Любимый город

Глава 15. Мыс Херсонес и где-то рядом. Последний день и еще сутки

Немцы неторопливо и методично утюжили Херсонес снарядами. Размеренные залпы, казалось, ложились в самую душу — ответить было нечем. Астахов мысленно ходил вокруг гигантского камня возложенной на него ответственности и не знал, что с ним делать. Иногда приносили раненых, но, судя по всему, и этим уже почти никто не занимался. Раненого можно было утешить — и только. Ни бинтов, ни воды, ни лекарств. Сода оставалась. Четыре квадратные литровые банки с добротно притертыми пробками. А тот парнишка, который с таким счастливым лицом принес их — “Товарищ военврач, мы лекарства нашли!” — лежал недалеко от входа в капонир и бредил после осколка в голову. Астахов, пожалуй, не рискнул бы такое оперировать сам даже в наилучше оснащенном госпитале… Госпиталь. Оснащение. Это звучало, как насмешка.

Где-то после полудня — не то забыл завести часы, не то остановились от близкого взрыва — в капонир прибежал посыльный.

— Приказ командования! — прохрипел он, как патефон с исцарапанной пластинкой, — Сегодня после заката собираемся у старых складов. Будет общий прорыв. Идут все, способные держать оружие.

Оттарабанил, осмотрелся и проговорил чуть более живо:

— Медицина… Воды хоть глоток, а?

Кто-то из медсестер подал ему флягу. Боец аккуратно отмерил один, ровно один глоток, и побежал дальше.

В дальнейшей жизни появилась хотя бы тень смысла. Тень… Тени не оставалось почти, только у самых стен.

Астахов, стараясь не волочь ноги, обошел личный состав, отбирая способных держать оружие. Велел девушкам держаться возле себя. Вместе с Олей и Верочкой идти вызвалась та, крепкая и рослая, что так ловко управилась с шитьем лямок для носилок. “Может, еще винтовку выдадут. Я хорошо стреляю”, - уже в который раз повторила она, кажется, сомневаясь, что ей верят. “Карина умеет”, - кивнула Оля. Вот, оказывается, как звали эту третью сестру. “Хорош командир, — укорил себя Астахов, — никого по именам не помнишь!”

Несколько человек идти на прорыв отказались, среди них и пожилой гинеколог, который, к удивлению Астахова, работал и как будто не уставал.

— А я, извините, с ранеными останусь, — сказал он виновато, — Знаете, лет сорок назад сходил однажды на охоту и понял — не могу по живому стрелять…

У Астахова не оставалось сил ни удивиться, ни посочувствовать. Нужно собрать боеспособных — к закату — старые склады.

У полуразрушенных складов людей собралось порядочно. Была даже какая-то организация. Скомандовали построение, Астахов на глаз прикинул, что собрался где-то полк. Ну, да, полк, без артиллерии, без тылов. Мимо строя пошли люди с тачками — выдавали одну гранату на двоих, и даже немного винтовок и патронов безоружным.

Астахов вертел головой, высматривая “сержанта-лейтенанта”, а тот выскочил, словно из-под земли. За ним, как привязанный, терся давешний связист, и там же шли два техника с аэродрома. У “сержанта-лейтенанта” был ППШ, а остальные при карабинах. Астахов со своим пистолетом на четверых почувствовал себя бестолковым и не умеющим устроиться — куда и когда “ушел” его автомат, он силился и никак не мог вспомнить. Ему выдали карабин и три обоймы. Девушкам сказали: “И на мужчин не хватает”.

— Ну ты даешь, лепила! Прям малинник с собой. Не, я понимаю, что проверенные товарищи и все такое. Но ты ненормальный. Молодец! — кажется, “сержант-лейтенант” говорил с совершенно искренним восхищением, без насмешки, — Такие и сами выживают и других вытаскивают. Извините, девочки! Если он вас с собой берет — значит, вы внутри покрепче многих мужиков будете. А сейчас важнее, чтоб человек внутри не сломался. Так, командование!

— Равняйсь… равняйсь… равняйсь… — побежало вдоль строя. Кажется, командир уже не мог отдавать приказы так, чтобы его слышали все.

Полковник, тот самый, с орденом, шел вдоль строя. Что-то отсчитывал, указывал пальцем и командовал.

— Ах ты ж сука… — пробормотал “сержант-лейтенант” и стал что-то торопливо высчитывать, глядя на приближающееся начальство.

Астахов ничего не понимал, и не понял, даже когда “сержант-лейтенант” воткнулся в строй, потеснив кого-то, чуть ли не перед самым носом полковника.

— Покомандовать хотите, сержант? — неприязненно спросил тот, — Ну, командуйте взводом. По окончании расчета выступаем. Двигаемся скрытно. Передовые группы снимут вражеских наблюдателей. Сигнал — три красных вспышки фонариком стоп, три белых — продвигаться. В случае открытия огня действовать по обстановке. Ясно?

— Так точно, — ответил свежепроизведенный командир взвода и взял под козырек.

Полковник, не слушая его, уже шел дальше, отсчитывая очередную тридцатку.

Только теперь Астахов понял, что же так опечалило “сержанта-лейтенанта”. Если командиром взвода назначают каждого тридцатого… Но другого варианта не будет.

Началось все даже неплохо. До восхода луны успели выйти к передовой. Шли в первой волне. “Сержант-лейтенант” вел свой временный взвод странно — не выпадая из общей линии, но каким-то зигзагом. Не уходя далеко от возможных укрытий, сообразил Астахов.

Судя по фонарикам, дважды удавалось без шума снять немецких наблюдателей. Остановились в третий раз. “Сержант-лейтенант” вдруг зашипел “Ложись!” Астахов тут же упал, и секунду спустя одинокая фигура оторвалась от земли и с криком “Ура!”, со штыком наперевес бросилась вперед.

Астахов не успел даже подумать “Вот все и кончилось”, как все, действительно, кончилось. Загрохотал, плюясь огнем, пулемет из немецкого окопа и вся линия обороны словно вспыхнула — полетели в небо осветительные ракеты, заливав мертво-зеленым светом застывших людей, и тут же в эту массу ударили, не считая патронов, немецкие винтовки и пулеметы. Залечь не успел почти никто. Несколько разрозненных ответных выстрелов — и шедшие следом волны с криком бросились назад.

— Взвод! Ко мне! — “сержант-лейтенант” орал в полный голос, и все равно за грохотом стрельбы его было еле слышно. Оказывается, он успел найти какую-никакую лощинку, а может, еще раньше ее знал. Астахов повторил команду и ползком втиснулся в укрытие. Не то мелкая лощина, не то просто большая яма была, на взгляд, глубиной с суповую тарелку, и густо заросла можжевельником. Лежать там было удобно, как в мотке колючей проволоки.

— Как немцы пойдут, лежать тихо! Не шевелиться! Не стрелять!

Не очень понятно было, чего он предполагал этой тактикой добиться, но своих идей ни у Астахова, ни у девчонок, ни у трех остальных членов маленькой группы, не было.

Немецкая цепь поднялась и двинулась. Судя по отдельным выстрелам, добивали раненых и гнали залегших, как зайцев. Уже когда стали слышны шаги, Астахов понял — ямка, где они лежали, на обратном от немцев склоне холмика, а с немецкой стороны заросла можжевельником по пояс. На танке не проехать. И, действительно, их укрытие обошли с двух сторон. Наверное, немцев ослепил собственный огонь, от чего они не заметили никого в зарослях. А может и просто не стали присматриваться, решив, что в эту колючку никто не сунется.

Совсем рядом что-то пролаяли по-немецки, в ответ помянули вроде бы черта, а следом фельдфебеля. Первый голос рявкнул что-то еще, всю фразу Астахов не понял, но слово “граната” в переводе не нуждалось.

Потом в кусты что-то с силой швырнули, он поднял глаза и замер: граната, немецкая “колотушка”, повисла на кустах почти над головой. Ее длинная деревянная ручка закачалась на жестких можжевеловых ветках, словно грозя пальцем.

— Вот и конец, — подумал он, не в силах оторвать взгляда от верной смерти. Прошло невесть сколько времени, когда “сержант-лейтенант” встряхнул его за плечо и зашептал

— Ну, лепила, ты фартовый! Да не смотри ты на нее, не взорвалась. Живо, за мной, бегом. Не отставать. Я залег — все легли. Я побежал — все побежали. Не стрелять!

И двинулись. Где бегом, где ползком, сержант вел их группу так уверенно, будто накануне прошел этот маршрут днем. Когда поднялась луна, они были в добром километре от передовых немецких окопов. Вышли ввосьмером. За “сержантом-лейтенантом” пошли тот самый связист да два техника с аэродрома. За Астаховым — три девчонки.

“Неужели мы одни вырвались?” — подумал он и словно в ответ где-то в ночи — с непривычки не определить расстояние — бухнула граната и захлопали выстрелы. Потом свистнуло рядом и с отвратительным чмокающим звуком две пули нашли цель. Связист, поспешавший следом за Астаховым, будто споткнулся на бегу, налетев на него с размаху. Не застонал, не вскрикнул, только зашипел от боли, прижимая к груди простреленную руку. Пришлось хватать его и следующие пару десятков метров волочь чуть не на себе. В чахлом перелеске остановились. Связист сразу сполз на землю, и сел, ноги его не держали совершенно, хотя ранение вроде было легким. И тут же из посеченных осколками зарослей, пригнувшись, выскользнула Карина с Верочкой на руках. Она действительно, похоже, многое могла, эта неразговорчивая девчонка, умеющая стрелять. Шла бесшумно и легко, даже дыхание не сбила. Раненую несла перед собой, бережно, как ребенка. Астахов полез в сумку за индпакетами — три штуки он сохранил на случай прорыва.

Верочка была плоха, с первой секунды ясно. Пуля в грудь, даром что на излете. “Слепое. Что там Алексей Петрович говорил про расстояния? Издалека стреляли, понятно”. Обнадеживало то, что она оставалась в сознании. Девичья стыдливость еще пересиливала в ней боль, когда разрезал гимнастерку, попыталась прикрыть грудь рукой. “Тихо, тихонько. Меня бояться не надо”. Закрыл пневмоторакс оболочкой от пакета, наложил тугую повязку. Но дальше только нести, сама идти не сможет. “Бросьте меня, — едва слышно проговорила Вера. — Вы не дойдете из-за меня”. “Дойдем. Помолчи пока, разговаривать тебе… вредно”.

Связисту можно сказать повезло. Пуля вошла ниже локтя, кажется, даже кость не перебило. На всякий случай из двух штыков от карабинов Астахов сделал шину и подвесил руку. Косынка в сумке оставалась. Ходячий, уже хорошо.

“Сержант-лейтенант” не торопил, только зубами скрипел, видать, мысленно считая каждую потраченную секунду. Потом подобрал брошенные Астаховым белые упаковки от индпакетов, посмотрел строго и скомандовал: “За мной”.

Остаток ночи то шли, то ползли, то лежали. Казалось, “сержант-лейтенант” гоняет их кругами по одному месту, но нет — луна светила, как прожектор, и было видно, что двигаются они от ловушки Херсонеса, медленно, но уходят. Ни разу не поднявшись на холм, понял вдруг Астахов. Чтобы не заметили.

Несколько раз где-то в отдалении вспыхивала короткая стрельба. Не разобрать ночью в холмах расстояние, но не рядом. Видать, таких же, как они, прорвавшихся, немцы вылавливали и добивали. А потому надо было идти, не дать добить себя. На рассвете, когда даже у самых крепких ноги еле шевелились, а в груди горело огнем, случилось почти чудо — вышли к маленькому журчащему ручейку.

— Не задерживаемся, — прохрипел “сержант-лейтенант”, - пить понемногу, вода холодная. Фляги промыть и набрать. Головы и обмундирование смочить. Но не задерживаемся. Не ровен час, след найдут да собачек пустят. Привал… — он пошевелил губами, словно споря с самим собой, — привал сорок минут. Девочки, имеете время поспать.

Заснули, едва напившись, все, кроме Астахова да “сержанта-лейтенанта”. Тот пошарил в вещмешке, вытащил пригоршню сухарей. Разделил на восемь частей, одну подвинул Астахову.

— Вот так, лепила. Пока не померли. Что у нас с ранеными? Один легкий, один тяжелый? Сколько твоей девчонке осталось, если без хирургии, и сколько с хирургией? И что у тебя в сумке так лязгает?

— Связист к вечеру, максимум, к утру, затяжелеет, — ответил Астахов, — Ранение слепое, обмундирование в рану вбило. Вдобавок еще обезвоживание и усталость. Задело несильно, а шатало его — ты видел, будто враз пол-литра крови потерял, хотя там и двухсот не натекло. А Вера… Ее, если по уму, уже оперировать надо. Когда начнется нагноение — не знаю, в любой момент может. В Балаклаве больница, я ее наизусть знаю. И где окно можно снаружи открыть. Доберемся — Оленька проассистирует, шанс приличный. А сроки… они все условные. Может, через час-два затяжелеет. Может, еще сутки продержится. Только б немцы в больничке нашей госпиталь не развернули. А вот поставили бы только часовых у входа, чтоб свои не напакостили… — Астахов не заметил, как в мыслях уже выдавливал окно, через которое пару лет назад какой-то пьяница пытался пролезть за спиртом.

— Понял. Ты, лепила, очнись пока. Нам до Балаклавы если сутки — считай повезло. Эх, немощь наша боевая, полтора бойца, двое раненых…

— Пулемет бы…

— Ну ты загнул, лепила, — собеседник скривился. — Это тебе не клистир, тут уметь надо! Пулемет — это наука. Ты из него стрелял хоть раз? Я вот на учениях только. Ну перли бы мы сейчас эту дуру железную по горам, толку? Патронов все одно на пол-ленты не хватит.

— Да… как плохая винтовка.

— Что, не у меня первого пулемет просишь? — сержант помолчал. — Слушай, а что я все “лепила” да “лепила”? Звать-то тебя как?

— Игорь. Игорь Астахов.

— Роман, сержант Столяров, бывший зека, бывший лейтенант НКВД. Со всех сторон бывший.

— Ты с тех, что ли времен, горы здешние знаешь?

— Да раньше еще. Я ж по социальному происхождению из погранцов. Контрабандистов мы ловили по здешним отноркам. Тут от моря тропинок много. С тех пор и знаю.

— Мой дед их тоже знал до последнего камня.

— И он служил здесь?

— Да нет, таможню за нос водил. Царскую еще, — Астахову вдруг стало смешно. Сочини про них рассказ какой-нибудь досужий писака, любой редактор бы не глядя отправил бы такую писанину в мусор. Но вот же ж… выбираются вместе из окружения бывший пограничник и потомок настоящего контрабандиста. Чем дед промышлял, в семье говорили шепотом. Но знала о том, хоть малость, вся улица.

— Погоди, Игорек. Астахов… Дед Михайло, что ли, твой?

— Ну, да…

— Это у нас шарик такой круглый?

— Это не шарик круглый. Это Крым маленький, как командирский тревожный чемоданчик. Ты тут деда моего ловил, а теперь нас с тобой здесь немцы ловят. Глядишь не поймают.

— Да не я ловил. Я о нем только слышал. Легенды же ходили, как дед Михайло таможню морочил! Ну, проси у деда хоть каплю его фарта.

Только тут Астахов сообразил, что “сержант-лейтенант” с дедом вряд ли могли встретиться. Старик отошел от дел почти сразу, как в Крыму установилась советская власть. Старший внук службу начинал в морпогранохране. “Не ровен час, придется Мишке ловить меня, — вздыхал дед. — И словит — позор, и не поймает — сраму не оберешься”. Как-то сама собой история о дедовых похождениях перешла в разряд легенд, которые, выходит, помнило еще не одно поколение пограничников. Столяров-то ему ровесник. И все равно — смешно.

Воспользовавшись передышкой, Астахов заново переложил вещмешок, чтобы точно ничего не гремело и мешало. Потом вытащил из-за отворота пилотки иглу с ниткой и намертво зашил карман гимнастерки, чтобы не выпали документы. На несколько удивленный взгляд сержанта ответил:

— Так сохраннее. Помирать так коммунистом. Ни закапывать, ни жечь не буду, а живым они меня не получат.

— Да ты партийный у нас, — протянул сержант то ли задумчиво, то ли уважительно.

— Как выберемся, я тебе первый рекомендацию напишу, — пообещал Астахов. Собеседник взглянул на него странно, то ли с какой-то скрытой печалью, то ли с насмешкой, ну ты, мол, придумал, меня — и восстанавливать.

Но что же все-таки лязгало в сумке? Астахов порылся в остатках картонных коробочек, рассыпанных лекарств, чудом не напоролся на разбитую пробирку, кажись, с купоросом и вынул маленький металлический стерилизатор. И тут же вспомнил.

— Разведчики подарили, трофей. Набор немецкий для венесекции.

— Вене… что?

— Разрезать вену, — на это сержант изумленно выпучил глаза, — Для переливания крови. Мы еще гадали, для чего такая крохотуля может понадобиться, там инструментов на половину операции, и то если мелкая. Алексей Петрович объяснил. И набор для прямого переливания там был, да побили его, пока несли. Еще в Инкермане сунул в сумку, на память…

— Значит, толку нам от него нету?

— Если найдем еще инструменты — будет толк. Скальпелей да зажимов много не бывает. Иглодержатель хороший.

— Ты его переложи чем-нибудь. А то звенит, что твоя колокольня. И давай личный состав будить. Не ровен час, фрицы за водой придут, а мы им даже точного времени не скажем.

Разбудили. Покормили. Даже полчаса сна, после свежей воды вдосталь, несколько оживили всех. У связиста температура, похоже, еще не поднялась. Вера покашливала, морщась от боли, и была бледна, но пульс на удивление неплох. Сердце молодое, здоровое.

— Теперь я понимаю, почему раненые в грудь не кричат, — сказала она тихо, еле шевеля губами. — Только… вы правду, хорошо? Игорь Васильевич… я ведь все равно умру?

— И близко нет! Лет через семьдесят если только, — здесь Астахов не врал. Пока не врал. Но чем скорее они в Балаклаве окажутся, тем лучше. — Завтра в Балаклаве будем, — это единственное, что он сходу нашел сказать хорошего, — там товарищи надежные, укроют нас.

Он уже видел мысленно черепичные крыши Балаклавы и сбегающие к морю узкие кривые улочки. Где-то там стоит его дом, с крыши видны море и пристань. Когда-то, мальчишкой, он высматривал оттуда корабли в гавани, воображая себя то пиратом, то мореплавателем времен Колумба. И тут же оборвал себя на этих воспоминаниях: “к родителям ни ногой!” Маленький город — Балаклава. И так на сердце маетно, ведь все знают, что у Василий Михалыча трое сыновей на фронте, а двое еще и моряки. Не ровен час сболтнет какая сволочь!

— Из-за меня вы медленно идете… — Вера куснула губу.

— Ерунды не говори, ладно? Спешить нам в любом составе вредно. А понемногу — дойдем. Тут осталось-то… Потерпи только. Считай рядом уже.

— Хорошо.

— Ну, взвод, — скомандовал вполголоса Столяров, — Слушай мою команду. Я разведываю дорогу — вы лежите тихо. Потом броском вперед до следующего укрытия. В мое отсутствие старший — военврач третьего ранга Астахов.

И пошли. Рваный ритм — ожидание — бросок — ожидание — бросок — выматывал нервы неимоверно. Каждый раз, как командир уходил, Астахов стискивал карабин, ожидая стрельбы. Несколько раз слышали немецкую речь в паре десятков шагов. Один раз где-то не рядом был короткий бой. За долгий июльский день прошли хорошо, если десяток километров, считая по прямой. У связиста нехорошо покраснело лицо и блестели глаза. Его приходилось вести, следя, чтобы не упал.

Где-то за полдень Столяров после очередной вылазки притащил немецкий ранец.

— Быстро, быстро, — подгонял он всех, довольный, как мальчишка, успешно побывавший в чужом саду, — Пока хозяин не прочухал! Глядишь, вечером пожуем. Насчет консервов у фрицев строго, без приказа не жрут!

Действительно, в ранце оказались консервы. Немного на восьмерых, но хотя б не полгорсточки сухарей. Времени на последний привал вышло неожиданно много — нужно было пересечь дорогу, а машины по ней шли непрерывным потоком. И даже небольшую группу пленных прогнали от Херсонеса. Чтобы отвлечься от своей беспомощности, Астахов стал прикидывать, что ему нужно отыскать, когда проберется в больницу. В том, что вылазка будет удачной, сомнений не было. Мысленно он уже стоял перед шкафом с инструментами и отсчитывал: “Скальпелей, допустим, четырех хватит. Пинцетов штук по шесть. Зажимов… Да что я как в магазине? Укладки взять и дело с концом. Что сейчас лишнее — потом пригодится. Простыней надо захватить. Стрептоцида. Новокаина. Бинтов. Шелк не забыть. Только продержалась бы девочка!”

Вера полусидела, опираясь спиной на вещмешки. Молчала, не жаловалась, лишь губы кусала.

— Оля, — позвала она почти неслышным шепотом, — у меня в кармане… в гимнастерке, письмо. Достань.

Оля аккуратно вытащила из ее нагрудного кармана сложенный “треугольник”, развернула и придерживала, пока подруга читала. Верочка протянула руку и сжала листок. “Глупый… — прошептала она. — Какие мы оба… глупые были”. Она прикрыла глаза и из-под опущенных век побежали слезы. Оля, вздрогнув, забрала листок из ее ослабевших пальцев, свернула и убрала в обратно карман. Подержала запястье, пытаясь подсчитать пульс, и кажется, не сумела. Вопросительно и испуганно взглянула на подошедшего Астахова.

— В Балаклаву придем — готовься, будешь мне ассистировать, — сказал он, стараясь выглядеть увереннее, чем был, и пропустив едва не вырвавшееся “если придем”. — Инструменты я найду, справимся. Ты же у меня умница. Вдвоем получится.

Солнце уже почти коснулось горизонта, когда вдруг наступила тишина.

— Быстро, быстро!

Проскочили дорогу. Пошли в гору, почти побежали. Поднялись на гребень, спустились, снова поднялись. От дороги их уже не было видно, полкилометра отошли, еще немного, и солнце сядет… Но тут совсем рядом загудел тяжелый мотор. Грузовик, судя по звуку, остановился ровно там, где они только что перебежали через дорогу.

— Тяжелый, зараза, — вздохнул сержант, — На таком человек двадцать приехать могут. Значит, с пулеметом. И как засекли-то, черти? В засаде, что ль, сидели? Ну, что, лепила, это и есть наш последний? Не ждал такого? Вот и я не ждал.

Он цепким, колючим взглядом окинул тропу, по которой они только что поднялись. Машины за гребнем не было видно, и даже звука не доносилось, кроме урчавшего на холостых мотора.

— Так, девочки, что стоим? До утра прощаться — мамка заругает. Бегом отсюда. Ты! — он ткнул пальцем в одного из техников, — С ними. Закрой рот. Они без тебя раненую не утащат. И хоть один боец при группе должен быть. А у нас — пять минут есть укрыться. Без моей команды огня не открывать! Скоро стемнеет, продержимся до темноты — у всех шанс будет.

— Васильева за старшую! — Астахов поспешно стащил с плеча санитарную сумку с последним индпакетом и инструментами и повесил Оле на шею.

— До нашего возвращения — за старшую, — уточнил сержант, — Бегом отсюда!

Может, и продержались бы. Да нервы у оставшегося с ними техника не выдержали. Едва фигуры в серой форме показались на гребне в трех с лишним сотнях метров от них, он выстрелил. Немцы попадали, а техник высунулся из-за камня, как оживший рисунок из пехотного наставления “неправильное наблюдение за противником”.

— Ложись! — зашипел сержант, — Ложись, придурка кусок! — но его придавленный шепот и бессильный мат техник, похоже, и не услышал, как не услышал выстрела, закончившего для него бой. Сняли пулей в голову, кто-то из фрицев неплохо прицелился.

И едва тот упал, немцы двинулись вперед. Перебежками по одному.

— Роман, а что их так мало? — они с сержантом лежали метрах в двадцати друг от друга, потому можно было не кричать, а просто говорить в полный голос. Все равно до немцев далеко.

— Умные, — ответил сержант, — Ты, Игорек, по сторонам гляди, остальные, небось, с флангов обходят. Ну, давай, огонь!

Они стреляли, экономя патроны. Одного немца точно ранили, судя по крикам, нетяжело, но уж точно вывели из строя. Другого, похоже, застрелили, живые так не лежат. Астахов загнал в карабин последнюю обойму и положил рядом с собой гранату. И только тут заметил, что стреляет он один. Сержант хотя и лежал с автоматом наизготовку, но оставался неподвижен. А немцы, почувствовав слабину, перебегали смелее.

— Эй! Заклинило?

Сержант молчал. Астахов подполз к нему и только тогда понял — пуля ударила Столярову над самой верхней губой и вышла из затылка. Разрушен продолговатый мозг. Мгновенное окоченение. Раньше он только читал о таком, а перед смертью вот — довелось увидеть. Сержант и мертвый продолжал целиться во врага.

Теперь все. Патронов десяток да две гранаты, вторая лежала у мертвого справа, как положено. Эх, надо было метать учиться.

Усики разжать. Кольцо дернуть. Бросить. Ничего сложного. До вон того камня докину. Вторую себе. Сейчас поднимутся…

Немцы рванулись, как собаки, почуявшие кровь. Гранату Астахов на секунду задержал в руке, чтоб наверняка, и положил точно, куда метил. И в последнюю секунду перед взрывом успел заметить, как выражение азарта на роже самого прыткого немца сменилось ужасом. Тот хотел залечь, но оступился на камне и рухнул совсем рядом с шипящей РГД. Но свою гранату кинуть успел…

Стрельбы не было слышно долго. Наверное, две или три минуты. Потом, одна за другой, хлопнули две гранаты. И больше ни звука. Оля кусала кулак, чтобы не заплакать — старшей в группе плакать нельзя! — и только шептала — "Быстрее! Быстрее! Не отставать!"