Людовик XIV

В XIX веке появилась мода по-разному делить на две части период правления Людовика Великого: до и после фистулы; до и после отмены (1685) Нантского эдикта; до и после привлечения всего двора к соблюдению религиозных обрядов (1684); до и после тайного бракосочетания (1683); а в сравнительно недавнем труде, в котором «обращение» короля было отнесено к самому разгару «дела об отравителях», подразумевалось, судя по всему, что царствование Людовика XIV делится на другие две части: до и после его возвращения к упорядоченной личной жизни (1681)^{207}.

Однако это знаменитое царствование не может рассматриваться, вероятно, в бинарном плане. К тому же «моральное обращение» короля необязательно должно быть воспринято как возврат к своей вере. И это по той простой причине, что душой и сердцем он всегда оставался верен ей. «Он верил, как угольщик», — ответит кардинал Флери на вопрос Вольтера^{112}. «Он буквально ничего не знал о том, чем одна религия отличается от другой, — напишет Мадам Елизавета-Шарлотта Пфальцская в 1719 году. — Духовник говорил ему: тот, кто не католик, — еретик и проклят. И он этому верил, не стараясь глубоко вникнуть в суть вещей»^{87}. Иными словами, невестка Людовика XIV упрекает его в том, что он отвергает протестантский принцип свободы совести. Иронизируя по поводу доверия, которое король оказывает своему духовнику, она невольно зачисляет его в разряд «зашоренных католиков»: ибо никто в XVII веке, за исключением маленькой группки «вольнодумцев», не ставит на одну доску Рим и Женеву, а тем более разные религии. Конечно, Мадам — которая, несмотря на полную свободу, широту своих религиозных суждений, остается верна Библии — обвиняет в своих письмах короля в том, что он не знаком со Словом Божиим: «Покойный король был полным профаном в вопросах Священного Писания». Или еще: «Никогда в жизни он не читал Библию». Она всего лишь подчеркивает разницу между двумя христианскими конфессиями. В самом деле, если Людовик XIV читал только Евангелие и Псалтырь, то это не значит, что он не был знаком с содержанием Священного Писания.

Король — типичный представитель своего народа и своего века. Каков средний католик (даже из набожных) периода Контрреформы, таков и король. То, во что он верит, содержится и в читаемой им ежедневно молитве «Отче наш», и в «Символе веры», произносимом во время ежедневной службы, в молитве «Исповедуюсь», предшествующей его исповеди, в священных песнях и мотетах, которые сочиняет и исполняет для него его капелла, в гимнах, которые поются на многочисленных церемониях, где он присутствует (на молебнах благодарения Господу, на торжественных службах, на молебнах во время бедствий, во время поклонения Святым Дарам, на вечерних службах). Когда у него возникают сомнения в отношении определенного пункта католической доктрины, он обращается за разъяснениями к своему духовнику, к какому-нибудь прелату или к священникам придворной церкви. Он размышляет над Словом Божиим, как подобает доброму католику, руководствуясь проповедями, которые ему читаются в течение всей его жизни.

Славословие и сущая правда

Людовик XIV считает своим долгом слушать ежедневно мессу, присутствовать два раза в год на религиозных проповедях и погружаться в размышление над истинами католической веры и требованиями закона. Литургия и традиции несколько барочной обрядовости побуждают его к этому. Кстати, мода в данном случае тоже сыграла свою роль. Газета «Меркюр галан» писала по поводу успешного проведения поста 1682 года: «Двор и Париж, которые в дни развлечения ничего не жалеют, чтобы организовать празднества и сделать их изысканно галантными, с таким же рвением проявляют свою набожность в дни церковных воздержаний. Никогда еще верующие не слушали проповеди с таким рвением и с такой регулярностью, как во время последнего поста»^{195}.

Эта перемена настроения публики совпала удивительным образом с переездом Людовика XIV в Версаль и с его возвратом к супружеской верности. На религиозность публики оказывал сильное влияние отец де Лашез. С 1661 по 1681 год иезуиты провели семь (а ораторианцы — шестнадцать) полных проповедей по случаю рождественских и пасхальных постов. С 1682 по 1715 год эта пропорция меняется в противоположную сторону: тридцать четыре проповедника-иезуита и только тринадцать ораторианцев читают эти проповеди (правда, среди них такие величины, как Соанен, Мор и Массийон).

Но в этой области, как и во многих других, привычный ход жизни одерживает верх. От того, что у короля есть любовница, его вера не поубавилась. Король не прослушал полную серию проповедей, посвященных посту 1662 года, которые прочитал в Лувре Боссюэ (об евангельской проповеди, о молитве, о злом богаче, об аде, о Провидении, о братском милосердии, о честолюбии, о смерти, о Благовещении, о горячем раскаянии, о полном раскаянии, о долге королей, о страсти), так как был слишком озабочен бегством Луизы де Лавальер. Но он слушал некоторые из этих проповедей даже в будние дни; он не только не рассердился на Боссюэ, но даже пригласил его читать проповеди по случаю рождественского поста 1665 года, пасхального поста 1666 года, рождественского поста 1669 года. В 1672 году Людовик отменяет проповедь первого воскресения пасхального поста (16 марта) под предлогом траура и позволяет Бурдалу прочитать свою проповедь перед королевой 25 марта (Голландская война должна была вот-вот начаться); в 1674 году, когда король, кажется, полностью отдается своим удовольствиям, он все-таки прослушивает добрую часть пасхальных проповедей того же Бурдалу.

После кончины королевы и своего тайного бракосочетания Людовик XIV особенно усердно посещает все циклы проповедей и проявляет себя особенно хорошим, внимательным слушателем. Этот монарх, такой требовательный, щепетильный, когда речь заходит об искусстве, о музыке, о балете, о литературе, не скупится на похвалы в отношении религиозных ораторов. В воскресенье 10 декабря 1684 года, прослушав проповедь Бурдалу, король сказал, что «он никогда не слышал более красивой проповеди»^{26}. Но в 1700 году, когда придворные и парижские знатоки спорили о том, кому отдать пальму первенства — ораторианцу Мору или ораторианцу Массийону, король объявляет, что он в восторге от отца Серафима, капуцина, у которого он отметил «всего лишь один талант: оглушать всех криком»^{54}, и от отца Гайяра, иезуита. Последнего он пригласит более двенадцати раз прочитать цикл проповедей при дворе. Гайяр первый в когорте проповедников короля, опережая Маскарона и Бурдалу, пусть даже грядущие поколения не зачислят его в разряд лучших ораторов периода правления Людовика XIV.

И не нужно удивляться, если отец Кенке (театинец), Фромантьер и Массийон были приглашены три раза, а дом Косм (из ордена фельянов) и аббат Боссюэ — четыре раза, Лебу (ораторианец) — более пяти раз, Деларю (иезуит) — более девяти раз, Маскарон, Бурдалу и Гайяр — двенадцать раз, а может быть, и более. Дело в том, что Людовик XIV чувствовал неловкость при появлении новых лиц. Он не любил изменять привычкам и остался им верным. Кроме того, королю нравятся, как и его подданным, пышные, повторяющиееся периоды в торжественных проповедях. Ораторы этим пользуются, в первую очередь Бурдалу. Они произвольно включают некоторые намеки во вводную часть проповеди и в длинный комплимент завершающей части, а что касается самой сути проповеди, то они ее повторяют иногда буквально слово в слово.

Комплименты увязываются с актуальными событиями. Они прославляют монарха, его победы, его завоевания, заключенные договоры, а также эдикт о регалии, преследования протестантов, отмену Нантского эдикта. Этот победоносный пафос в духе времени, гармонично сочетающийся с блестящим двором, способствовал, как нам кажется, росту чванства и потере чувства меры. Этот пафос был фактически сбит, с одной стороны тактичностью короля и придворных, которые умели in petto (в душе) отличать обычную риторику от пропаганды, а затем и самим оратором, который умело «католицизировал» славу наихристианнейшего, обращая ее к Богу. Комплимент, которым Флешье закончил свою проповедь 1676 года, является блестящим образчиком этого красноречия ad usum regis (предназначенного для короля):

«Ты, Господи, который владеешь сердцами королей и который, согласно Писанию, даруешь спасение королям, щедро осыпаешь милостями того, кому я только что поведал о Твоих истинах; он предпочитает, чтобы я возносил Тебе молитву, а не возносил ему хвалу; он воссылает Тебе всю свою славу, ибо она, исходя от Тебя одного, и должна принадлежать только Тебе одному. Если король дает мудрые советы, то эта мудрость исходит от Тебя одного; если предпринятые им действия приводят к успеху, то это Твое Провидение руководит его действиями; если он одерживает победы в войнах, это потому, что Ты указываешь ему правильный путь и ему покровительствуешь, это Твоя длань возлагает на него корону в стране, одаренной счастливым процветанием, которым Ты удостоил его царствование; нам остается только попросить о том, о чем сам король молит Тебя каждый день: о спасении его души. Ты укрепил трон монарха против стольких врагов, объединившихся в союз, чтобы сразить его; укрепи его дух против стольких соблазнов, которые его окружают. Ему надлежит одержать победы более славные, чем те, которые он одерживает, и Ты, Господи, можешь увенчать его короной во много крат более ценной, чем та, которую он носит. И ему будет мало того бессмертия, которое все века ему обещают, если у него не будет того, которое Ты один можешь ему даровать и в мире вечном. Подкрепи, Господи, его великие монаршие добродетели такими же великими христианскими добродетелями; открой, Господи, еще больше простора в его душе для благочестия, которым Ты его наделил, и пусть свершится воля Твоя, чтобы он стал таким же святым, каким Ты сподобил его стать великим, чтобы после того, как он долго и успешно царствовал благодаря Тебе, Господи, он смог бы царствовать во веки рядом с Тобой»^{3}.

Лучшего комплимента никто не адресовал Людовику XIV — ни Маскарон, прославлявший заключение Нимвегенского мира на празднике Всех Святых 1679 года, ни Бурдалу, восхвалявший Рисвикский мир на Рождество 1697 года и превративший свой изумительный заключительный комплимент в «прощание с королем» и в прощание с «большими проповедями»^{195}. Но многие другие придворные проповедники также произносили очень смелые речи. Циклы проповедей, которые читались по случаю поста, начинались с проповеди, приуроченной к Сретению; она, естественно, посвящена моральной чистоте. Циклы, связанные с рождественским постом, начинаются с проповеди, посвященной празднику Всех Святых и обычно призванной воспевать святость. Но до 1683 года проповеднику трудно прославлять святость и чистоту, ибо в его речах слушатели всегда стараются уловить разные намеки на некоторые эпизоды из частной жизни короля, которая была в то время далека от святости и непорочности. Никогда церковные проповедники, даже Боссюэ, не помышляли быть или даже выглядеть цензорами короля. Они просто пользовались (но не злоупотребляли) «привилегией амвона». Эта привилегия состоит в том, чтобы позволить себе говорить о честолюбии, о гордости, даже о прелюбодеянии под предлогом, что проповедь произносится во внутренней дворцовой церкви в присутствии гордого и нарушающего супружескую верность короля. А уж дело монарха — услышать прямо сказанное или подразумеваемое и изменить или не изменить свое поведение. А дело придворных и парижан — не выискивать намеки на критику личной жизни там, где автор проповеди не собирался их делать. Часто вспоминают о проповеди во время пасхального поста 1680 года, «проповеди Бурдалу, который никогда никого не щадит, выпаливая правду без удержу, говоря о супружеской неверности: спасайся кто может, он идет напролом» (мадам де Севинье); но здесь уместно напомнить о том, о чем маркиза хорошо знала: никогда Бурдалу не посмел бы, произнося свои проповеди перед королевой в отсутствие короля, высказывать какие-либо намеки, задевающие последнего.

В общем, Людовик XIV предоставляет проповедникам ту же свободу, что и своим духовникам. Он им отказывает в праве критиковать свою политику; он допускает осуждение своих нравов, но при условии, что они будут сдержанными и учтивыми, четкими и краткими. Intelligenti раиса (умный поймет с полуслова). Двор понимает, что Маскарон вызвал неудовольствие тем, что во время пасхального поста 1675 года высказал с амвона суждение о завоевателях. Но за шесть лет до этого тот же Маскарон совершил — безнаказанно — еще большую дерзость во введении к своей проповеди «О Слове Божием»:

«Сильные мира сего и короли редко слышат правду. Мы же стремимся направить их на путь истины, а не ожесточить, и даже Священное Писание, которое приказывает нам возвещать правду владыкам мира, предписывает щадить их; мы знаем также, что Натан, который должен был поведать Давиду о его супружеской измене и о совершенном им убийстве, использовал для этого различные окольные пути, подсказанные ему Святым Духом; в силу всего этого правда открывается им с предосторожностями, которые сильные мира сего должны заметить»^{195}.

Эти слова были произнесены в 1669 году, а в 1671 году Людовик назначил Маскарона епископом в город Туль.

С 1661 по 1715 год король прослушал — с большим вниманием до 1682 года и с благоговением после этого — более тысячи предрождественских и предпасхальных проповедей. Двор знает, что у него есть привычка «внимательно слушать оратора, опершись подбородком на набалдашник своей трости, скрестив предварительно на нем свои руки»^{195}. Мадам Елизавета-Шарлотта рассказывает, как Людовик XIV сосредоточенно слушает проповедника. «Сидеть рядом с королем на проповеди — большая честь, но я охотно уступила бы свое место, так как Его Величество не дает мне возможности вздремнуть: как только я начинаю клевать носом, он подталкивает меня локтем и будит меня»^{87} (1695).

Невозможно узнать, что таится в душе монарха. Но нельзя думать, что все его внимание было направлено только на поиск намеков, на моральное порицание и на похвалы, высказанные в его адрес. Хотел того Людовик или нет, двадцать шесть раз в году (плюс еще сорок одно воскресенье, Великий четверг, Вознесение, Успение, праздник Святого Людовика и некоторые другие праздники) он слушал, как произносят проповеди на моральные темы, как совершаются церковные таинства (Троица, Воплощение, Искупление), восхваляются основные богоугодные добродетели (вера, надежда, милосердие), изобличаются большие грехи (гордыня, скупость, сладострастие, приступы гнева, чревоугодие, зависть, лень), перечисляются дары Святого Духа (мудрость, ум, совет, сила, знание, набожность, страх Божий). Этот владыка, о котором говорят иногда, что он был полным профаном в вопросах богословия, подвергался в течение шестидесяти лет интенсивной дополнительной катехизисизации.

Катехизис Тридентского собора, постоянно повторяемый, расширенный, обнародованный, обеспечивает проведение Контрреформы. Протестанты того времени считают ее более католической, чем христианской. И действительно, проповедники Контрреформы больше поносят протестантов, чем неверующих.

Дело в том, что протестанты XVII века не видели — и этот стиль с длинными и напыщенными фразами часто скрывает от нас это еще сегодня, — что проповеди, произносимые во внутренней королевской церкви и в больших храмах Парижа, были перенасыщены цитатами из Священного Писания и Библии. Красноречие и риторика, клише и повторы, медлительность и многословие не могли заглушить рассудочную теологию, от которой выгоду получал (хотел он этого или нет) в первую очередь и в основном король (все проповеди, которые произносились при дворе, начинались с обращения к Его Величеству).

Давид и Людовик Святой против Аполлона и Юпитера

Наш век в дьявола не верит. Однако защитников дьявола в нем великое множество. Нам часто говорят: «К чему так много отводить места, придавать такое значение проповедям, которые произносились во внутренней королевской церкви? Ведь они не помешали Людовику XIV изменять королеве в течение двадцати лет». Так говорят те, кто забывает о духе, который царил в XVII веке, кто не видит «особенной черты этого века, не видит этой веры, которая не разрушается полностью в связи с падением нравов»^{212}. Кстати, если придворные проповедники и затратили немало времени, чтобы наставить Его Величество на путь истинный в личной жизни, им это удалось сделать лишь в 1683 году (да, именно в 1683 году, а не в 1681-м). Часто задаются вопросом, почему историография говорит о 1681 годе, как если бы она считала естественным и нормальным, что Людовик XIV изменял своей первой жене со своей будущей второй женой; как если бы одержала верх претерпевшая изменения странная казуистика епископа Годе де Маре, импресарио — в митре новой Эсфири?

Повторим лишний раз: нравы — еще не все. В 1686 году, например, Мадам Елизавета-Шарлотта не считала своего деверя истинно набожным человеком. Она писала, что король воображает, будто он набожен, потому что не спит больше ни с какой молодой особой[80]. А вот двадцать лет до этого французы считали наоборот: их государь набожен, несмотря на то, что у него были молодые фаворитки. Simul justus et peccatot[81] (одновременно праведник и грешник). Пасхальные и рождественские посты сразу не превратили Людовика в остепенившегося монарха. Но они постоянно приобщали его к Закону Божьему, без которого нравственная жизнь немыслима, напоминали ему о догматике, своего рода «арматуре» веры. Людовик не принимает себя за Аполлона; он также не отождествляет себя с Зевсом Олимпийским; и этим он обязан христианству.

Если бы мы перестали читать нравоучения (и повторять то, что авторы учебников и исторических романов вбили и нам в голову), то вовсе не авторитарность короля нас удивила бы, а нечто совсем другое. Давайте сравним ее с деспотизмом, с тщеславием, с беспределом, отсутствием чувства меры любого современного диктатора — красного или коричневого! Нас, наоборот, должны были бы удивить относительная мудрость, настоящая сдержанность, старание поступать разумно, здравый смысл, которые проявлял Людовик XIV, в то время как он обладал такой обширной властью и осуществлял личное правление в течение более чем полувека. И чувством меры, этим соединением ценнейших качеств, король был обязан религии. А если нельзя отрицать участие духовников в воспитании своей паствы (хотя понятие меры и плохо увязывается с образом отца Летелье), то надо думать, что вклад проповедников был еще больше. Во время рождественских и пасхальных постов они часто ставили в пример монарху библейского царя Давида. Давид — избранник Божий, помазанник Божий. Тот факт, что он выскочка, — в то время как королевский дом Франции ведет свое начало от IX века, — не имеет большого значения или же этот факт должен обуздать гордыню Бурбонов. А вот тот факт, что Давид — грешник перед обществом, изобличенный Натаном, напоминает королю Франции, что Бог ставит веру и надежду выше всех проблем плоти, что Господь наблюдает за королями и что короли не обладают всеми правами. Юпитер изменяет законы морали по своему усмотрению, Аполлон может действовать как ему вздумается, христианский же король, король — наследник Давида, должен давать отчет Господу о своем поведении. Права, которыми Бог наделяет властителей, историография представляет иногда как нечто не имеющее пределов, а на самом деле эти права идут от Ветхого Завета и нам передаются голосом Маскаронов и Бурдалу.

Если Давид представлен Людовику XIV как абсолютная модель для подражания, то это не мешает духовенству усилить воздействие преподанного урока, ссылаясь на пример еще какого-нибудь французского короля. Речь идет в данном случае о Людовике IX Святом, о монархе, с которого надо брать пример, от которого происходит создатель Версаля и который, как мы знаем, является его триста шестьдесят восьмым потомком^{150}. В XVII веке панегирик — форма, весьма ценимая, священного красноречия: Боссюэ, Бурдалу, Флешье и Маскарон соперничали в этом жанре. В праздник Святого Людовика (25 августа), — день ангела короля, — а также День армии, практически день национального праздника, — Людовик XIV традиционно выслушивает речи, восхваляющие, прославляющие и превозносящие добродетели его благочестивого предка. При дворе и в Париже, в городах и поселках, в военных лагерях отмечается память Людовика Святого. В то время как духовники Людовика XIV призывают его непосредственно подражать тем или иным качествам своего предка, десятки, сотни других клиров поясняют его подданным, каким должно быть, в сущности, поведение монарха.

Среди них есть подхалимы: в день Святого Людовика в 1699 году офицеры королевского полка услышали в полевой часовне Марли весьма странный панегирик, произнесенный отцом Элуа, францисканцем. «Он процитировал в конце своей проповеди, — пишет «Меркюр галан», — все замечательные высказывания Людовика XIV, представив их как сентенции, произнесенные этим королем начиная с тринадцатилетнего возраста во всех важнейших случаях, и это выглядело изящно и весьма любопытно»;^{195} и тем более любопытно, что в этот день следовало бы восхвалять Людовика IX, а не канонизировать Людовика XIV. Но были также, слава Богу, и настоящие церковные ораторы. В частности, Флешье. Проповедь, которую он произнес 25 августа 1681 года в церкви Сен-Луи-ан-л'Иль, была образцом панегирика^{39}. Среди слушателей не хватало только Людовика XIV, но он, конечно, вскоре познакомился с текстом выступления или с его резюме.

Флешье цитирует стих из притчи: «Сердца королей в руках Господа». Итак, с самого начала без околичностей, без всяких преамбул, с места в карьер оратор изобличает недостойный образ жизни неблагочестивых монархов: «Когда сердца королей находятся в их собственных руках и когда Господь, в силу тайного решения своего Провидения или своего Суда, предоставляет их самим себе, они, увы, опьяненные собственным величием, забывают Того, Кто сделал их великими; и тогда у них нет больше иных законов или правил, кроме их собственной воли. Все, что соответствует их желанию, им представляется дозволенным; чванство, светская суета, чувственные наслаждения полностью занимают их мысли». За этим следует изобличение «распутства» и «страстей», осуждение льстецов, дурных советчиков, хитрых и изворотливых придворных. Этим изъянам, этим опасностям противопоставляется счастливая ситуация, «когда сердца королей находятся в руках Господа Бога». Но вместо того, чтобы воспользоваться, как путеводной нитью, добродетелями Людовика IX как наихристианнейшего короля, Флешье предпочитает подчеркнуть недостатки, которых королю удалось избежать. Это предоставляет ему возможность прочитать косвенно нравоучение Людовику XIV.

Три порока присущи верховным правителям: «самолюбие, которое заставляет их стремиться к славе, заботиться преимущественно о своих интересах, о своих удовольствиях и относиться с безразличием ко всему остальному; ложное представление о независимости, из-за чего они убеждены, что им доступно все, чего они желают; светскость, которой они так дорожат и которая их приводит к неверию или по меньшей мере к безразличию». Людовик Святой уберег себя от «этих трех язв». Подразумевается, что его потомки — в частности, тот, кто ему наследует сегодня, — должны были бы делать то же самое с Божьей помощью. Восхваление Людовика IX не переходит в угодливую лесть и становится предостережением славно царствующему ныне королю. Справился ли он со своим самолюбием, толкающим его к завоеванию славы? Всегда ли он помнит, что Закон Божий, естественное право и даже законы королевства превыше его личной воли? Вылечился ли он по-настоящему от «светскости»? Панегирик, который Флешье произнес в Сен-Луи-ан-л'Иль, является шедевром католического красноречия. Мы должны понять, что триста лет назад этот вид красноречия представлял собой, по отношению к Людовику XIV, стремление провести воспитательную работу в религиозном и нравственном отношении.

На Людовика, помазанника Божьего, старшего сына Церкви, наихристианнейшего короля, возложена тяжелая корона, она еще сильнее давит, чем та, которая на него была возложена при коронации. Поскольку последователи пророка Натана не могут беспрестанно читать королю нотации, они его воспитывают косвенным путем. Они поочередно ему представляют библейский образ короля Давида, друга Господа, автора псалмов, прощеного грешника, и средневековый образ Людовика IX, честь и славу французского королевского дома. Благодаря этому Людовик Богоданный никогда не принимал себя ни за какое-то божество, ни за великого падишаха.

О достоверности этого свидетельствует такой исторический факт. В первое воскресенье пасхального поста 1702 года отец Ломбар из ордена иезуитов говорил проповедь в присутствии короля: «Dominum Deum tuum adorabis, et illi soli servies» («Ты будешь любить Господа Бога твоего и только ему одному будешь служить»). Итак, пишет отец Леонар из Сент-Катрин, оратор «живо показывает, что знатные и простые люди должны прежде всего служить Господу Богу. Он дошел до того, что стал делать резкие выпады против придворных и военных и, изложив в деталях то, что они делают, перечислив их каждодневные страдания и опасности, которым они себя подвергают, заявил, что все это не принесет им спасения и т. д., вследствие чего многие слушатели его проповеди, обеспокоенные этим настойчивым нравоучением, стали громко говорить друг другу после проповеди: «Надо, значит, оставить королевскую службу, чтобы начать заботиться о спасении души». Другие уверяли, что Людовик XIV рассердился на отца Ломбара до такой степени, что запретил ему произносить публичные проповеди (в общем, как мы бы сегодня сказали: за призыв «отказываться от военной службы по религиозным соображениям»). Тогда иезуиты с улицы Сент-Антуан — страшно озабоченные этим скандалом — предупредили своего коллегу и посоветовали ему сбавить тон; затем отец де Лашез представил от имени ордена иезуитов извинения Его Величеству.

Интересно то, что случилось потом. Людовик XIV ответил своему духовнику, что он был очень удивлен распространившимися ложными слухами, что отец Ломбар в своей проповеди сказал правду, что он лично был очень доволен этим, что он очень хорошо знает ту разницу, которая существует между ним и Господом Богом, что он не претендует прослыть тем, кем не является, и доволен, что отец проповедник дал понять: «его подданные должны относить к Богу, а не к нему все, что они делают, находясь на королевской службе»^{195}. На примерах ссылок на Давида и Людовика Святого король очень хорошо усвоил уроки священного красноречия.

Отцу Ломбару не помешали довести до конца службы пасхального поста, но больше его не приглашали…

«Интересы Неба»

Тартюф, это все знают, брал на себя обязанность защищать motu proprio (по собственному почину) «интересы Неба». Когда же Людовик XIV посвящал себя защите этих интересов, он считал, что выполняет свои обязанности короля, осуществляет те или иные свои королевские права, свои королевские прерогативы. Начиная с 1516 года назначение епископа — одна из этих главных религиозных прерогатив монарха. Болонский конкордат предоставлял королю Франции эту привилегию, создавая этим самым опасность неверного выбора. Но Людовик XIV, которого часто упрекали в том, что он действует исключительно по собственному усмотрению, редко делал неверный выбор.

С самого начала своего личного правления он отнесся со всей серьезностью к распределению духовных должностей. После того как он поселился в Версале, лишь пять раз в году, по большим праздникам, он объявляет о назначенной на должность в бенефициях (епископствах, аббатствах). В своих «Мемуарах», предназначенных для Монсеньора, он написал: «Вероятно, нет более щекотливого вопроса для всей королевской власти», чем тот, который ставит перед ней выбор прелатов. Он говорил, что здесь следует хорошо подумать, тщательно взвесить заслуги. «Я всегда считал, что надо принимать во внимание три вещи: ученость, набожность и поведение»;^{63} он поощрял докторов Сорбонны и великих церковных ораторов, подыскивал людей духовного звания, ведущих добропорядочную жизнь. «Святость в жизни, — писал Фюретьер, — вот что делает прелата значительным»^{42}.

В результате такого скрупулезного подбора и разных мер предосторожности, как свидетельствует один видный историк Церкви, «правление Людовика XIV по сравнению со всеми временами современной истории было тем правлением, когда происхождение учитывалось меньше всего, чтобы быть произведенным в епископы»^{282}. Если Шуазели, Ноайи, Клермон-Тоннеры являются представителями высшей знати; д'Аргуж и Лабурдонне происходят из хороших дворянских семей; если в лице представителей целых семейных кланов, как Кольберы, Бошары-Сароны, Летелье и Фелило мы находим в церкви лучших представителей судейского сословия, то многие епископы этого времени — скромного происхождения, а такие как Малезье, Вертамон, Акен, — выходцы из среды, близкой к разночинцам. Анселен, Декло, Валло, Жоли, Маскарон или Флешье — представители мелкой буржуазии. Если вы добавите к этому видных прелатов, выбранных Ришелье, Мазарини и Венсаном де Полем, — Павийона, епископа Але, нашего святого как Карло Борромео; Коле, епископа Памье; Вьалара, епископа Шалона; Анри Арно, епископа Анже — все они янсенисты, все добродетельны^{284}, — вы увидите, насколько обманчив образ прелата, молодого и честолюбивого куртизана, постоянно оставляющего свой приход, чтоб поехать в Париж или в Версаль ради своих честолюбивых планов или получения удовольствий. Много легенд было создано в этой области. Сен-Симон упрекает Людовика XIV в том, что в конце правления он насаждает в епископствах «простолюдинов из Сен-Сюльпис», ревностным защитником которых якобы был герцог де Бовилье. Вы напрасно искали бы среди прелатов тех времен этих учеников Олье. По высказываниям других людей, Людовик XIV прежде всего заботился о том, чтобы не выбрали янсенистов. Но на практике мы часто встречаем августинцев-янсенистов: это Эспри Флешье и кардинал де Ноай. Янсенисты нисколько не прячутся: их зовут Шуазель, епископ города Турне (никакой другой город так не дорог Людовику XIV, как Турне); Соанен, епископ города Сенез; Кольбер де Круасси, епископ города Монпелье. Отец де Лашез на своих лекциях, читаемых по пятницам Его Величеству, — неверно называемых советом совести, — проявлял некоторую рассеянность.

Распределение других духовных бенефициев, конечно, было менее четким и менее демократичным. Эти прилежные придворные, которые, казалось, неразрывно связаны с Версальским дворцом, стерегут не только места сотрапезников или полковые должности. Им нужны должности каноников для их братьев, настоятельниц аббатств для племянниц или настоятелей для племянников. Пользование доходами с аббатства (назначение на должность безо всяких забот о душах, но со взиманием налога с бенефиция) законно оправдывает такого рода симонию (торговля церковным имуществом. — Примеч. перев.), которая сегодня нам кажется достойной сожаления. Отсюда следует, что часто аббатство было руководимо в духовном отношении монахиней, набожной горожанкой, а в административном — высокородной аббатисой, не проявляющей должного рвения. Но и здесь мы имеем один пример высокоморального поведения, который способен компенсировать злоупотребление симонией. Одного лишь такого, как аббат Ранее, достаточно было бы, чтобы оправдать систему предоставления бенефициев. Арман-Жан Лебутилье де Ранее, придворный аббат, с виду легкомысленный и волокита, сначала собирает должности и пребенды (доходы с церковного имущества. — Примеч. neрев.). Но смерть герцогини де Монбазон, его любовницы, отвращает его от светской жизни, и он полностью меняет свое поведение. Через несколько лет, проведенных в уединенных размышлениях, он поселился в Нотр-Дам-де-ла-Трапп, аббатстве ордена цистерцианцев, с которого он получает доходы. Он реформировал аббатство невероятно энергично, заработав этим прозвище «аббат Буран», увлек за собой многие другие монастыри ордена цистерцианцев, пожелавших «строго соблюдать правила». Король знает все до мельчайших подробностей о его деятельности; и немногие современники остаются в неведении относительно того, насколько в 1700 году была поучительной его кончина. «Он умирает, лежа на земле, — рассказывает Сен-Симон, — подстелив солому и посыпав ее золой». Если пример де Ранее и представляет собой крайность, он логичен для того века. Ранее не единственный из тех, кто покинул двор и пошел в уединение, в монастырь. Письма маркизы де Севинье, дневник Данжо, мемуары Сурша показывают, что министры и военные, сотрапезники короля и знатные судейские часто отказываются от земных благ, чтобы думать лишь о спасении души. От Арно д’Андийи до министра Лепелетье, до самого конца правления это было обычным явлением. Современники отмечают эти перемены в поведении. Они ими восторгаются. И для них в этом нет ничего удивительного.

Если судить хотя бы по одному предоставлению бенефициев, можно было бы сделать вывод, что Людовик XIV заботился об «интересах Неба», а иногда даже активно способствовал их защите. В начале правления, которое было временем завоеваний и любовных увлечений, и до конца его, времени набожности, ему всегда удавалось избегать худшего и находить лучший выход. Нельзя с уверенностью сказать, что в отношении с орденами и конгрегациями предпринятые им шаги были такими же удачными. Он очень доверял иезуитам, чуть было не разделался со сторонниками Жана Эда, все время выкалывал свое нерасположение к конгрегации ораторианцев. Не будем говорить о преследовании и разрушении Пор-Рояля.

Одно лишь досье иезуитов потребовало бы объемистого труда. Эти религиозные деятели, тогда всецело подчиненные Папе, будучи королевскими духовниками (и, следовательно, ответственными за назначение на церковные должности), утвердившиеся на своих позициях наставников высшей знати и воспитателей элиты, имели, безусловно, слишком большое влияние на короля. Отец Анни с 1654 по 1670 год, отец Феррье с 1670 по 1674 год, отец де Лашез с 1675 по 1709 год, отец Летелье до конца правления пользовались большим доверием, чем какой-либо министр. Анни, которого Блез Паскаль разругал в своих «Письмах к Провинциалу», был ярым антиянсенистом. Лашез (которого Сен-Симон простил как дворянин и ловкий придворный) подпитывал враждебность короля против Пор-Рояля. Самым умеренным был отец Феррье (счастливый случай ему позволил выполнять свои функции в период Церковного мира). Самым беспокойным был Летелье. Его собрат Деларю сказал о нем: «Отец Летелье везет так быстро, что я боюсь, как бы он нас не опрокинул». Этот отец Летелье найдет способ испортить последние годы правления, навлекая на своего господина несправедливое и запоздалое недовольство, способствуя очернению образа короля. Известны слова Вольтера: «Общество, которое ему простило всех его любовниц, не простит ему его духовника». В 1715 году мнение народа было высказано в этих трех строчках:

Будущие поколения получили в наследство в полном объеме все эти высказывания. Мы позабыли сегодня, что иезуиты, какое бы подчас они ни вызывали раздражение, выступали во главе всех заграничных миссий (область, в которой сама Франция выступала тогда в первых рядах), являлись огромной силой, брошенной на народное образование, подъем которого ознаменовал правление Людовика XIV (в 1711 году у них 108 учреждений в королевстве, формирующих кадры нации, кадры для административной монархии), возглавляли научные изыскания и способствовали получению глубоких знаний в разных областях (Вольтер включает в свой список видных авторов эпохи Людовика XIV 32 имени иезуитов). Мы забыли, что даже преследуемые янсенисты продолжают представлять во французской Церкви очень сильную партию: в 1713 году, когда король подшучивает над отцом Летелье по поводу тех немногочисленных друзей, которых насчитывают иезуиты, духовнику в ответ удается назвать лишь шесть имен. Это заместитель прокурора Шовелен, докладчики в Государственном совете Ормессон и Жильбер (внук секретаря суда Донгуа), государственные советники Арменонвиль, Амело и Нуэнтель^{224}. Мы забыли, наконец, как полезен был для короля Франции орден иезуитов, всесилие которого распространялось и на земные дела. Аббат Лежандр пишет в 1690 году: «Как во времена расцвета Австрийской империи иезуиты были австрийцами, так же они стали французами, когда Франция при Людовике XIV одержала верх не только над этой империей, но и над всей Европой. Впрочем, так как Людовик XIV всегда оказывал им милости и свое покровительство, удостаивал их чести, иезуиты всех стран всегда были рады продемонстрировать ему свое усердие»^{54}.

Если Людовик XIV поощрял этот всесильный орден иезуитов и покровительствовал ему, у него не было тех же причин — несмотря на сходство названий — поддержать небольшой конкурирующий институт отца Жана Эда, конгрегацию Иисуса и Девы Марии. Этот бедный священник, хотя и был братом историка Мезре и ревностным миссионером нормандских и бретонских провинций, имел все основания бояться, что могут разогнать его конгрегацию. Королевские грамоты, подписанные Людовиком XIII в 1642 году, предоставляли этой новой конгрегации лишь временную привилегию. Анна Австрийская, которая участливо относилась к отцу Эду и просила его вести проповеди при дворе, ушла из жизни в 1666 году. Начиная с 1673 года на основателя ордена эдистов не прекращались литься потоки клеветы, рождающейся даже в среде приближенных короля. Его наперебой упрекали в том, что он злоупотреблял своей властью, вводя в литургию «новые праздники в честь сердец Иисуса и Девы Марии» (в этом пункте он следует за кардиналом Пьером де Берюлем, и является предшественником Маргариты Марии Алакок; за то, что он смешивал в какой-то степени почитание Девы Марии и воспоминание о Марии де Валле, монашке Марии, его прежней сподвижнице, ставшей образом для подражания; наконец, за то, что он одобрял взятое обязательство поддерживать точку зрения Рима, какой бы она ни была. С января 1674 года по май 1678 года у бывшего протеже королевы-матери были только одни неприятности. Он напрасно посылал прошения королю. Нужно было вмешательство архиепископа Парижа, чтобы избавиться от этого устоявшегося недоразумения.

Шестнадцатого июня 1678 года Жан Эд был наконец введен в Сен-Жермене в королевскую спальню. Людовик XIV прошел сквозь толпу вельмож, направляясь прямо к старому священнику, обратился к нему необыкновенно ласково и предоставил слово. «Ваше Величество, — сказал отец Эд, — склоняясь пред вами, я хотел бы выразить мою нижайшую благодарность за ту доброту, которую Ваше Величество оказывает и которую я имею честь и утешение еще раз почувствовать, прежде чем умру, и хотел бы публично заявить, что нет на свете человека, который относился бы к своей службе с большим усердием и рвением, чем я» (из этого видно, что даже святые стремились тогда подражать стилю придворных). И попросил короля оказать ему его «монаршее покровительство) и «милости». Людовик XIV ответил: «Я очень рад, отец Эд, вас видеть. Мне о вас говорили. Я уверен, что вы много работаете. Я буду рад повидать вас еще и буду вам помогать и оказывать покровительство во всех случаях». После этих любезных фраз, произнесенных перед придворными и архиепископом Арле, конгрегация Иисуса и Девы Марии была спасена, но ее достойный основатель должен был ждать четыре с половиной года этой аудиенции, которая дала ему покой.

Терзания ораторианцев

Даже если бы конгрегация эдистов, скромная по своему численному составу и ограниченная ареалом западных провинций, потеряла окончательно королевское покровительство или распалась (а ведь вместо этого она вновь набрала силу в 1678 году), то нельзя было бы серьезно упрекать в этом короля. Людовик XIV не был обязан точно взвешивать заслуги Марии де Валле или считать непреложной набожность, которая базируется на культе сердца Иисуса. Впрочем, всем реформаторам приходилось преодолевать разные трудности. Еще меньше понятно, почему король Франции так долго, с такой суровостью относился к такому институту, как конгрегация ораторианцев, уже достигшему своего расцвета, основанному у нас кардиналом Пьером де Берюлем, не прекращая всячески третировать этот институт, вместо того чтобы его поддерживать.

Напрасно она, конечно, соперничала с орденом иезуитов. Ее семьдесят два коллежа были ничем не хуже коллежей ордена иезуитов. Конгрегация ораторианцев имела также отличные семинарии. У нее было меньше ученых и писателей, чем у соперничающего с ней ордена, но кто скажет, не находилась ли она впереди него по глубине философского мышления (возьмем, к примеру, Мальбранша или даже Ришара Симона), по педагогической эффективности, красноречию (например, Маскарон, Массийон)? Иезуиты ставят себе в заслугу то, что они сражаются ad majorет Dei gloriam (ради вящей славы Господа), и, кажется, слишком стараются монополизировать такую борьбу. Может быть, церковь в век святых даже нуждалась в подобных соревнованиях и в напряженности, которые являются генераторами новых произведений, новых стилей? Может быть. Но Людовик XIV, вероятно, был бы мудрым и осторожным, если бы выступил лишь в роли арбитра в их состязаниях. Кризисы больших религиозных споров не являются настоящими кризисами. Король был достаточно тонким человеком, чтобы понимать это.

Вместо этого он встал на одну сторону и ошибся. Зачем было так поощрять сыновей Лойолы? Зачем было преследовать детей де Берюля? Конечно, в ту эпоху все были одержимы религиозными вопросами. Маркизы говорили о предопределенной благодати, как доктора Сорбонны. Богословие с некоторых пор вышло за пределы церквей, монастырей, библиотек: о религиозных доктринах спорили, как сегодня о политике. А Людовик XIV принадлежит своему веку. Он разделяет чувства, предрассудки этого века, определяет вкусы века. Но не надо забывать, что в этой области религиозной доктрины он считает своим долгом вмешиваться во все, как некогда это делал его прадед Филипп II Испанский, и проявлять чрезмерную заботу об «интересах Неба».

Духовники короля внушили ему, что отцы ордена ораторианцев с двух сторон соприкасались с ересью: принимая философию Декарта и объединяясь с Пор-Роялем. Генерал ордена ораторианцев старается, конечно, угодить королю. В 1653 году, когда Иннокентий X заклеймил все пять положений Янсения, отец Бургуэн старался приструнить своих священников. Что касается отца Сено (1663–1672), то он нравится Людовику XIV, и его институт на этом выигрывает десять мирных лет. Но руководство ораторианцев — одно, а мнение святых отцов — другое. Начиная с 1661 года многие ораторианцы навлекли на себя гнев наихристианнейшего короля. На следующий год отцы Дюбрей и де Жюанне (визитеры), отец Сегно (ассистент) были грубо высланы в провинцию по королевскому указу: они подписали антиянсенистский «Формуляр», но против своей воли и внутренне не приняли его! Вместе с тем некоторые регенты, считающие не совсем подходящим для них старый томизм, заменяли в своих лекциях Аристотеля и Фому Аквинского иногда Платоном, чаще Рене Декартом. Эти смелые выходки, которые совсем не нравились Сено, были расценены как опасные сначала архиепископом Арле (находящимся на этом посту с 1671 года), затем отцом де Лашезом. Смерть отца Сено, избрание на его место отца Абеля де Сент-Марта (1672–1696), который не был по душе ни Людовику XIV, ни архиепископу, повлекли за собой длительный конфликт, который подпитывался поочередно обвинениями то в янсенизме, то в картезианстве. Это были схоластические ссоры; там только не хватало контроверзы о поле ангелов. Людовик XIV здесь как бы предвосхитил придирчивый интервенционизм, именно тот, за который король Пруссии назвал Иосифа II «мой брат служка».

Два постановления совета (одно в январе, другое в августе 1675 года) поддерживают университет против парламента и запрещают принимать или преподавать положения, основанные «на принципах Декарта». Именем короля запрещено выражать волю Господа иначе, нежели устами Аристотеля или Фомы Аквинского. В том же году снова звучат предъявленные ордену ораторианцев обвинения в янсенизме: действительно, сам генерал де Сент-Март не скрывал своей приверженности святому Августину. Отныне все поводы хороши для неотступного преследования святых отцов. Ораторианца Бернара Лами, профессора философии в Анже, подозреваемого в картезианстве, теперь обвиняют в том, что он проповедовал подрывную политическую мораль. А не он ли заявлял, что «в состоянии невинности не было никакого неравенства в положении, а затем с греховностью появляется различие между людьми, из которых одни командуют, а другие подчиняются». И вот он удален из Анже королевским указом 10 декабря 1675 года. Спустя два года отец Пело, который стал преемником Лами в Анже, навлек на себя гнев властей, так как занял ту же самую позицию. Будучи картезианцем, он также показался враждебным королевской власти, когда провозгласил, что «светская власть коренится в обществе. Отсюда следует, что монархи получили ее непосредственно от общества, хотя по своему происхождению она божественна»^{214}. Несмотря на покровительство Арно, своего епископа, Пело был осужден постановлением совета от 17 сентября 1677 года и выслан в Брив. В том же году король действует против другого ораторианца, толкователя Декарта, отца Пуассона. Внутри ордена ораторианцев положение было в высшей степени неясным. Менее дисциплинированные, чем иезуиты, ораторианцы опротестовывали открыто или тайно как циркуляры своей конгрегации, так и постановления королевского совета. Со своей стороны, слишком усиливая вмешательство, под воздействием Арле и де Лашеза, Людовик XIV превращал янсенистов в картезианцев, а некоторых картезианцев почти что в республиканцев.

Осенью 1678 года, в то время как по некоторым разрозненным, но многочисленным признакам уже можно было предвидеть близкий конец Церковного мира, генеральная ассамблея ордена ораторианцев пыталась утихомирить своих членов и успокоить Его Величество, навязав всем священникам формуляр (это было манией века), в котором в одно и то же время осуждался и Декарт и Янсений. До нас дошло любопытное свидетельство об этой капитуляции, скорее ловкой, чем искренней. В письме от 12 октября мадам де Севинье пишет Бюсси-Рабютену: «Иезуиты теперь еще более могущественные и злобствующие, чем когда бы то ни было. Они заставили запретить отцам ордена ораторианцев преподавать философию Декарта и, следовательно, как бы остановили кровообращение».

На деле, чтобы умилостивить короля, отец де Сент-Март отправил ему посланника, отца де Сайяна, друга Арле, которому поручили доложить об ассамблее конгрегации. В субботу 26 сентября в Сен-Жермене Людовик XIV по возвращении с мессы впервые принял ораторианца: «Ну, с этим покончено? — Ваше Величество, ассамблея закончилась так, как этого желали Ваше Величество. — Но это прошло единодушно (sic — так) со стороны всех? — Да, Ваше Величество, единодушно со стороны всех». На следующий день, когда была дана настоящая аудиенция, Людовик начал беседу таким образом (в стиле, который станет потом стилем Наполеона): «Итак, месье, назовите нам ваших руководителей, их имена, из каких они мест, опишите их характеры». А затем по поводу пунктов доктрины: «Эти вещи выше моего понимания. Вы ошибаетесь, если думаете, что я теолог. — Ваше Величество позволит мне сказать, я надеюсь, что я не считаю, что ошибаюсь. Господин архиепископ нас заверил, что Ваше Величество очень хорошо во всем разбирается и всегда все решает правильно». Людовик XIV улыбается и продолжает чтение докладной записки ораторианцев. Король доходит до пункта, касающегося философии Декарта, «которую король запретил по веским причинам». — «Да, по очень веским причинам. Нет, я не хотел помешать, чтобы ее преподавали, как ее преподают Монсеньору, но я не хочу, чтобы ее положили в основу доктрины»^{214}. Несмотря на улыбки, расточаемые монархом, ссылка святых отцов не была отменена. Людовик сохранил в душе злобу, например, по отношению к отцу Лами, которого язвительно называл «ваш человечишко из Анже».

Отношения короля и этих церковных либералов оставались «скрипучими» до конца царствования. Король и его духовник будут продолжать их подозревать в ереси. Конечно, ни картезианская философия отца де Мальбранша, ни рациональная (или рационалистическая) экзегеза отца Ришара Симона, ни библейские комментарии отца Кенеля не займут «серединной позиции». Но все произошло так, как если бы отцов ордена ораторианцев подталкивали к интеллектуальному бунту, как если бы их обвиняли в том, что они изначально стремятся к независимости. После вооруженного мира началась настоящая война. Триумвират, состоящий из Людовика XIV, архиепископа Арле и отца де Лашеза, многократно пытался добиться отставки отца де Сент-Марта. Король его ссылал дважды; но генерал устоял до 1696 года. Французский орден ораторианцев спасла антипротестантская политика короля. В 1674 году король хотел было уже просто-напросто закрыть их коллежи. В 1685 году, поскольку королю нужны были миссионеры для протестантских провинций, он вновь вспомнил о качествах ораторианского ордена. Отставка де Сент-Марта, после того как он отбыл четырехлетнюю ссылку, избрание более гибкого генерала, отца де Латура, также немного смягчили ситуацию. Латур, очень тонкий церковный деятель, испанец по происхождению, был на хорошем счету у Его Величества, так как был августинцем только в глубине души. Он смог избежать обвинения в янсенизме и в то же время сохранил настоящую симпатию к Соанену, Ноайю и даже к Кенелю. Благодаря ему, а не королю орден ораторианцев просуществует, не испытав большого ущерба, до конца правления Людовика XIV.

Да простит нас читатель за то, что мы так углубились в размышления о доктринах, о дисциплинарных делах конгрегаций. Они помогают лучше понять личность Людовика XIV. Это предубежденное отношение к конгрегациям, к их генералам, к их оффисье, ассамблеям, эта постоянная инквизиция, которая доносит до Сен-Жермена или до Версаля самые незначительные высказывания преподавателей философии, не показывают нам короля с лучшей стороны. Под прикрытием защиты чести Господа больше проявляется не величие короля, а его тщеславие. Здесь речь идет уже не о религии и даже не о политике, а о полицейском надзоре. «Интересы Неба» совпадают с желаниями иезуитов и королевской авторитарностью.

Людовика XIV можно оправдать лишь в том, что он был искренен в своих убеждениях.

Четко предначертанный путь набожной жизни

Неудивительно, что, идя в фарватере Тридентского собора и следуя его логике, король Франции считал своим долгом бороться против реформы, поддерживать томизм против новаторской философии и даже энергично противостоять янсенизму; ибо этот янсенизм, вышедший из Контрреформы, воинствующий и страстный, мог быть воспринят как карикатура на Контрреформу. Вот почему Людовик XIV посчитал нужным подвергать всяческим гонениям инакомыслящих. Как и все христиане того времени — и католики и протестанты, — он был нетерпим. (В обществе, где допускается существование двух правд, пусть даже неравных, можно терпимо относиться к той, которая считается менее совершенной; но там, где есть лишь одна-единственная правда, терпимо относиться к заблуждению — значит наносить ущерб правде…) Нельзя, однако, отождествлять нетерпимость и фанатизм. Вольтер, который был знатоком в этом деле, рассудил очень верно: в 1702 и 1704 годах фанатизм был не в стане Людовика XIV, а в стане камизаров. В самом деле, можно себе представить, что обстоятельства вдруг вынуждают человека, не исповедующего крайних взглядов, занять какую-либо крайнюю позицию.

Религиозная позиция короля — и я не побоюсь это лишний раз повторить — совпадает с позицией Боссюэ: он занимает промежуточное место между экстремистами-догматиками и экстр емистами-моралистами. Он придерживается так называемого «среднего пути», того самого, который проповедовал будущий Кондомский епископ (Боссюэ. — Примеч. перев.) в надгробном слове, произнесенном на похоронах Никола Корне (1663): «Надо придерживаться “золотой середины”: это тропа, где справедливость и мир заключают друг друга в объятия, иными словами, где встречаются истинная прямота, и надежное спокойствие совести: Misericordia et veritas ooviaverunt sibi, justitia et pax osculatae sunt (“Доброта и правда рядом соседствуют, справедливость и мир облобызались”)»[82].

Этот средний путь также соответствует определенной манере себя вести. «Делайте так, — пишет Блез Паскаль, — как поступали с самого начала, искренне веря, окропляя себя святой водой, заказывая мессы и т. д.». Посмотрим, как поступал Людовик XIV (у которого не было никакой необходимости притворяться, что он верит). После его смерти задавались вопросом: носил он власяницу или нет?^{87} Но начиная с 1661 года его подданные видят, что он ежедневно слушает мессу. Может быть, он это делает вначале без особого энтузиазма. Будь он простым дворянином, он довольствовался бы одной воскресной службой. Но он был королем. Он считает своим долгом перед Богом слушать мессу каждый день, чтобы сподвигнуть своих подданных ходить на службу в церковь хотя бы каждое воскресенье. Аббат Шуази уверяет нас, что Людовик «пропустил мессу лишь один раз за всю свою жизнь»^{24}. В версальский период жизни, по свидетельству Данжо и Сурша, короля приносили в церковь на портшезе, когда у него были приступы подагры. Когда он был серьезно болен, он слушал мессу, лежа в постели (так было, например, 3 ноября 1701 года^{97}). Такая набожность не ограничивается желанием прослушать несколько месс или окропиться святой водой!

Я знаю, что Людовика XIV часто упрекают — и не только Мадам Елизавета-Шарлотта и Сен-Симон — в том, что он исполняет обряды немного по-крестьянски. В то время, когда уже начинают продавать или раздавать молитвенники, он довольствуется тем, что читает молитвы, перебирая четки. Мадам рассуждает как протестантка, а Сен-Симон как сноб. А вообще, это трогательное зрелище: столь славный монарх вдруг начинает вести себя как самый скромный из его подданных, предпочитая брать пример с мытаря, нежели с фарисея. Раз уж король верит как простолюдин, как утверждает кардинал Флери, почему он не будет вести себя и во время богослужения как все простолюдины в его королевстве? Франсуа де Ласаль, который призывал всех присутствовать ежедневно на мессе, не требовал строжайшим образом следить за ее ходом. Месса была для него «стержнем для духовной гимнастики», а «размышления над таинствами»^{41} — это лучший способ к ней приобщиться. В XVII веке все знали, что именно чтение молитв с перебиранием четок и было не чем другим, как размышлением о радостных, мучительных и славных таинствах христианской веры. Вот почему духовники короля никаких претензий к нему не предъявляли за то, что он ограничивается чтением молитв, перебирая четки.

Набожность Людовика XIV постоянно возрастает. Это стало заметно всем после переезда двора в Версаль и после победы мадам де Ментенон над маркизой де Монтеспан; после смерти Марии-Терезии эта тенденция еще усилилась. «Я думаю, — пишет Франсуаза д'Обинье (мадам де Ментенон. — Примеч. перев.) своему брату 28 сентября 1683 года, — что королева попросила Господа Бога о наставлении своего двора на путь истинный, а метаморфоза короля просто восхитительна, и даже дамы, которые как будто не очень близки к нему, выстаивают все службы до конца… В обычные воскресенья посещаемость церкви такая же, как в пасхальные дни»^{65} (среди этих прекрасных дам фигурирует и маркиза де Монтеспан). Как раз в этот период времени король тайно бракосочетается с мадам де Ментенон (по всей вероятности, в ночь с 9-го на 10-е сентября 1683 года), и с этого момента события стали развиваться весьма стремительно. 3 апреля 1684 года, на второй день Пасхи, монарх во время церемониала утреннего туалета «неодобрительно высказался во всеуслышанье о тех придворных, которые не говеют и не причащаются, и добавил, что он испытывает большое чувство уважения к тем, которые это регулярно делают»^{26}. В марте 1685 года двор узнает, «что Его Величество король распорядился, чтобы во внутренней церкви Версаля стали регулярно проводить по воскресеньям и четвергам особые короткие службы»;^{26} в апреле Версаль узнал, что принц де Конде, который, как утверждают, не причащался целых семнадцать лет, говел, как полагается, причащался на Страстной неделе, и принял Святые Дары^{97}. В мае король отчитывает свою невестку, Мадам, прибегая к помощи своего и ее духовников; он ей ставил в вину то, что она плохо следит за порядком в своем доме, легкомысленно подсмеивается вместе с принцессой де Конти над любовными эскападами своих «барышень»^{87}. Через год после этого (в июне 1686 года) Мадам уверяет, что придворные набожные дамы совсем впали в ханжество; 1 октября 1687 года она пишет: «Двор стал таким скучным, что хочется отсюда бежать». Мадам де Лафайетт того же мнения. «В настоящее время (1688), — говорит она, — без проявления набожности нет тебе спасения при дворе, как и в мире ином». Ибо «образ жизни так же переменчив, как моды; нравы французов меняются с возрастом короля»^{77}. Итак, если вера короля остается неизменной, то набожность его возрастает. Мадам говорит, что она не узнает своего деверя; а маркиза де Ментенон считает, что он теперь «настоящий христианин и по-настоящему велик». Скоро появятся в Сен-Сире монашки, которые будут «всю жизнь молить Господа о том, чтобы его причислили к лику святых»!^{66}

Версальская хроника, по свидетельству Данжо, порой сливается с хроникой религиозной практики короля. «Осажденный христианин» — так называет Людовика XIV Пьер Гаксотт. «Осаждают» короля морганатическая супруга, духовник и обе ханжествующие партии (в 1709–1710 годах была партия ханжей мадам де Ментенон и другая ханжеская партия, во главе которой стояли герцоги Бургундский, Бовилье и герцогиня де Шеврез; Монсеньор руководит третьей партией — умеренных)^{94}. Людовик XIV умножает «подвиги» благочестия. В 1693 году даже на войне «он присутствует каждый день на краткой службе»^{66}. Он исповедуется и причащается теперь, по крайней мере, пять или шесть раз в году. Правда, в то же самое время герцог де Бовилье причащается и принимает Святые Дары три раза в неделю^{224}. Вся Страстная неделя уходит у короля почти полностью на то, чтобы молиться, слушать проповеди, присутствовать на службе. В Великий четверг он в своем церковном приходе моет ноги бедным, в пятницу поклоняется Кресту, в субботу причащается и прикасается к струпьям золотушных; в Пасхальное Воскресение он слушает мессу и присутствует на вечерне, а также на короткой службе в 6 часов вечера»^{26}. Он практически посещает все торжественные службы, посвященные святым, столь частые в те времена, никогда не ловча и не поступая против своей совести, он ходит пешком от одного места паломничества до другого. «Газетт де Франс» повествует обо всем этом, выделяя «праведные дни» Его Величества, то есть те дни, когда король причащается. Эти «праведные дни» — мы уже упоминали об этом — для короля являются удобным случаем, чтобы объявить о новых избранниках на церковные бенефиции. Эти дни в основном проходили так: исповедь, присутствие на вечерне, длительная беседа с исповедником, затем месса, прикасание к струпьям золотушных, опять вечерня и проповедь. Распределение бенефициев предназначено для элиты, прикосновение к больным — исключительно для народа. Король никогда не уклоняется от этого религиозного и королевского долга. Когда он плохо себя чувствует, он прикасается лишь к нескольким десяткам больных; в обычные дни, когда он здоров, он принимает до двух тысяч золотушных. Маркиз де Сурш, который записывает очень тщательно все подробности этих мероприятий, рассказывает о том, с какой сосредоточенностью, с каким милосердием Людовик XIV относится к этой тяжелой задаче.

Прошло триста лет. Иногда мы делаем несколько поспешный вывод, что король находился полностью во власти своей Ментенон и своего духовника де Лашеза, что король — ханжа, придающий слишком большое значение обрядности, вместо того чтобы остаться на позиции золотой середины. На самом деле Людовик XIV никогда от нее не отступал. Говорили, что он ввел при дворе порядок нравственной скованности. А он ввел разумный распорядок. Высшая знать не сразу стала набожной и святой. Мадам достаточно об этом рассказывает, она же одновременно сокрушается как по поводу ханжества, которое в моде в то время, так и по поводу того, что содомия получила слишком большое распространение. Людовик XIV разбушевался однажды, в 1682 году, и наказал молодых приверженцев этого распространенного по ту сторону Альп порока. Это не были какие-то проходимцы, среди них были представители таких фамилий, как Лотарингские, Буйоны — все друзья Монсеньора^{97}. В основном их корили за то, что они пытались «совратить» детей Его Величества. Впрочем, наказание не было слишком строгим; простое удаление из Версаля на несколько месяцев. Наконец, надо напомнить, что нравственная извращенность герцога Ванд омского не помешала ему пользоваться расположением короля и самыми большими почестями.

Людовик XIV показал ту же умеренность в отношении спектаклей. Мадам де Ментенон и ханжи всех кланов, объединившись, организовали крестовый поход против театров и балетов при дворе, попросили короля, чтобы он запретил их. Монарх же решил, что он не будет посещать их очень часто, но отказался запретить представления даже в своих дворцах. Когде же маркиза или какая-нибудь другая высоконравственная особа надавливали на него, чтобы он сыграл роль Савонаролы, он отвечал, что его благочестивая матушка Анна Австрийская, о которой он до сих пор скорбит, всегда любила театр и не утратила от этого свои добродетели; она даже посоветовалась с докторами Сорбонны и получила их согласие.

Людовик XIV был одержим мыслью о спасении души — здесь мадам де Ментенон не ошиблась и в некотором отношении достигла своего, — но король не пошел на крайние меры. Иногда утверждают, что он хотел раскаяться в том, что грешил принародно, но до 1691 года он еще держит маркизу де Монтеспан при дворе и дважды предоставляет их внебрачным детям повышение в ранге (в 1694 ив 1714 годах), вызвавшее зависть и считавшееся лишенным приличия. Он умеет настаивать на своем, даже лежа на смертном одре. Он восхищается умом и набожностью маркизы де Ментенон, но не всегда разделяет ее рвение. Он слушает отцов де Лашеза и Летелье, но не всегда следует их настойчивым, а иногда и несвоевременным советам.

У него было сильно развито здравомыслие — такое же, как у Генриха IV, — оно защищает Людовика XIV от всякого рода перегибов, пуританства и суеверия. Ничего не изменилось с того майского дня 1682 года, когда он обратился к королеве, МарииТерезии, супруге Монсеньора, к отцу и сыну Вильруа, герцогу де Шаро, к Креки и к некоторым другим с просьбой перестать приписывать гневу Всемогущего (так как Господь одобряет галликанскую декларацию Четырех положений) небольшое землетрясение, происшедшее недавно во Франции^{97}.

Тот же здравый смысл проявят король и Боссюэ в вопросе квиетизма. Король и лучший богослов королевства не стремятся покончить с мистицизмом. Они покажут крайнюю неосторожность Фенелона, опасность вульгаризации (как было в случае с мадам Гийон) религии вне догматов, безумия тех, кто приглашает на спиритические сеансы высокой ступени большое количество неподготовленных и никем не руководимых детей. Жаль, что в вопросах о религиозном плюрализме Людовик XIV не продолжал также занимать позицию золотой середины. Но у короля была очень небольшая возможность маневрирования в протестантском вопросе. Мы это сейчас увидим.