Любви больше нет

Глава 4

Мне удается заснуть всего на пару часов, но и наполнены бредовыми видениями и скалящимися из темноты монстрами. Просыпаюсь незадолго до будильника и снова тащусь в душ, преисполненный мрачной решимостью привести себя в порядок и вести как обычно. Я натворил дел, но ни за что, ни при каких обстоятельствах не смогу отказаться от жены. Она – моя жизнь.

Таська выползает чуть позже. Когда я уже хозяйничаю на кухне и делаю завтрак для нас обоих. От ее несчастного, измученного вида, у меня стынет сердце, но я заставляю себя улыбнуться:

— Доброе утро.

Глаза красные. Ревела.

Вина вспыхивает с новой силой, но усилием воли прячу ее, сажаю под замок. Это моя ноша, не Таськина.

— Привет, — грустно произносит она и, обхватив себя руками, подходит ближе, — Макс…

— Тась, ты прости меня за вчерашнее, — перебиваю, не в силах удержать то, что распирает изнутри, — Я повел себя как последний долбоящер. Сорвался, хотя не имел на это никакого права. Такого больше не повторится.

Смотреть в заплаканные глаза выше моих сил. Поэтому отворачиваюсь к плите и с таким остервенением копаюсь лопаткой в сковороде, будто от этого зависит моя жизнь.

Тася мнется за моей спиной, не торопится принимать мои убогие извинения. Еще пара шагов ко мне, тяжелый вздох и вопрос, о которого меня разрывает на ошметки:

— У тебя появилась другая женщина?

Простреливает насквозь. Дергаюсь так, что еще немного и глаза вывалились бы в сковородку. Яичница-глазунья едва не становится такой в прямом смысле этого слова.

В голове гремит малодушное: признайся ей! Признайся! Упади на колени и проси о прощении. Но кому от этого станет легче? Таське? Точно нет. Мне? Так я не заслужил облегчения.

Обернувшись, хмуро смотрю на жену.

Она морщится:

— Прости, глупость сказала.

От ее извинений мороз по коже. Она настолько верит в меня, верит мне, что даже мысли не допускает о том, что могу предать. Извиняется, не зная, что ублюдок, которого она считает хорошим мужем уже предал. Замарал, испохабил, изуродовал.

Мля… Как с этим жить-то…

А Таська тем временем продолжает:

— Просто вчера на какой-то миг мне показалось, что ты не такой, как всегда…

Не показалось, любимая. Все ты правильно увидела.

— Что у тебя за плечами чья-то тень. Что мы с тобой уже не вдвоем, и с нами кто-то третий. Глупо, да?

Она натянуто улыбается, не представляя, что попала в точно цель. И что та тень, которая ей почудилась, существует на самом деле и принадлежит красноволосой кобре, так легко отравившей меня своим ядом.

— Ты же знаешь, что я только твой, — моя ложь грязным кирпичом падает между нами. Меня от нее тошнит, но иначе не могу.

Без Таськи не могу! Гребаный эгоист.

Она горько поджимает губы и кивает:

— Прости, что подумала так. Я верю тебе, Максим, и люблю очень сильно, и жизни своей без тебя не представляю, но если вдруг…

— Тась…

— Не перебивай, — выставляет руку вперед, прерывая мое жалкое блеянье, — просто хочу, чтобы ты знал. Если вдруг когда-нибудь ты меня предашь — уйду не оглядываясь, как бы больно ни было. Прощать я не умею. Просто знай об этом.

Я знаю, и боюсь этого до тряски.

— Ты же знаешь, — беру ее за руку. Пальцы холодные, дрожат и я сминаю их в кулаке, стремясь согреть, — кроме тебя мне никто не нужен.

Таисия смотрит на меня, изучает, будто впервые увидев, и на дне глаз плещется что-то, чему я не могу дать определения. Смесь тоски, грусти и мольбы. Она ни слова не говорит, но будто умоляет меня не делать ей больно.

А я взглядом молю о прощении и клянусь сделать все, чтобы уберечь ее от боли.

— У тебя яичница подгорает, — наконец, произносит она, разрывая этот пронзительный момент.

— Черт.

Не хотя, отпускаю ее руку и возвращаюсь к плите. На душе так тошно, что выть хочется.

На работу тоже иду не со спокойным сердцем. Мысленно я дома, с Таськой. Мне все кажется, что ее нельзя оставлять одну, что стоит только отвернуться, и наша жизнь посыплется, как карточный домик.

Сколько еще времени должно пройти, чтобы ощущения затерлись и стало легче? Страшно, оттого что могу не выдержать и случайно проколоться.

Секретерша приносит мне кофе и отпрашивается на пару часов, чтобы уладить какие-то вопросы с квартирантами. Я отпускаю ее с облегчением, потому что сейчас не в состоянии кого-то видеть и при этом быть дружелюбным и адекватным. Хочется побыть одному.

После ее ухода, вытаскиваю из стопки одну из папок, открываю в произвольном месте и тупо пялюсь, не понимая, что написано. Бред какой-то.

Я застрял мыслями во вчерашнем дне и подыхаю в нем.

А за дверями кипит привычная жизнь. В коридорах снуют люди. Слышатся их торопливые шаги и бодрые голоса. Кто-то беспечно смеется, вызывая укол острой зависти, кто-то сонно бухтит.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​Кто-то цокает каблуками, и у меня в животе тут же поджимается. Надо запретить шпильки в офисе. Вообще запретить, по всему миру! Этот звук доводит меня до бешенства. Ненавижу.

И тем не менее он приближается, постепенно перекрывая собой все остальное.

Цок, цок, цок.

Неспешно, уверенно, и как будто насмешливо.

Цок. Цок. Цок.

У меня начинает дрожать карандаш в руке и по спине бежит холодный пот.

Цок! Цок! Цок!

Уже в приемной.

Неспешный стук по косяку и дверь открывается.

— А вот и я, — улыбается змея, с улыбкой переступая порог, а у меня сердце проваливается до самых пяток.