поле. Так не читают стихи. Так командуют “Огонь!”

Раиса судорожно выпрямилась. Почти осязаемо, ясно ощутила в руках тяжелый полевой бинокль, за толстыми стеклами клубился октябрьский туман, из которого вот-вот покажутся два мотоцикла. Чтобы через сотню метров наткнуться на пулеметную очередь.

Она видела обожженные мертвые руки капитана-танкиста, из которых забирала пулемет. Слышала пронзительный, рвущий небо свист бомб, летящих на дорогу.

“Быть равными перед жизнью и смертью”. Не отступать.

“Можно сделать самоубийцу, но нельзя сделать бойца”. Так и только так. С такими словами можно идти на смерть, зная точно, почему и за что. Мы уже перед ними равны. Здесь или под открытым небом. Где бы ни были. Только наверное, это надо было сказать именно вот так. Сказать вслух. “Если случится бой, с точно такими же глазами он пойдет в атаку. И других подымет”.

Раиса хотела как-то выразить это вернувшемуся Алексею Петровичу словами, но тут все стихло — даже обычного в зрительном зале покашливания не стало.

— Товарищи! — голос комсорга аж звенел от волнения — А теперь — Вильям Шекспир. “Ромео и Джульетта”. Сцена в саду. Исполняют — Яков Мельников и Вера Саенко!

Ситцевый занавес отъехал в сторону, явив декорацию: стена с балконом, с которого смотрела вниз Джульетта-Верочка, с распущенными волосами, закутанная в пеструю шаль Натальи Максимовны, возвышалась на добрых пару метров. Магия театра превратила рисунок известкой на брезенте в старую каменную кладку. Ожили цветы из лоскутков. Раиса не могла вспомнить, кто сказал совершенно непререкаемо: “Если есть балкон — должны быть и цветы!”. «Только прикрепите получше, — смеялся кто-то нынешним утром, когда проверяли декорации, — если ваша Джульетта на Ромео эту герань уронит, она же его зашибет ненароком!»

Ромео под этим балконом казался еще меньше, чем он есть. Но он выступал твердым, уверенным шагом, а шпагу, казалось, научился держать раньше, чем ходить. Но даже в полутьме зала было видно, что он краснеет, подавая свои реплики, а единственное, чего в жизни боится — это равнодушия Джульетты.

Ловлю тебя на слове.

Лишь назови меня своей любовью -

И заново я буду окрещен

И навсегда свое утрачу имя.

Когда Джульетта начала спускаться со своего балкона вниз на поклон, все увидели, что длинное до полу платье скрывает самые обыкновенные кирзовые сапоги. На какой-то ступеньке Верочка запнулась и чуть не упала. Ромео подхватил ее и снес вниз на руках. Аплодировали им долго и все не хотели отпускать со сцены.