Людовик XIV

Со времени заключения Рисвикского мира некоторые совсем не узнают Людовика XIV: «никаких провокаций.., разумное смирение перед тем, чему невозможно помешать; желание установить согласие с европейскими державами, чтобы сохранить мир»^{281}, — вот его черты в этот период. Видимая причина перемены кроется, может быть, в нашем официальном дипломатическом руководстве, в старом маркизе де Помпонне (умер в 1699 году) и его зяте де Торси, государственном секретаре иностранных дел (с июля 1696 года) и министре с января 1699 года. Оба этих государственных мужа не отличаются такой жесткостью, как де Круасси. Но основная причина кроется где-то глубже. Как и прежде, министерство иностранных дел является вотчиной монарха. Его стремление к разрядке — не новое явление. Оно нам помогает сегодня понять, насколько Десятилетняя война со стороны Франции была, вопреки видимости, войной оборонительной, как и войны за присоединения, которые способствовали развязыванию Десятилетней войны. Это его стремление вполне в духе Рисвикского мира, так как Франция, вышедшая победительницей, могла либо продолжать войну, либо потребовать заключения мира на более выгодных условиях, но она ничего такого не сделала.

Несмотря на свое отвращение к переговорам с Вильгельмом III, король не замедлил, с помощью Торси, начать тайные переговоры относительно возможного раздела испанского наследства, который, из-за отсутствия прямого наследника при Мадридском дворе и плохого состояния здоровья занимающего престол в Эскориале, представляется почти неизбежным.

«Никогда не надо продавать шкуру неубитого медведя»

В течение двух последних лет XVII века болезни Карла II, кажется, управляют всеми современными событиями. 14 мая 1699 года Данжо записывает на своих листках: «Последние новости из Мадрида не принесли ничего хорошего о здоровье короля Испании». 12 июля: «Сейчас ему лучше», а с 6 августа: «Королю Испании хуже, чем когда бы то ни было… Утверждают, что все дела о наследовании урегулированы»; 14-го: «Считают, что он не переживет осень». Проходят десять дней — новости совершенно противоположного содержания. 24 августа вид у Карла II стал «несколько лучше», а 28-го — «значительно лучше». Это всех удивляющее выздоровление радикально меняет со дня на день настроения в Европе, внимательно следящей за здоровьем этого монарха. Тот же Данжо записывает 5 ноября: «Из Мадрида сообщают, что король Испании чувствует себя значительно лучше; и даже можно надеяться, что у него скоро будут дети»^{26}. Этот монарх — эпилептик и сифилитик по наследственности, но ему всего лишь 38 лет, и он изо всех сил пытается произвести на свет наследников.

Двенадцатого января 1700 года Данжо записывает: «Здоровье короля Испании укрепляется», но он узнает 19-го, что Его католическое Величество больше часа лежал в обмороке. 23-го в Версале думают, что Карл II «полностью оправился после своего обморока». 1 марта, напротив, «последние мадридские новости не приносят ничего хорошего о здоровье короля Испании». Данжо записывает 5-го: «Он сильно опухает, и очень боятся, что он не выдержит»^{26}. Больше восьми месяцев он и не выдержит.

Мадридский двор — рассадник интриг. Людовика XIV ненавидит его шурин так же, как и очень влиятельная австрийская партия. Европа замерла в ожидании. Венские Габсбурги пристально следят за событиями и надеются, что они будут единственными наследниками короны. Три морские державы — Англия, Франция и Соединенные Провинции, — напротив, предполагают раздел, не желая ни в коей мере восстановления империи Карла V. Дворы и канцелярии пришли в движение, заранее деля королевские богатства и земли умирающего: наследство огромно и соблазнительно. Оно включает Кастилию, Арагон, Наварру, Бельгию, большую часть Италии (Миланскую, Тосканскую, Неаполитанскую провинции и Сицилию), Сардинию, всю Латинскую Америку (кроме Бразилии), Филиппины. В Испании плохое управление, но она остается четвертой морской державой. Кажется, что с 1680 года бедность несколько уменьшается на этом полуострове. В Каталонии наблюдается некоторый подъем. Американские драгоценные металлы вновь появляются в Кадисе.

В 1698 году Карл II хочет, чтобы его наследником стал внучатый племянник, у которого было преимущество: он не был ни Габсбургом, ни Бурбоном — Баварский принц, сын курфюрста Иосиф-Фердинанд (умер в 1699 году). Смерть этого кандидата свела к двум число претендентов, имеющих серьезные шансы: либо эрцгерцог Карл, племянник короля Испании, родившийся в 1685 году, либо Филипп, герцог Анжуйский, родившийся в 1683 году, второй сын наследника Франции, следовательно, внучатый племянник Карла II, как это видно из следующей таблицы.

В 1698 году кандидатов на раздел было трое. Людовик XIV через посредство графа де Таллара убедил Вильгельма III принять следующий раздел (или расчленение): эрцгерцог Карл получает Миланскую провинцию, Монсеньору достаются обе Сицилии, Тоскана и Сардиния, Иосифу-Фердинанду Баварскому — все остальное; при этом Франция меньше всего заботилась о том, чтобы стать итальянской державой, скорее здесь речь шла о том, чтобы овладеть «обменным капиталом» для приобретения Савойи и чтобы еще больше округлить свою территорию.

Смерть Иосифа-Фердинанда аннулировала де-факто (1699) этот прекрасный замысел. Появился также новый фактор: Карловицкий мир (26 января 1699 года) означал ослабление наших турецких союзников, отдавал Леопольду I Венгрию и Трансильванию, тешил его самолюбие и позволял этому императору из Дома Габсбургов круче повернуться в сторону Западной Европы.

Людовик XIV и де Торси в связи с этой новой ситуацией вновь возобновили переговоры с Вильгельмом III. Эрцгерцогу Карлу должна была достаться Испания, Бельгия и Вест-Индия; герцог Лотарингский получил бы Милан; Неаполь перешел бы к герцогу Савойскому; Монсеньор получил бы Лотарингию и Савойю. 5 июля 1699 года император решился на раздел, но при условии, что его младшему сыну достанется вся Италия, а Франция, в качестве компенсации, получит Вест-Индию. Но англичане воспротивились принятию этой последней статьи договора, да и Людовик XIV предпочитал сохранить свою округленную территорию. Таким образом был сорван общий договор, и Людовик XIV подписал с Англией (13 марта 1700 года) и с Соединенными Провинциями (25 марта) новое соглашение о разделе. Эрцгерцог Карл получал Иберийский полуостров, Вест-Индию и Бельгию. Миланскую провинцию должен был получить герцог Лотарингский. Монсеньор получал Неаполь и Сицилию, все испанские форты Тосканы, провинцию Гипускоа (Фуэнтарабия, Сан-Себастьян) и герцогство Лотарингское.

«Европейские канцелярии, принимавшие участие в этих переговорах, совершенно не считались с испанцами и их национальными чувствами. Испанцы же, несмотря на слабость монархии, не желали соглашаться с расчленением своей империи; в 1700 году положение в Мадриде резко изменилось. Карл II осознавал величие Испании и относился с большим уважением к своему королевскому дому. Он не хотел мириться с тем, что рвут на части его королевство, которое еще совсем недавно было первой европейской державой»^{124}. Карл II много потрудился над составлением завещания и назначил законного наследника; через месяц, в день Всех Святых, 1 ноября 1700 года, он скончался.

Ловкий ход

Карл II не так беспокоился о том, чтобы выбрать личность наследника, как о том, чтобы обеспечить единую судьбу всем землям, принадлежащим испанской короне. Когда уже было составлено первое завещание, дававшее эрцгерцогу Карлу право на полное наследство, кардиналу Портокарреро удалось убедить короля подписать новое завещание в пользу Филиппа, герцога Анжуйского (а если не его, то герцога Беррийского, его брата, если не последнего, то эрцгерцога Карла, а если не эрцгерцога Карла, то герцога Савойского). Любая мысль о расчленении исключалась, но ставилось условием, что обе бурбонские монархии не сливаются в одно государство.

«Новость о завещании в пользу герцога Анжуйского разорвалась, как бомба, в Мадриде 2 ноября 1700 года и привела в замешательство австрийскую партию, но вызвала всеобщее удовлетворение испанцев»^{124}. Эта новость стала известна и за границей, о чем узнал Таллар, находившийся до этого в Лондоне и прибывший в Фонтенбло уже 2 ноября 1700 года; он и сообщил Людовику XIV о беспокойстве и раздражении британского правительства; 5 ноября собрался совет министров и решил оставаться верным проекту расчленения, об этом тотчас же уведомили пенсионария Хайнсиуса. Между тем уже стала образовываться партия, благоприятствующая восхождению Бурбона на испанский престол; она включала маркиза д'Аркура, нашего посла в Мадриде, Барбезье, государственного военного секретаря и, конечно, почти прямо заинтересованного Монсеньора. Вот почему нельзя продолжать утверждать, что завещание короля Испании произвело впечатление грома среди ясного неба. Но оно вынуждало политических деятелей и Людовика XIV принять в наикратчайший срок одно из серьезнейших решений в нашей истории. Отсчет времени начался во вторник 9 ноября в Фонтенбло. «Так как король был утром на совете финансов, Барбезье явился к нему с докладом о смерти короля Испании»^{124} и принес ему выписку из его завещания, пришедшую с почтой, которую передал Ноай. «Король отменил намеченную на этот день охоту и просил всех министров собраться в 4 часа у мадам де Ментенон». Монсеньор, который утром охотился на волков, уже находился во дворце. Совет продолжался до семи часов. Мадам де Ментенон, в апартаментах которой собрался совет, тоже присутствовала»^{26}.

Так как не велся протокол совета, а будущие рассказы о нем пестрили противоречиями (в рассказах, впрочем, передавалось содержание дискуссий двух заседаний совета — 9-го и 10-го), невозможно совершенно четко и подробно узнать, о чем говорили выступающие^{22}. Об этом можно иметь представление только в общих чертах. Но воссоздание этого совещания, которое позволяет теперь, триста лет спустя, оценить Людовика XIV как направляющую и решающую личность, объяснившего причины, по которым следует принять и исполнить волю Карла II, представляется совершенно соответствующим истине. Возможно, что принять предложение Карла II означало подвергнуться риску возникновения всеобщего конфликта. Но при пристальном рассмотрении доводов заседаний совета в ноябре 1700 года легче будет принять знаменитое утверждение Вольтера: «Никогда не было более законной войны».

Маркиз де Торси в качестве докладчика на совете министров первым высказал свое мнение. Он постарался — что соответствовало его роли — представить два возможных варианта: или принять новый вариант профранцузского завещания Карла II, или остаться верными обязательствам, взятыми по отношению к Вильгельму Оранскому. Принятие завещания могло бы повлечь войну, так как Европа упрекала бы короля, что он претендует на всемирную гегемонию. Поставив на сомнительный выигрыш, мы могли бы потерять предложенную нам аннексию Лотарингии, которая гарантировала спокойствие наших границ со стороны империи. Торси казался не очень уверенным в преимуществах принятия предложения испанцев и поэтому говорил о них не очень убедительно. А герцог де Бовилье не колебался в выборе варианта. Он «считал, что нужно придерживаться договора о разделе, так как был убежден в том, что война (а она, естественно, начнется в результате принятия предложения Карла II) разорит Францию». Канцлер, как и Торси, рассмотрел все «за» и «против». Но, в противоположность своему молодому коллеге, отдал предпочтение испанскому завещанию. Канцлер думал, что в случае войны нам нечего слишком бояться императора, сюзерена независимых князей (он забывал, что мы потеряли с 1699 года поддержку, оказываемую нам турками, и не представлял себе, что нашими единственными союзниками на земле империи были Баварский курфюрст и его брат, Кельнский архиепископ^{124}). Он с уверенностью говорил, что Франция имеет достаточно мощную силу, чтобы защитить Испанию и торговые пути, связывающие ее с колониями. Связанный с негоциантами портов Атлантики и Ла-Манша, с коммерческими палатами и их депутатами, с членами совета по торговле (созданного 29 июня 1700 года), Поншартрен отлично знал, чего хотят эти энергичные люди. Он знал, что от Дюнкерка до Байонны только и мечтали о том, чтобы развивать американский импорт и наводнить Латинскую Америку бретонскими холщовыми тканями и черными рабами^{124}. По сравнению с преимуществом, получаемым при условии принятия завещания, которое усилило бы влияние в заморских странах нашего королевства и приумножило бы его выгоды, уменьшая влияние и выгоды Англии и Голландии, приобретение Лотарингии было бы ничем, так как эта страна была разоружена и нейтрализована после Рисвикского мира. Оставался неразрешенным вопрос, как быть с Англией (кто мог заверить Францию в честности Вильгельма Оранского?), и оставалась опасность войны. Но если существовала подобная опасность, может быть, стоило подвергнуться ей в надежде приобрести большое и богатое наследство, а не крохи от какого-то раздела?

После этого высказывания Поншартрена выступил Монсеньор и поддержал его со всей силой. Он почтительно, но твердо потребовал «свое наследство», и тем настойчивее, что он лишался надежды на личную власть в Италии, предпочитая обеспечить своему сыну Филиппу большое королевство согласно воле своего дяди. Мнения разделились. Людовик XIV выступил в конце дебатов, сказав, что он оставляет за собой принятие решения. Он желает подумать и подождать новых сведений.

Новая информация пришла 10 ноября. Она содержала неизвестные ранее детали о «пожелании вельмож и народа»^{124}. Оно очень сильно отражало национальный испанский дух. Вот почему 10-го вечером во время нового заседания Бовилье лично временно присоединился к этому решению. Во всяком случае, каким бы ни был выбор, решать нужно было немедленно: 11 ноября посол Испании был неофициально уведомлен о положительном ответе. Даже если Людовик XIV и принимал в расчет династические интересы, он сумел — и хронология событий об этом свидетельствует — предпочесть им интересы нации. Если уже 9-го он инстинктивно склонялся к решению, предложенному его шурином, Карлом II, он не менее ясно отдавал себе отчет в том, что его совет не единодушен в принятии решения, и решил подождать, чтобы познакомиться детальнее со знаменитым завещанием, дал себе возможность поразмыслить и постараться убедить маркиза де Торси.

Во вторник, 16-го, в Версале в торжественной обстановке Людовик XIV пригласил утром посла Испании, позвал герцога Анжуйского и сказал первому: «Вы можете приветствовать его как своего короля». Испанец произнес длинный комплимент, король Франции ответил: «Он еще не знает испанского языка; за него отвечу я». При этих словах были открыты двери кабинета. Старый король перед собравшимися придворными произнес краткую речь: «Господа, вот король Испании; его происхождение призывает его к этой короне; все испанцы пожелали его иметь своим королем и тотчас же меня об этом попросили, и я с удовольствием исполнил их просьбу; такова была воля Всевышнего». Затем он повернулся к Филиппу V и объявил: «Будьте хорошим испанцем, теперь это ваш первый долг; но помните всегда, что вы родились французом, чтобы поддерживать единение между обеими нациями; это единственный способ сделать их счастливыми и сохранить мир в Европе»^{26}. После мессы посол Испании сказал во всеуслышание: «Какая радость! Больше нет Пиренеев». Маркиз де Торси старался успокоить заграницу, без устали повторяя, что «принятие завещания было лучшим из всех возможных решений, потому что раздел увеличил бы Францию, спровоцировал бы войну с императором (не принявшим раздела) и с Испанией (которая была категорически против раздела своей страны)»^{224}. В течение двенадцати лет он будет помогать королю так же результативно, с такой же гибкостью и большой практичностью во всех делах, стоя твердо на своем, если это было необходимо, с его точки зрения. Уже 5 декабря 1700 года Филипп V в сопровождении своих двух братьев, герцога де Бовилье и маршала де Ноайя выехал в свое королевство. 13 января 1701 года королевский кортеж прибыл в Байонну, где своего короля встречали 3000 испанцев. 18 февраля Филипп V благополучно прибыл в свой дворец Буэн-Ретиро. «По его прибытии собралась такая толпа народа, что шестьдесят человек оказались затоптанными насмерть»^{26}. Казалось, что испанский народ был рад, что их католическим королем стал внук наихристианнейшего короля. Такое изъявление чувств, такое согласие определяли будущее в пользу Бурбонов, несмотря на готовую низвергнуться лавину опасностей.

Европа опять в смятении

Завещание в пользу Бурбонов не было блестящим решением проблемы. Уже в Мадриде видно, что Филипп V, хотя и проявляет себя «хорошим испанцем», нуждается не только во французских войсках и французских кораблях, но и в советниках, находящихся по ту сторону Пиренеев. Кардинал Портокарреро это, может быть, и приемлет, но это не значит, что Испанский двор придерживается такого же мнения. Испании не хватает крупных политических деятелей и хороших военачальников, но испанцы слишком горделивы, чтобы признать это. Молодой испанский король проявит себя мужественным и упорным, но не очень способным правителем. Не был ли он под слишком большим влиянием своей жены Марии-Луизы-Габриэли Савойской (умерла в 1714 году) и первой фрейлины, чрезвычайно энергичной принцессы Дезюрсен, урожденной Латремуй? «Это придает истории отношений Франции с Испанией в период с 1701 по 1703 год какой-то неопределенный характер и вносит в них некоторую сумятицу, которая из-за личного соперничества в верхах немного смахивает на Фронду»^{224}, но все-таки на Фронду без вооруженных столкновений.

Но более серьезными для Франции Людовика XIV являются те водовороты, в которые ее ввергает ситуация, созданная для нас Карлом II и принятая нами. Король Франции был вынужден выставить кое-где заслоны. Это, конечно, вызвало беспокойство у голландцев и разозлило англичан. Парижский парламент, например, регистрирует 1 февраля 1701 года королевские грамоты, сохраняющие за Филиппом V его право быть наследником короны Франции. В тот момент (5–6 февраля) Людовик XIV оккупирует в Нидерландах, предварительно договорившись со своим внуком, крепости называемые «Барьер», и выгоняет оттуда голландских наемников. Хайнсиус вне себя от ярости. А Вильгельм III ловко использует ситуацию, представляя ее как якобитские действия и папский заговор, хотя шпионы этих морских держав прекрасно знают, что король Франции, будучи реалистом, «принимает меры предосторожности», чтобы обеспечить себе надежное будущее. 25 января королевским указом укрепляются кавалерийские и драгунские полки. На следующий день король подписывает еще один указ по набору милиции. 5 февраля Шамийяр, который стал преемником скончавшегося Барбезье, тоже ставит свою подпись под королевскими грамотами, предписывающими создание 72 новых драгунских полков, а 10 февраля — 20 новых кавалерийских полков. 15 февраля, в то время как Франция возобновляет свой союз с Кельнским курфюрстом, Людовик XIV восстанавливает королевский полк карабинеров. 1 марта он приказывает создать 120 кавалерийских полков; 20-го — увеличить каждую роту на 10 человек во всех пехотных полках^{201}. В Европе опять та же атмосфера вооруженного мира. Эти военные меры предосторожности подкреплялись нашими союзами, заключенными с Кельном (в феврале; об этом союзе мы уже говорили выше), с Баварией (в марте), с Савойей (в апреле), с Португалией (в июне).

Вильгельм Оранский тоже хочет себя обезопасить. Он заставляет парламент проголосовать за знаменитый Act of Settlement (Акт установления), по которому в Великобритании было гарантировано протестантское наследование (июнь 1701 года). Эта предосторожность была вдвойне актуальна. Вильгельм III умрет 19 марта 1702 года. Но еще раньше скончается его тесть, король Англии в изгнании, Яков II (он умрет 16 сентября 1701 года). И Людовик XIV, открыто пренебрегая положениями Рисвикского мира по этому вопросу и осаждаемый английской королевой, Папой и маркизой де Ментенон, признает принца Уэльского, ставшего Яковом III, королем по праву. Казалось, он сделал это под влиянием своего католицизма и семейных чувств. Однако, по всей видимости, он допустил довольно большую политическую ошибку, руководствуясь добрыми побуждениями и чувством солидарности.

На деле все обстояло не так просто. Если Вильгельм III и признал Филиппа V (17 апреля 1701 года), английские торговцы оказывают давление на своего короля и парламент; и этот последний голосует за предоставление больших кредитов для подготовки войны. Генеральные штаты Гааги бурлят. Леопольд же обеспечил себе альянс с Бранденбургским курфюрстом и направил свои войска завоевывать, не объявляя войны, Миланскую провинцию. Старый Катинй, который не располагал достаточным количеством войск, отступил под напором имперцев, которыми командовал талантливый принц Евгений Савойский. И почти тотчас же император, Англия и Соединенные Провинции заключают Гаагский договор (7 сентября). В этом лицемерном тексте не объявляется война Людовику XIV, но государства, подписавшие текст этого договора, обязуются не заключать сепаратный мир. Они хотят разделить Францию и Испанию. Они требуют восстановления для морских держав потерянных привилегий в торговле с Вест-Индией. Они вновь осуществляют передел наследства Карла II: Милан, Неаполь и Сицилия должны отойти к императору; Испанские Нидерланды должны стать нейтральными и играть роль простого барьера между Голландией и Францией («Gallus inimicus et non vicinus» — «галл враг и не сосед» было заменено на «Gallus amicus sed non vicinus» — «галл друг, но не сосед»[110]). При рассмотрении всех этих фактов легко понять, что признание Людовиком XIV сына Якова II является во всех отношениях всего лишь одним из поводов для этой «холодной» войны.

Вильгельм III рвет отношения с Версалем, добивается новых выборов, которые проводят в парламент воинствующих вигов, очень враждебных по отношению к Филиппу V и к Франции, заставляет проголосовать за новые субсидии для войны и восстанавливает свою приемную нацию против претендента[111], настраивает против нас общественное мнение так, что даже его собственная смерть ничего не изменит в решениях Англии и ее союзников. Королева Анна Стюарт, свояченица Вильгельма Оранского, никак не может изменить политику. В Голландии Хайнсиус, более свободный в своих действиях, очень быстро становится во главе коалиции. Император, ободренный своими успехами в Северной Италии, не намерен держаться в стороне от неизбежного конфликта, в котором он выступает как получающая сторона. 15 мая 1702 года Англия, император и Соединенные Провинции объявляют войну обеим бурбонским монархиям. Людовик XIV находится больше чем когда-либо в оборонительном положении.

Соотношение сил

Положение Людовика XIV кажется лучше, чем оно было в 1688 году, накануне Десятилетней войны. Ему противостоят император, Бранденбургский курфюрст (ставший в 1701 году королем Пруссии), Пфальцский курфюрст, несколько других маленьких князьков и Дания, Англия и Соединенные Провинции. Но это перечисление не должно вводить в заблуждение. Если у Англии налоговые поступления равны налоговым поступлениям Франции, у Леопольда денег в три раза меньше^{124}. Англия может мобилизовать 100 000 солдат, император столько же, а король Франции, даже не прибегая к милиции и до мобилизации новых войск, может иметь 200 000 солдат, хорошо обученных и с хорошим командным составом. Британский флот имеет хорошую репутацию, но насчитывает всего лишь 150 военных кораблей, а у Людовика XIV было 206 кораблей. Конечно, Голландия присоединяет свой флот, который занимает третье место в мире, но мы не должны забывать об испанском флоте^{237}. В целом оба лагеря имеют равное количество боевых кораблей, по крайней мере временно. Вокруг короля Франции и Филиппа V объединились, как мы видели, Баварский курфюрст и Кельнский курфюрст, герцог Савойский и король Португалии — три пограничные области и форпост, прикрывающий Иберийский полуостров. Две больших державы и четыре маленьких государства должны суметь противостоять трем великим державам и трем средним государствам.

Против Людовика XIV были и административная слабость, и эндемический беспорядок в Испании, и скорое отступничество Савойи (8 октября 1702 года) и Португалии (17 мая 1703 года), и огромная протяженность фронта не только европейского, но и мирового, и политическая ожесточенность пенсионария Хайнсиуса, и военный талант и натиск обоих лучших генералов коалиции — милорда Мальборо и принца Евгения. Добавим сюда же протестантскую солидарность. Война за испанское наследство, об этом забывают, является почти религиозной войной, в то время как в предшествующих конфликтах Вильгельм Оранский не страшился, несмотря на свой антипапистский фанатизм, объединяться с Испанией, где совершались аутодафе; сегодня оба лагеря четко разделены, по крайней мере в самом начале. Единственным исключением здесь является император, ибо если империя — страна двух религий, сам император — католический монарх, к тому же друг иезуитов. Но именно этот парадокс и будет поражать, парадокс Габсбурга, окруженного таким большим количеством лютеран (датчане, пруссаки), англиканцев и шотландских пресвитерианцев, реформатов (голландцы), и такое положение никак не будет способствовать успеху его сына Карла, которого подвели его собственные войска.

А французское королевство располагает множеством козырей. Ясно, что ни Таллар, ни Вильруа, ни Лафейяд не могут сравниться с Мальборо и принцем Евгением; но Бервик окажется «удачливым» генералом, герцоги Ванд омский и Виллар — замечательными военачальниками, предприимчивыми, патриотично настроенными, кумирами солдат. Жан Бар слишком рано умер, но никакой флот тех времен не сможет противопоставить Франции триаду, сравнимую с триадой Дюкасса, Дюге-Труэна и Кассара[112]. «Железный пояс» короля и Вобана, который укрепляли в течение тридцати лет с постоянным упорством, докажет свою тактическую и даже стратегическую важность. Как только было принято завещание испанского короля, торговцы наших портов устремились на завоевание богатств Америки, занялись широкомасштабной работорговлей, стали развивать коммерцию со странами южных морей. В войну вступает богатая и динамичная страна, а не нация, павшая духом. Об этом будут постоянно свидетельствовать все сильнее и сильнее развивающаяся корсарская война и договоры, заключенные между королем и судовладельцами. Но кажется, если посмотреть немного вперед, опережая события, на эту неизбежную войну в целом, видно, что два фактора сыграют здесь решающую роль: способность Филиппа, этого непризнанного пасынка истории, привлечь к себе и порой зажечь своих новых подданных в Испании и неисчерпаемый талант Никола Демаре, этого министра, ненавидимого Сен-Симоном, всегда способного находить необходимые средства, чтобы вынести всю тяжесть этой изнурительной войны.

Филиппу V повсюду приходится преодолевать большие трудности. Его казна (bolsillo) ничтожна. Его войска не способны без помощи французов эффективно сражаться за сохранение итальянских владений и бельгийских фортов. Маркиз де Лувиль, «компаньон принца крови в юности», полументор-полушпион, открыто презирает испанцев и систематически пишет в Версаль рапорты. Франция отказывается послать Демаре в Испанию и заставляет Филиппа долго ждать военного советника, которого он просит, — де Пюисепора. Австрийская партия не складывает оружия.

В 80-е годы испанцы слишком часто демонстрировали Франции свою ненависть^{110}. Завещание Карла II не могло все изменить, как по мановению волшебной палочки. Уязвленной нации предлагаются иностранные монархи: то француз, то австриец. К счастью для внука Людовика XIV, промахи эрцгерцога и его союзников вскоре окажут положительное влияние на общественное мнение. Уже в сентябре 1702 года в Испании стали говорить, «что еретики совершают ужасные профанации повсюду, грабя церкви, превращая их в конюшни и топча ногами Святые Дары, разбивая статуи святых, надевая на них маски и таская их за веревку по улицам». Когда Людовик XIV сказал об этом послу своего внука, дипломат ответил: «Тем лучше! Сир, тем лучше!» Эти слухи действительно — и точно передаваемые, и несколько раздутые — сослужили службу Филиппу V. Если раньше испанская пехота, казалось, не могла понять, в чем, собственно, состоит ее долг, теперь «бесконечный поток людей вливался со всех сторон в армию, чтобы защищать религию и родину»^{97}.

У Филиппа V, являющегося потомком короля, который во Франции так сурово искоренил «ересь» с помощью своего духовника-иезуита, было все, чтобы понравиться своим подданным: чувство чести, большое мужество и даже некоторая склонность к лени. Хотя эрцгерцог тоже католический принц, войска, которые сражаются за его дело, не внушают испанцам никакого доверия. Положение «Карла III» напоминает положение, в котором оказались французы в 1808 году: даже когда его армия одерживает победы, местное население проклинает солдат-оккупантов. Разве в войсках этого претендента не объединились европейские протестанты всех мастей? Тут есть и лютеране империи, и англиканцы королевы Анны, и пресвитерианцы Шотландии, и голландские кальвинисты. Отсюда успех в конце 1703 года медали с колкой надписью, отчеканенной в Италии по просьбе испанцев. На лицевой стороне было изображение герцога Анжуйского: «Philippus, Dei gratia rex catholicus» («Филипп V, милостью Божией католический король»), на обороте был портрет его конкурента: «Carolus III, hereticorum gratia rex catholicus» («Карл HI, католический король по милости еретиков»)^{97}. Разве по божественному праву принц Бурбонский не должен был иметь приоритет для такой набожной страны, как Испания? Мы не можем знать, сколько понадобилось бы времени эрцгерцогу, чтобы стать испанцем. Зато все сходятся во мнении, что Филипп V приобщился к кастильскому духу, даже еще не освоив как следует испанский язык.

Уже весной 1701 года маркиз де Лувиль попросил у Версаля от имени Филиппа V советника по финансам. Франция ему посылает Жана Орри, интенданта, а не Никола Демаре, как того желал бы Мадрид. Письмо маркиза де Торси от 25 мая категорично в своем отказе: «Я считаю так же, как и вы, что только Демаре, и только он один, мог бы восстановить ваши финансы; но уже решено, раз и навсегда: вы его не получите»^{224}. Демаре, племянник и сотрудник Кольбера, находящийся в немилости с 1683 года, держится про запас. В октябре 1703 года он примет участие в заседании Королевского совета в качестве директора финансов; с этого момента он будет де-факто осуществлять полномочия генерального контролера. Он был намного компетентнее Шамийяра, и у него были исключительные отношения со всеми потенциальными кредиторами в королевстве и за границей (кредиторами являются не только «деловые люди» Франции: зарубежные протестантские банкиры финансировали войну Людовика XIV, которую тот вел против протестантской Европы). В 1708 году он станет генеральным контролером, а затем государственным министром. Даже Сен-Симон, который его не любит, высоко оценил этого высокопоставленного чиновника: «Демаре, воспитанный и обученный своим дядей, постиг все премудрости и научился сложному искусству управления финансами; он проник в тайны сложного финансового механизма, и, так как все проходило через его руки, никто не был лучше осведомлен, чем он, о делах финансистов: их операциях, прибылях, которые они получили в его время, и о тех капиталах, которые они могли себе составить с тех пор»^{94}. Уже в 1703 году его влияние было огромно; Демаре был «палочкой-выручалочкой» Шамийяра. В 1708 году в разгар кризиса он восстанавливает кредит за несколько дней. 4 марта маркиза де Ментенон пишет принцессе Дезюрсен: «Девальвация монеты и одновременно смена генерального контролера привели к появлению восьми — десяти миллионов в один день. Демаре нисколько не обескуражен, и все деловые люди в восторге, что он у них есть». Однако в конце апреля маркиза, поговорившая снова с тем же самым министром, запишет: «Он не может совершить чудо, и Шамийяр не отрицает, что дела, которые ему передал, были далеко не блестящими»^{65}.

Действительно, в области государственных финансов никогда не произойдет большого чуда ни с помощью поступлений, способных, например, обеспечивать в течение целого года наличность и кредиты, ни с помощью каких-либо революционных изменений в привычной деятельности государства: чрезвычайные сборы и всякого рода уловки будут цвести пышным цветом. Но Никола Демаре будет в какой-то мере полубогом, совершающим и приумножающим до 1714 года небольшие чудеса, те чудеса, которые позволят начать весеннюю военную кампанию в тот момент, когда Вуазен уже почти потерял всякую надежду найти деньги, чтобы выплатить жалованье войскам; те чудеса, которые позволяют выиграть время, когда затягиваются неудачно начатые переговоры. Людовик XIV и Филипп не устояли, «война не может продолжаться, условия Гертрейденберга оказались только ему [Демаре] под стать»^{224}. Сен-Симон будет его обвинять в том, что он принимает себя за Атланта. Демаре действительно сыграл в какой-то степени роль Атланта. Поншартрен вынес тяжесть Десятилетней войны, защищая лишь одну Францию; племянник Кольбера финансировал в невероятно тяжелых условиях еще более долгую и более жестокую войну, защищая обе бурбонские монархии.

Шаткое равновесие

В 1701 году о финансовых трудностях еще никто не заикается, но король уже начинает принимать меры: 12 марта восстанавливается военный налог 1695 года, иначе — капитация. Затем июньским эдиктом этого же года назначаются генеральные директоры финансов, чтобы помогать Шамийяру, в ведении которого теперь два ведомства: финансовое и военное. Флерьо д'Арменонвиль и Руйе дю Кудре не могут, к несчастью, сравниться по таланту с Демаре.

Первые три года войны отмечены французским превосходством. На море поражение Шаторено при Виго, из-за чего Испания потеряла часть золота, которое перевозилось караваном судов, а мы лишились нескольких кораблей (22 октября 1702 года), было компенсировано многочисленными победами Коэтлогона, Форбена, Сен-Поля, наших самых боевых моряков. На фронтах Италии несколько обескураживающее положение: принц Евгений заставил Катинй отступить (июль 1701 года), затем одержал победу над Вильруа и герцогом Савойским при Кьяри (1 сентября 1701 года), наконец, он внезапно напал на Кремону и взял в плен Вильруа (1 февраля 1702 года). Зато прибытие в Италию Филиппа V способствует успокоению полувосставшего Неаполя, а на севере полуострова ситуация сильно изменяется, как только Людовик XIV посылает туда своего двоюродного племянника, герцога Вандомского. В течение четырех лет герцог Вандомский собирает лавры побед над принцем Евгением, он один своими военными операциями компенсирует отступничество Савойи. 26 июля 1702 года герцог Вандомский наносит поражение Висконти при Санта-Витториа; 15 августа 1702 года в присутствии Филиппа V, рискующего жизнью на фронте, он одерживает победу над принцем Евгением при Луццаре; 26 октября 1703 года он разбивает Висконти при Сан-Себастьяно; 16 августа 1705 года он опять одерживает верх над Евгением Савойским при Кассано; 19 апреля 1706 года он наголову разбивает Ревентлау при Кальчинато. Но как только Версаль отзовет Вандомского, савойское отступничество отрицательно скажется на ходе войны: Пьемонт вклинивается между Францией и Миланской провинцией (принадлежащей Испании), над которой нависла сильная угроза. А ведь герцог Савойский нас покинул в первые же дни 1703 года, а в декабре этого же года он нам объявляет войну.

В Нидерландах после стремительного продвижения маршала де Буффлера (находившегося под номинальным командованием герцога Бургундского) до самого Нимвегена (июнь 1702 года), которое позволило Людовику XIV показать всем бесстрашие своего внука, и после отличной защиты маркизом де Бленвилем, сыном Кольбера, крепости Кайзерсверт в течение 59 дней, начинается полоса разочарований. Мальборо, командующий объединенными силами наших врагов, овладевает Гельдерном и Льежем. 7 ноября 1702 года Людовик XIV назначает герцога Баварского губернатором Нидерландов. До 1706 года большая часть Бельгии остается бурбонской, но местное население, образ жизни которого был нарушен и которому навязали систему набора в милицию, считает, что оно подвергается со стороны Франции военному оккупационному режиму. Однако граф де Бержик, «бельгийский Кольбер», способствует временному установлению административной организации по типу французской, но заботится больше при этом о своих личных интересах и об интересах Испании, тщательно пытаясь это скрыть. За овладение некоторыми бельгийскими фортами шла ожесточенная борьба: в июне 1703 года милорд Мальборо овладевает фортом Юи; в июне 1705 года Баварский курфюрст вновь отбирает город; в июле этого же года он опять переходит в руки коалиции.

Война, ведущаяся между Рейном и Дунаем, вначале развивается в пользу Франции. Виллар подкрепляет свою репутацию удачливого полководца. После того как он захватил Нейбург, он разбил принца Баденского и имперцев при Фридлингене (14 октября 1702 года). «Имперская кавалерия была полностью сметена… Новые полки не уступали старым… Судите, каковы были потери врага, если захватили его 30 штандартов… У наших врагов осталось на поле боя больше 3000 человек убитыми. К ним никто из наших солдат не попал в плен»^{26}. Таким образом изъясняется маркиз де Виллар в своей реляции. В этот день он действительно заслужил маршальский жезл. В конце этого же года граф де Таллар захватил Трир, и войска короля, вошедшие в Нанси, начали новую оккупацию герцогства Лотарингского, оказавшуюся чрезвычайно длительной. 1703 год также является благоприятным годом: в марте маршал Виллар берет Кель, а курфюрст одерживает победу при Пассау; в апреле курфюрст овладевает городом Регенсбургом; в мае оба военачальника объединяют свои силы; в июне курфюрст берет Инсбрук; в июне барон Легаль одерживает победу при Мундеркингене над принцем Людвигом Баденским; в сентябре герцог Бургундский и Вобан добиваются капитуляции Брейзаха; 20 сентября Виллар и курфюрст наголову разбивают фельдмаршала графа Штирума при ХёXIIIтедте[113].

Эти кампании в Нидерландах и империи велись из-за Испании. А положение Филиппа V становится все более шатким. Отступничество Португалии тяжело сказывается. 16 мая 1703 года король этой страны сделал то же самое, что и герцог Савойский, и он пообещал союзникам послать в помощь 27-тысячную армию, чтобы поддержать «Карла III». 27 декабря по договору, подписанному с Джоном Метуэнвм, он полностью открывает Португалию и Бразилию для британской торговли. Это позволяет эрцгерцогу предпринять первую попытку. Прибыв в Лиссабон в марте 1704 года на английских кораблях, «Карл III» направляется в Мадрид. Но он был остановлен вовремя герцогом Бервиком, которого Людовик срочно направил с 12-тысячной армией ему навстречу, чтобы защитить трон испанского короля. Однако британский флот под командованием адмирала Рука стал частенько появляться в открытом море у берегов Андалузии и в Средиземном море. Рук потерпел неудачу при попытке овладеть Кадисом, но ему удалось взять Гибралтар (август 1704 года), который барон де Пуэнтис и граф де Тессе постараются осадить в следующем году, но потерпят неудачу. Только победа французского флота при Велес-Малаге (24 августа 1704 года) помешает превратить Средиземное море в британское озеро, но то, что «Карлу III» не удалось на западе в 1704 году, удалось на востоке в 1705 году. Привезенный еще раз на английских кораблях, он высаживается в Испании и почти тотчас же добивается присоединения Жероны и Барселоны (октябрь). Дело, кажется, плохо оборачивается для Людовика XIV.

Однако Людовик сохраняет прекрасную выдержку. Он открыто радуется успехам, заказывая один за другим молебны по поводу побед, и остается невозмутимым, когда приходят плохие или даже очень плохие новости. Это спокойствие, граничащее с флегматичностью, вызывает восхищение маркизы де Ментенон и даже, в конце концов, тронет сердце герцога де Сен-Симона. Это видимое спокойствие никогда не мешает Людовику XIV правильно реагировать на события. Он намеренно склонил герцога Бургундского быть на передовых позициях, как он уже когда-то, в 1688 году, это сделал с Монсеньором. Он умеет воспользоваться раздачей наград как игрой, чтобы стимулировать рвение своих полководцев. В этой области старый король проявляет, впрочем, свою, может быть, слишком большую либеральность. 23 сентября 1702 года он произвел 24 человека в генерал-лейтенанты, 25 человек в бригадные генералы, а 30 лицам присвоил высшие офицерские чины. (Среди бригадных генералов встречаются дворяне высшего ранга, как Дюшатле или принц Биркенфельд, дворяне мантии высшего эшелона, как де Берюлль, и, наконец, герои из низов, как Жюльен, офицер, выслужившийся из рядовых, которого Людовик XIV собирается наградить крестом Святого Людовика и послать сражаться против камизаров.) В начале 1703 года он раздает во флоте 40 крестов Святого Людовика. 20 января он награждает Красной лентой 512 инвалидов, ветеранов пехоты. В период между двумя торжественными процедурами повышения в чине он сознательно удвоил число маршалов Франции. Их оставалось девять (Дюрас, граф д’Эстре, Шуазель, Вильруа, Жуайез, доблестный Буффлер, Ноай, Катина, сильно постаревший, и Виллар, в расцвете своих талантов). Король произвел в маршалы еще десять человек: Шамийи, «большого, полного человека, — как пишет Сен-Симон, — доблестного воина, человека чести и большой честности, которому соответственно недоставало живости и ловкости»^{26}, маркиза де Кевра — сына графа д'Эстре — как и отец, вице-адмирала, Шаторено, Вобана, Розена, д'Юкселя, де Тессе, де Монтревеля, де Таллара, д'Аркура. В конце года он сюда добавит еще графа де Марсена. Таковы эти 11 человек, произведенные в маршалы в 1703 году. Однако в этом списке, кажется, представлены две категории людей: пять первых — это военные, шесть других — придворные. Первых пятерых награждают за подвиги, а шестерых других поощряют их совершить.

Людовик XIV исподволь заботится также о поддержании морального духа страны. Теперь, когда он больше не воюет на фронте, эта его роль является лучшим вкладом в ведение войны. Королевские грамоты, составленные должным образом, распространяются среди народа с помощью епископов и кюре для того, чтобы поддерживать или укреплять верность монарху и патриотизм. В зависимости от обстоятельств Его Величество требует отслужить торжественные молебны во славу Господа, предписывает проводить юбилейные церемонии, заказывает «молебны во время бедствий»^{173}. В общем, все прелаты охотно присоединяются к этим королевским требованиям, а кюре остается лишь прочитать во время проповеди весь текст или часть епископского послания, связанного с актуальной ситуацией. Таким образом, 31 августа 1705 года Людовик XIV желает, чтоб отслужили молебны во славу Господа во всем королевстве по поводу победы герцога Вандомского над принцем Евгением. В тексте этого послания было 26 строк^{60}. Что же тогда делает «известнейший и почтеннейший епископ-граф Шалонский, пэр Франции»? Он составляет и отдает отпечатать послание в 60 строк. Этот текст передается во все самые отдаленные приходы. Что касается черного и белого духовенства Шалона, его созывают собраться в соборе в воскресенье 13 сентября «после вечерни», чтобы участвовать в большом благодарственном молебне и в «обычной службе». Текст Его Преосвященства содержит настоящий военный, политический и дипломатический анализ европейских дел, анализ, сделанный не для того, чтобы уменьшить заслуги герцога Вандомского, а чтобы правильно представить исторический контекст, в котором герцог действует, и просветить христианский люд. У королевства может не хватать наличных денег, а у армий — продовольствия. Тыл держится!

Подобная солидарность и подобная надежность нужны уже в 1704 году, настолько много накапливается в обоих союзных королевствах причин для беспокойства.

«Несчастливые дни»

В 1704 году «видно, как изменяется весь облик Европы»^{258}. Италия потрясена: герцоги Модены, Мантуи и Мирандолы почти одновременно потеряли все свои владения. Король Польши свергнут с престола Карлом XII. Англичане «вцепляются» в Гибралтар. Лафейяд и герцог Вандомский одерживают победы в битвах, но ситуация в Баварии резко меняется не в пользу Франции. Виллар, который не ладит с курфюрстом, счастлив оттого, что его посылают на другой фронт, в Севенны. Увы, Марсен, который является его преемником, не способен остановить продвижение Мальборо, а Таллар, прибывший с подкреплением, — тактик не лучше Марсена. Теперь Мальборо бессовестно опустошает Баварию, затем с помощью Евгения Савойского разбивает наголову при Хёхнггедте 50-тысячную армию, которой «командуют», если можно так сказать, курфюрст, граф де Таллар и де Марсен (13 августа 1704 года). В «Дневнике» Данжо, там, где стоит число 21, занесена следующая запись: «Король, идя к мессе, нам сказал, что получил грустные новости из армии Таллар а… Почти все пехотные части армии Таллар а погибли или были взяты в плен; 26 наших батальонов сдались в плен, как и 12 драгунских эскадронов, которые там были… Битва длилась с восьми часов утра до ночи… Король переносит это несчастье с невообразимой твердостью, невозможно выказать больше смирения перед волей Господа и большей силы духа, но он не понимает, как могли 26 французских батальонов сдаться в плен,.. Противник признается, что он потерял 10 000 человек в этом сражении»^{26}.

В 1705 году можно было бы сказать, что чаша весов заколебалась. Если эрцгерцога встречают восторженными возгласами в Барселоне и признают в Валенсии и в Мурсии, армии старого короля оправились, несмотря на неудачи. На севере Виллар заставляет Мальборо терпеть поражение за поражением, форсирует Виссембургские укрепленные линии (июль), пресекает все попытки коалиционных войск к вторжению в Шампань. «Это одна из лучших военных кампаний генерала Виллара»^{250}. А 1706 год является «верхом несчастий Франции»^{258}. Виллар осуществляет удачный поход в Германию, герцог Вандомский удерживает Италию до весны, но затем с апреля по сентябрь жестокие неудачи следуют одна за другой: 16 апреля лорд Голуэй овладевает Алькантарой (в июне — Саламанкой, и вот открыта дорога на Мадрид!). 23 мая Вильруа плохо расставил свои войска: наше правое крыло должно было вынести весь вражеский натиск. Были даже героические поступки, как у герцога де Гиша, выступившего во главе атакующего гвардейского полка. Мы потеряли только 4000 человек. Но события, которые тотчас же последовали, были ужасными: Брабант и Фландрия подверглись нашествию, психологически это было очень тяжело; наконец, новые события усугубили создавшееся бедственное положение. Людовик XIV и Шамийяр решают, совершенно логично, отозвать герцога Вандомского, чтобы он со своими войсками защитил то, что осталось от Нидерландов. Но как только герцог Ванд омский уехал, Франция потеряла в течение нескольких месяцев Миланскую провинцию, Пьемонт и Савойю. Все это произойдет в сентябре, когда Версальский двор в тревоге дожидался новостей из Турина. 7 сентября принц Евгений, армия которого была укреплена прусскими батальонами, разбивает наголову у стен столицы Пьемонта армию, которой «командуют» герцог Орлеанский, герцог де Лафейяд и маршал де Марсен. Отныне один за другим падут все наши опорные пункты: Мантуя, Модена, Касале, Кивассо. Французская армия откатывается к Пинероло. После Хёхпггедта и Рамийи Турин будет третьим серьезным поражением в течение этих двух лет.

Тысяча семьсот седьмой год был более благоприятным, как будто чередование побед и поражений должно было стать правилом в этой странной войне. Герцогу Ванд омскому нетрудно удерживать Фландрию, так как здесь на фронте временное спокойствие. Граф де Форбен и Дюге-Труэн ведут замечательную корсарскую войну^{274}. Виллар одерживает победу над имперцами в сражении при Штольхофене (22 мая). Принц Евгений и герцог Савойский вынуждены снять осаду Тулона (август). И особенно сильно все меняется в Испании начиная с 25 апреля благодаря победе при Альмансе в Мурсии. Не очень обычная ситуация сложилась у герцога Бервика, маршала Франции, по рождению англичанина (незаконный сын короля Якова II Стюарта), которому было поручено разбить лорда Голуэя, британского генерала, по рождению француза (эмигрировавший гугенот, который имеет официальное имя Анри маркиз де Рювиньи), чтобы навязать противнику французского кандидата на трон Испании! Положение «Карла III» пошатнулось: в мае Валенсия подчинилась Филиппу V, англо-португальцы сдали Сарагосу. В октябре герцог Орлеанский овладел городом Лерида и стал дожидаться падения крепости (ноябрь). Архиепископа Парижа беспрестанно требует король. Людовик просит его отслужить большой молебен во славу Господа по поводу победы при Альмансе, второй молебен — по поводу празднования рождения принца Астурийского, третий молебен — по поводу взятия крепости Лерида. Вот таким образом до парижан доходит информация о том, что у молодого короля Испании вновь появилась надежда.

Тысяча семьсот восьмой год приносит — как будто выполняя волю злого рока — мало приятных вестей в Версаль. Как в 1706 году много разочарований и сменяющих одно другое несчастий. Единственной оказией для большого молебна во славу Господа было взятие Тортосы будущим регентом: этот подвиг совершен 11 июля 1708 года, в тот же день мы потерпели серьезное поражение в Нидерландах. А сверх этого при дворе шепчутся о том, что герцог Орлеанский тайно вступил в сговор с англичанами, надеясь стать королем Испании. Итак, даже если племянник Людовика XIV был просто-напросто оклеветан, его победа отравлена горечью. Впрочем, поводы для разочарований множатся. Якобитская попытка высадки в Шотландии, предпринятая графом де Форбеном со своей эскадрой, дошедшей до Эдинбурга, не увенчалась успехом из-за недостаточной подготовки (март — апрель). Фландрская кампания имела гибельные последствия. Старый король, вместо того чтобы доверить судьбу Бельгии и Северной Франции одному только герцогу Вандомскому, имел неосторожность объединить герцога Вандомского с герцогом Бургундским. Это было самое несовместимое объединение, какое только можно себе представить. Герцог Вандомский всегда жил полнокровной личной жизнью, герцог Бургундский — ханжа, предпочитающий лучше пойти на молебен, чем заседать на военном совете. Оба гордецы, но их различное тщеславие в сочетании с этой гордостью делает их противниками. Герцог Бургундский ничего не понимает в войне, а герцог Вандомский — старый солдат. Шамле организовал поход в лучших традициях Лувуа, то есть детально разработав план операции, но король не сумел определить, кому из двух герцогов должно принадлежать верховное командование.

Наша армия, находясь в таком положении, должна будет возле Ауденарде вступить в бой с войсками Мальборо и принца Евгения. Сражение началось не по приказу на малопригодной местности. В основном натиску подвергается наше правое крыло, а само сражение разбилось на семь-восемь отдельных битв. В этом сражении, длившемся с восьми утра до позднего вечера, мы не выигрывали, но и не проигрывали. Было всем хорошо известно, что герцог Вандомский умеет отлично импровизировать, прекрасно увлекать людей и способен изменить самую критическую ситуацию. Но в вечер после Ауденардского сражения герцог Бургундский решил отступать в направлении Гента. Этот отход с занимаемой позиции, который вначале воспринимался как нежелание продолжать сражение, превратился в беспорядочное бегство (11 июля). Герцогу Ванд омскому это отступление будет стоить двухлетней немилости, и это в тот момент, когда в королевстве не хватало полководцев, герцогу Бургундскому — презрения, умело скрываемого его дедом. Стране оно несло серьезную опасность, армии давало повод к деморализации, к счастью компенсированной к осени героической обороной маршала де Буффлера в Лилле (12 августа — 9 декабря).

Неутешительно положение и на Средиземном море. В 1707 году Неаполь перешел к эрцгерцогу. Английский флот лишил нас того превосходства, которое мы имели с 1676 года. Британцы берут Менорку в сентябре — октябре; Филипп V не подошел еще к концу своих испытаний. Все понимают, что Людовик XIV, не прекращавший с 1704 года изыскивать пути, ведущие к мирному урегулированию, стремится сегодня больше, чем обычно, к переговорам. Несмотря на своевременный приход в финансы генерального контролера Демаре, казна королевства истощена. Королевству еще предстоит пережить самое тяжелое испытание.

«Грозная зима» (1709)

К унизительному военному положению, к опустошенной казне, к переговорам, начатым в самый злосчастный час, прибавятся для королевства и короля ужасные бедствия зимы 1709 года, такой же суровой, как зимы 1693 и 1694 годов. В памяти нашего народа она осталась под названием «Грозная зима», которая по своим тяготам затмила зиму 1607/08 года.

Осень 1708 года была отмечена резкими контрастами. Шевалье де Кенси, например, писал: «До дня Св. Андрея (30 ноября) стоял в течение недели жуткий холод, а затем так потеплело, что нам показалось, что зима прошла»^{88}. Сильное похолодание произошло в ночь с 5 на 6 января 1709 года, в день Богоявления. В Париже до конца месяца удерживается температура, близкая к 20 ниже нуля. Мадам Елизавета-Шарлотта запишет 2 февраля: «Только в одном Париже умерло 24 000 человек с 5 января по сей день»^{87}. «Каждый день говорят о людях, которых убил холод; в поле находят мертвых куропаток, окоченевших от холода». Маркиз де Данжо, обычно такой сдержанный в своих выражениях, записывает: «ужасный холод», «жуткий холод» и, наконец, «чудовищный холод». Двор страдает от холода больше, чем Париж, поскольку Версаль невозможно нагреть. Сен-Симон сообщает, что вино замерзает, стоит лишь пройти через прихожую.

В городе больше не идут спектакли, не организуются никакие игры; лавки закрываются, даже парламент не заседает больше. Из деревень с трудом доходят печальные новости, так как дороги находятся в жалком состоянии. Не все провинции находятся в одинаковом положении: Бретань еще уцелела, но Анжу страдал от холода так, что у домашних птиц отваливались гребни^{2}. Повсюду можно видеть лопнувшие стволы деревьев (на юге оливковые деревья не будут плодоносить в течение многих лет), виноградники вымерзли, повреждены фруктовые деревья. Мороз нарушил лодочный промысел и заблокировал все водяные мельницы. Устояли только озимые; вторичная волна холода убьет их.

До 24 января хлеба были предохранены от холода снегом. Но в последнюю неделю января опять наступает обманчивое потепление, за которым следует ужасный холод, наступивший 31 января; 15 февраля опять отпустило, затем новое наступление зимы, наконец, окончательное потепление наступило 15 марта^{210}. Покрытая ледяной коркой, замурованная в почве, промерзшей на метр глубиной, пшеница была загублена.

Французы повторяют, что не одни они были подвергнуты этому испытанию: положение, говорят, «такое же во всех соседних государствах»^{26}, в частности, в той же Голландии, из-за которой продолжалась война. Французам есть что есть, и едят они почти досыта. Или, скорее, у них было бы достаточно еды, несмотря на посредственный урожай 1708 года, если бы каждый сохранил свой небольшой запас и если бы владельцы самых богатых продовольственных складов проявили мудрость и почти героизм и продавали урожай только по нормальной цене уполномоченным короля, армейским поставщикам или благотворительным организациям. Ведь повышение — это бесконечная спираль: в Гонессе одно сетье (мера жидкостей и сыпучих тел. — Примеч. перев.) пшеницы в сентябре 1709 года стоило в восемь раз дороже, чем в марте 1708 года. Все несут за это ответственность — крупные, средние и мелкие торговцы, интенданты, занимающиеся продовольствием для армий, городские советники, заботящиеся о продовольствии для города. Спекуляция причиняет больше зла, чем три волны холода.

Тогда, в апреле — сентябре, прокатились вполне объяснимые «волнения» и грабежи по всему королевству. В апреле грабят «зерно интендантов и в Бордо, и в Бове… и в Ножан-сюр-Сен, в Орлеане и в других местах, не исключая Парижа»^{97}. В начале мая «волнения», «сборища», «беспорядки» участились во всем королевстве. 4-го сотня лодочников из Гренуйер, вооруженная собственными баграми, напала на рынок в Сен-Жермен-де-Пре, хотя он охранялся французскими гвардейцами^{97}. Но, как говорит пословица, «не все то падает, что шатается»; если не так, то «пиши пропало!»[114]. Репрессиями не избавиться от такого кризиса. Король это знает и, научившись на предыдущем кризисе 1693 года, использует все возможные средства, чтобы помочь своим подданным.

Старый король держит крепко в своих руках штурвал, и в этом его большая заслуга. «Очень легко руководить королевством из своего кабинета, опираясь на записи-подсказки; но нелегко противостоять половине Европы, проиграв пять крупных сражений и пережив страшную зиму 1709 года»^{112}. Как и в 1693 году, Людовик XIV отдает приказ интендантам, чтобы провинции, которые не очень сильно пострадали, посылали зерно тем, кто находится в самом отчаянном положении. Всегда предпринимались меры против спекулянтов начиная с 1694 года^{97}, теперь они ужесточились. Данжо записывает 28 апреля: «Только что издан указ короля, на который возлагают надежду, что он поможет хотя бы частично искоренить зло, причиняемое дороговизной зерна. Будут даже устраивать обыски в провинциях королевства, чтобы составить точное представление о количестве зерна в каждом городе и в каждом селе; давшие неточные сведения будут приговорены к галерам и даже к смертной казни; в случае необходимости половину зерна будут отдавать тем, кто донесет на укрывающих свой запас зерна, и он должен будет заплатить штраф в 1000 франков»^{26}. Приказано продавать зерно на рынке, запрещено торговать дома. Правительство предписывает властям через посредство суверенных палат навести порядок, «пристроить каждого из их бедняков, чтобы их кормили»^{210}. Те бедные, которые ютятся в городах, должны вернуться в свои приходы; и только калеки и неизлечимые больные будут помещены в больницы, находящиеся поблизости. В Париже в сентябре будет более 4000 больных в Отель-Дье (в три раза больше нормального количества) и 14 000 человек в Главном госпитале!^{214} Ситуация в столице действительно принимает угрожающие размеры. Бродяг здесь теперь так много, что король открывает — чтобы их занять и накормить — общественные работные дома, которые, кажется, предвосхитят национальные работные дома 1848 года. Но власти забыли, что не очень хорошо собирать столько маргиналов и не позаботиться о том, чтобы иметь возможность сдерживать их, организовать их. Это скопление вызвало бунт среди нищих в Париже, и нужно было прекратить работы (предписанные королевской декларацией от б августа). В неподходящий момент этих умирающих от голода людей собрали в таком количестве. Закрывали магазины на многих улицах, и это длилось до вечера^{201}. Мятеж начался 12 августа у ворот Сен-Мартен, где общественный работный дом отказал в работе большому количеству людей (4000 рабочих сверх положенного количества), к этой толпе по дороге присоединились безработные лакеи и грабители булочных; в этом мятеже участвовало около 10 000 человек. Оттесненные французские гвардейцы многократно стреляли в толпу; все это могло окончиться печально без вмешательства маршала Буффлера и герцога де Грамона. «Они вышли из кареты, говорили с народом, бросили толпе деньги и пообещали рассказать королю о том, что народу обещали дать хлеба и денег (3 су и буханку хлеба) и ничего не дали. Тотчас же бунт прекратился. Люди стали бросать вверх свои шапки, крича: «Да здравствует король, хлеба, хлеба!» Мадам это событие комментирует так: «Парижане все-таки хорошие люди, они так быстро успокаиваются»^{8}.

Спокойствие царило не всюду и устанавливалось не окончательно. Волнения опять вспыхнули осенью, в сезон, когда наблюдается наибольшая смертность. Людовик XIV предпринимает меры, которые являются более широкомасштабными и еще более впечатляющими, чем меры, предпринимавшиеся им в 1693 году. Королю удалось положить конец голоду прежде всего тем, что он ввел строгий режим экономии, послал корабли за зерном в далекие страны, призвал духовенство и милосердных христиан оказывать помощь голодающим. В начале июня двор узнает, что Его Величество опять отсылает, как и в 1689 году, на Монетный двор «свой золотой сервиз, тарелки, блюда, окладные венцы»^{87}. Нужно, чтобы его подданные знали, что монарх разделяет их участь, помогая вынести испытания и войну. Придворных тоже призывают отдать свою посуду из серебра ювелиру короля де Лоне; приказано сообщать королю имена дарующих.

Первоочередной задачей военно-морского флота, как и в 1693 и 1694 годах, является доставка в королевство зерна. Переговоры ведутся с Генуей. Англичанам перерезаются пути возвращения из Смирны. Привозится африканское зерно. Возможно, Поншартрен страдает от нехватки военных кораблей, но ему очень помогают предприимчивые моряки, такие как шевалье де Па или как Кассар. С апреля 1709 года по осень 1710 года в Тулоне идут постоянные приготовления к бою. В 1709 году Жак Кассар, один победивший пять крейсировавших английских кораблей (29 апреля), приводит в Марсель 25 кораблей, везущих зерно из Туниса. В следующем году он отбивает у залива Жюан 84 корабля из каравана судов, идущих из Смирны (Измира), и приводит в Тулон их и еще 2 британских корабля, которые он захватил по пути^{274}. Прованс спасен от голода.

Король не только мобилизует моряков, но и привлекает целый ряд помощников, состоящих наполовину из людей, занимающихся государственными делами, и наполовину из духовенства, которые повинуются его приказам и которые вскоре уже могут, пользуясь поддержкой приходских советов, членов религиозных братств, всех богатых и щедрых католиков, активно и эффективно жертвующих на общее дело, значительно возместить нехватку продовольствия. Эти общие приюты, о которых в наше время сказано столько плохого, представляют собой довольно разветвленную сеть домов призрения для приема бедняков. Под давлением интендантов кюре и уважаемые прихожане в знак солидарности платят налог 2 су с каждого ливра, получаемого с земельных владений, с арендной платы и с платы, получаемой за сдачу внаем жилья. На эти деньги власти покупают зерно и кормят обездоленных людей, которых в каждом приходе должны были занести в список. Во многих местах стали кормить бесплатно бедняков супом. В Мант-ла-Жоли городские власти мобилизовали для этого «знатных дам». Их «супы и бульоны» стоили от 25 до 30 франков в день, а в количественном отношении составляли «400–500 полных разливных суповых ложек» и обеспечивали в течение восьми месяцев — до урожая 1710 года — жизненный минимум для самых бедных^{210}.

Епископы по всей Франции развивают бурную деятельность. 10 июля 1709 года Эспри Флешье, известный Нимский епископ, рассылает пастырское большое письмо «по поводу нехватки зерна и страха перед голодом»^{39}. «Самая долгая и тяжелая зима из всех зим, какие обычно бывают, разорила и города, и сельскую местность… Погибли стада скота в своих хлевах… Вы несколько месяцев подряд испытывали страх, но надежда не покидала вас, и вы рыли землю, тщетно пытаясь найти в ней то, что там должно было вырасти… И богатые и бедные испытали внезапный страх из-за того, что у них может не быть хлеба». Епископ напоминает о Провидении и призывает паству возлагать надежду на Господа. Затем он возвращается на землю и изобличает тоном пророка эгоизм и корыстолюбие, а также спекулянтов и бунтующих из-за голода. И призывает затем к милостыне: «Это и милосердие и справедливость одновременно». «Справедливо, чтобы каждый по мере своих сил и возможностей помогал своим братьям». Пусть каждый, а богатый и получающий прибыли должны быть впереди, постарается помочь ближнему своему. В атмосфере набожности, ставшей еще большей в результате Контрреформы, такие послания епископов бесценны.

Такой же бесценной является инициатива крестьян. Этот простой люд, который мы считаем косным, полон жизненной силы и способен проявлять большую инициативу: крестьяне весной 1709 года, чтобы спастись, посеяли ячмень, который должен был удовлетворить нужду в зерне. Демаре запретил посев яровой пшеницы. И тут наши сельчане прибегли к ячменю. Так как произошла аэрация и фрагментация почвы, облегчившие доступ азота, урожай предполагался от 30 до 40 центнеров с гектара, в три или четыре раза больше нормы^{210}. Кюре Франции могут напоминать на проповеди известное изречение: «На Бога надейся, но сам не плошай».

Враг отвергает мир

Если бы Людовик XIV был королем-гордецом, стремящимся только к собственной славе, как некоторые хотят его представить, он не заботился бы так о том, чтобы помочь своему народу в несчастье. Если бы он был поджигателем войны, империалистом, как утверждается все в тех же измышлениях, он упорствовал бы и продолжал войну до победного конца. Королевство и его провинции, завоевания этого королевства, Испания и ее молодой король, ее итальянские провинции и Вест-Индия не имели бы более неистового защитника, чем он.

Сегодня всем понятно, чем отличается Людовик XIV от Вильгельма Оранского, который всегда страстно желал воевать, продолжать войну, продолжать ее какой бы ни была окружающая обстановка. Людовик XIV, гораздо лучше умеющий владеть собой, был способен справиться со своими политическими страстями, обуздать законные амбиции, предпочесть престижу короля Франции настоящий мир, предложенный королевству Франции.

Уже в 1704 году, после второй битвы при Хёхиггедте, он начал полуофициальные переговоры с Голландией. В 1706 году после Рамийи и Турина он снова вносит мирные предложения через посредство графа де Бержика и пенсионария города Гауды Вандер-Дюссена. Но Антон Хайнсиус занимает непримиримую позицию, подбадриваемый успехами коалиционных войск, и отвергает предложения, сделанные Торси, согласно которым Филипп V отказался бы от мадридского трона и получил бы в качестве утешения управление Неаполем и Сицилией. На следующий год условия изменились, так как император держит в своих руках Неаполь, но, поскольку герцог Бервик вновь укрепил положение Филиппа V, эмиссары Людовика XIV надеются, что голландцы примут условия «герцога Анжуйского» в обмен на «исключительные выгоды для их коммерции с Вест-Индией»^{103}. Хайнсиус упорствует, он хочет, чтобы Филипп V отказался от своего царствования в Испании и в ее американских владениях.

Неудача, постигшая французов во Фландрской кампании в 1708 году, обязывает старого короля пойти на очень большие уступки. Состояние его армий и особенно королевства, а также государственных финансов вынуждает Людовика XIV добиваться мира если не любой ценой, то, по крайней мере, пренебрегая самолюбием. «Мы не имеем права, — пишет Фредерик Массон, — быть разборчивыми в выборе посредников. Берем то, что есть, а есть некий человек по имени Петтекум, агент герцога Гольштейн-Готторпского. И какой бы канал ни был задействован, от голландцев получаем один и тот же ответ: надо прежде всего, в качестве предварительных условий, чтобы были отданы Испания, Вест-Индия, Миланская провинция и Нидерланды и чтобы был заключен торговый договор»^{103}. Король принимает эти драконовские условия. Маркиз де Торси просит на этом основании открыть мирную конференцию. Наш уполномоченный президент Руйе должен будет потребовать сначала прекращения военных действий. Если будет надо, кроме Испании, Бельгии и империи он откажется за Филиппа V от Тосканы и Сардинии, сохраняя за ним право на обе Сицилии. Голландцы должны поразмыслить над тем, что значило бы для них восстановление империи Карла V в пользу венского Габсбурга. Пусть они знают, какой ценой король Франции хочет добиться мира: вернуться в том, что касается императора, к условиям Рисвикского договора, признать в Лондоне королеву Анну и Act of Settlement (Закон о престолонаследии), даже выслать из Франции бедного Якова III. 5 марта 1709 года Руйе уезжает с этими директивами, полностью направленными на уступки.

Деятели Хайнсиуса имеют прямо противоположные инструкции. К президенту Руйе посылают эмиссаров, не наделенных властью. Ему говорят, что Людовик XIV не сможет гарантировать, что Филипп V подпишет договор. Ему говорят, что Соединенные Провинции не могут решать за Англию. Уверяют, что император не будет удовлетворен простыми положениями Рисвикского мира: нужно, конечно, вернуться к условиям Вестфальского договора. Франция должна, по крайней мере, уступить Нижний Эльзас. Англия пожелает Дюнкерк, король Пруссии — Невшатель. Людовик XIV должен будет отдать герцогу Савойскому его владения. И ему надо будет отказаться от своей северной границы, оставить Ипр, Конде, Турне, вплоть до Мобежа, и даже Лилль. Герцогу Лотарингскому отдадут в качестве компенсации Туль и Верден. Французские протестанты наконец вновь обретут свою национальность, свободу и имущество. Эти первостепенные требования (есть другие, менее важные) не являются полной гарантией прекращения военных действий, a — ad referendum — должны быть представлены на рассмотрение ассамблеи. «Нужно будет узнать мнение министров Англии и империи, и, если судить по резонансу от этой первой конференции в Гааге, Франция не выйдет так легко из создавшегося положения»^{103}.

Голландцы, вероятно, думают, что подобные предварительные условия заставят отказаться от мира. У них неверное и стереотипное представление о короле Франции. Людовик XIV, будучи в курсе всех бедствий, из-за необычайно неблагоприятных погодных явлений и из-за сочувствия к страданиям своих подданных, принимает «эти неслыханные условия». Он хочет сохранить только Страсбург и обеспечить своему внуку Неаполь и Сицилию. Но вот депутаты Соединенных Провинций выставляют французскому уполномоченному представителю новые требования. Подразумевается, что Людовик XIV прервет переговоры. Но он еще раз принимает условия, пытаясь только спасти Лилль и обеспечить Филиппу V обе Сицилии. Голландцы устроят еще одну преграду: «Им нужна вся испанская монархия, а не остановка военных действий».

Можно ли в это поверить? Король Франции, этот гордый монарх, прежний защитник христианства, еще раз уступает — настолько он сегодня жаждет мира. Он готов отдать Турне, Лилль, Мобеж, согласен уничтожить Дюнкерк, возвратиться к Мюнстерскому договору и выгнать Якова III. Он удовольствуется одним Неаполем для Филиппа V. В обмен на такие уступки Людовик хочет получить быстрый ответ. Впрочем, при каждом откладывании голландцы становятся все более требовательными. Апрель уже почти прошел; а с ним заканчивается и зимний сезон. Что делает Торси? Он намерен поехать лично, вопреки правилам, просить мир у победителя. Он рискует и как человек (из-за отсутствия охранной грамоты), и как министр: «министр, который подписал бы такой договор, потерян для настоящего времени и обесчещен в истории»^{103}, но патриотизм подталкивает его к этому поступку, а доверие старого монарха служит ему заменой чести сегодня. Этот отказ от малейших признаков гордости, который мы наблюдаем у монарха и у его министра, можно расценивать как проявление редкого героизма.

Людовик думает, что маркиз де Торси может повлиять на пенсионария Хайнсиуса, создать прочную основу для дискуссии, помешать голландцам все время менять свои условия, может добиться уменьшения потерь. 29 апреля на совете была утверждена поездка министра. 6 мая Торси прибыл в Гаагу. С 6 по 28 мая в этой столице разыгрывается карта почти всей Европы. Пенсионарий не один; Мальборо и Евгений Савойский здесь с ним рядом, все трое готовы подвергнуть Францию унижению. За ними идут посланцы менее значительных союзников. Это «стая воронов», стремящихся растерзать, как будто французская нация — уже не живые люди, а трупы. Каждый день коалиция, не отступившая от нидерландской манеры поведения, выдвигает новое требование, причисляя себе то лишнюю провинцию, то очередной город. Через три недели, тяжелейшие для французов, коалиция записала черным по белому 40 пунктов, названных «гаагские прелиминарные условия»: Людовик должен признать эрцгерцога как короля «Карла III» с правом на полное наследование Карлу II. У «герцога Анжуйского» остаются два месяца, чтобы самому уйти «со сцены», иначе коалиция союзников и король Франции «должны будут принять совместно соответствующие меры». А пока Людовик должен лишить своего внука военной и финансовой помощи и отозвать своих советников. Никакой французский принц никогда не будет царствовать в Мадриде. Французам должна быть абсолютно запрещена торговля в Испанской Вест-Индии. Франция должна отдать Кель и Страсбург, Брейзах и Ландау и сохранить в Нижнем Эльзасе только свои права на префектуру Десяти городов. Людовик обязуется признать королеву Анну и протестантское наследование в Англии, отказаться от Ньюфаундленда и от всех заокеанских завоеваний в британских владениях. Франция должна ликвидировать все укрепления Дюнкерка и засыпать его порт, изгнать претендента, согласиться на торговый договор, выгодный для Великобритании.

Людовик XIV обязан отказаться от Нидерландов, уступая Вёрне, Ипр, Менен, Конде, Турне, Мобеж и Лилль. Франция возвратится к таможенному тарифу 1664 года, отдаст Савойе захваченные. земли и возместит ей в какой-то степени убытки. Пруссия, Имперские округа, герцог Лотарингский оставляют за собой право представить свои требования во время общей мирной конференции.

В обмен Франция получает лишь перемирие на два месяца, предназначенное не для залечивания ран, а для того, чтобы срыть свои форты на Рейне, уничтожить порт Дюнкерка и принудить — даже силой оружия — Филиппа V покинуть свое королевство. Торси чувствует, что он не может идти дальше в своих уступках. Он уступил то, что мог по инструкциям уступить, «даже Лилль, даже Неаполь, даже Дюнкерк». Но он знает или догадывается, что враги потребовали невозможное: обязать любящего деда лишить владений внука, который ни в чем не провинился. Двор, настроенный миролюбиво или даже слишком миролюбиво, воодушевляется духом патриотизма, жаждет взять реванш и подталкивает короля и его министра пересмотреть бессовестный ультиматум Гааги.

Людовик XIV дошел до крайней степени унижения. Теперь только его верноподданные, его разбуженные подданные должны ответить за него: «Non possumus» — «Мы не можем».