Людовик XIV

Тот же самый король Людовик XIV, который никогда не говорил «Государство — это я», писал: «Интересы государства превыше всего» (1679), а затем сказал, лежа на смертном одре: «Я ухожу, но государство остается»^{26}. Что означала эта фраза, сказанная 1 сентября 1715 года, в полдень? Поскольку мы знаем — благодаря тому, что с тех пор прошло очень много лет, — как развивались в дальнейшем события, мы можем попытаться ответить на этот вопрос.

Некоторое представление о государстве

В 1986 году давление, оказываемое государством — в бюрократическом, налоговом, юридическом, военном планах, — чудовищно^{238}. Чудовище-государство — это не только гигант исключительно прожорливый, безликий, а следовательно, безжалостный, но он отличается еще и тем, что хочет стать объектом поклонения, культа со стороны граждан. Молох требует жертв, и таких жертв, которые граждане приносили бы добровольно и с радостью. И тогда, строго следуя законам логики, мы стали искать истоки этой новой религии, мы хотели узнать, когда появился этот идол-опекун. Когда-то считали, что своим появлением он обязан Наполеону (и весь свой гнев обрушили на префектов империи, на наполеоновский университет и т. д.). Теперь же выработалась привычка все валить на Людовика XIV. Сейчас обычно пишут: этот король навязал единство многоликой Франции, он силой подчинил государству администрацию, которая до сих пор была невзыскательной, короче, Людовик XIV установил у нас культ государства. Одни упрекают короля в том, что он ввел интендантов, видят в этом зародыш Национальной административной школы (до ее появления). Другие доходят до того, что в организации Версальского двора усматривают начальную стадию социализма. И все, конечно, сожалеют о налоговой системе тех времен, которая так хорошо развивалась и которую, казалось, достаточно будет сделать более демократичной, и она станет совершенной.

Такие обвинения покоятся на анахронизме. На самом деле, государство в административном смысле этого слова-протея не имеет в 1715 году ничего общего с понятием государство-чудовище. Генеральный контроль финансов — министерство, которое в те времена кажется похожим на спрута, распустившего свои щупальца, — насчитывает в центральных службах меньше людей, чем сегодня в префектуре департамента Верхние Пиренеи. Интендантство большой провинции использует от пяти до десяти агентов. Если на Бретань приходится восемьдесят три помощника интендантов^{182} — здесь интендантский контроль вынужден принять исключительные меры, — то в Эльзасе, в котором все приближается к норме, их насчитывается всего пять человек (в Страсбурге, Кольмаре, Ландау, Брейзахе и в Бельфоре^{223}). Министерские департаменты королевства, которые держат многочисленный штат служащих, делают это в силу необходимости. Никто не думает в начале XVIII века, что во Франции слишком много комиссаров или флотских писарей — мы являемся второй морской державой в мире — и что у нас слишком много комиссаров или военных контролеров: с приходом Мишеля Летелье в 1643 году эти должностные лица снабдили самую мощную армию Европы командным составом по административной и материально-технической части.

Бюрократия (не без колебания употребляем это слово) не имеет ничего общего с крайностями. Бюрократия не какой-то исполин, который давит и принуждает, — не было случая, чтобы интендант какого-нибудь финансового округа выразил возмущение тем, что местное наречие используется населением как средство общения дома, в общественном месте или в церкви. Как только сообщества граждан принимают контроль интендантов, в остальном эти граждане совершенно свободны. Случается, что интенданты в общем обеспечивают гражданам защиту от вельмож, злоупотребляющих своим положением, своей силой. Французская администрация тех времен вовсе не бесчеловечна. Она не безлика, а даже очень персонифицирована, поэтому этот порок ей не присущ.

Даже в колониях, где почти всегда историк или исследователь может подметить очень много административных недостатков, характерных и для метрополии, а здесь принимающих карикатурные формы, очень хорошо видно, особенно после 1700 года, как королевские функционеры стараются улучшить положение; а вот профессор Марсель Жиро недавно написал большую статью «Гуманные тенденции конца правления Людовика XIV»^{193}. В этой статье говорится о графе Жероме де Поншартрене, умоляющем контролера Демаре вмешаться, чтобы защитить матросов, которым не было выплачено жалованье, и их голодающие семьи, а также рабочих королевских арсеналов. Он поддерживает и моряков, попавших в английский плен, которые погибают от истощения там, за Ла-Маншем, и не могут вернуться на родину, так как у них нет денег, «эти бедные люди должны страдать из-за того, что не получают то, что им по закону положено, ведь они рисковали жизнью ради… Его Величества». Все администраторы портов, флотские комиссары, распорядители кредитов принимают сторону матросов, их вдов, рабочих, ремесленников и защищают их от сборщиков тальи и от тех, кто накладывает арест на имущество. Тон этих депеш и рапортов созвучен тону «Королевской десятины» Вобана^{109}. Все защищают мелкий люд. Они, как государственные агенты, используют свою административную власть и силу убеждения, чтобы защитить простой люд, находящийся в их ведении, от силового давления, идущего от другого департамента того же самого государства. Вся корреспонденция Поншартрена, который является не адвокатом, не церковным служкой, а министром военно-морских сил, духовенства, Парижа и королевского дома, свидетельствует о «своего рода благорасположении по отношению к людям из народа, которые по своему социальному положению могут оказаться беззащитными и стать жертвами произвола своих начальников и представителей привилегированных классов»^{193}.

Знаменитое изречение «Ах, если бы король знал!» оправдывается здесь полностью. Когда одни агенты короля делают слишком тяжелым бремя государства, другие королевские служащие от имени того же короля и государства защищают самых незащищенных. Король все делает, и король все знает. Государство действует, но государство и контролирует само себя — таков административный стиль истинной абсолютной монархии.

Сам процесс гуманизации продолжает все ярче и ярче обозначаться, когда речь заходит об отправке в колонии людей и об организации жизни в самих колониях. Если король имеет право своей властью набрать матросов для своих военных кораблей и для кораблей, используемых для корсарских нужд, то комиссарам, чиновникам морского интендантства, судовладельцам министр запрещает хватать кого бы то ни было и силой препровождать на корабль: они могут набирать на службу людей только «по доброй воле», «не проявляя при этом никакой власти». «И король, и государственный министр проявляют явное единодушие в своем подходе ко всем людям королевства, живущим за океаном». Принципы, которыми они руководствуются, возвышенны и великодушны. Они «придают колониальной политике конца правления такое значение, которого уже не придерживаются в период регентского правления». Людовик XIV и его министр противятся также и тому, чтобы силой отправляли за море несчастных и всяких негодяев. Для короля было бы соблазнительным, конечно, набирать будущих поселенцев из общих приютов или среди тех лиц, на которых жалуются семьи. Однако уже с 1699 года Людовик XIV отказал в отправке силой 50 каменщиков из Лимузена на работы на остров Сент-Кристофер, предпочитая забросить этот проект, чем прибегнуть к подобному принуждению. Он допускает пересылку «бродяг и всяких темных личностей», которые, возможно, круто изменят образ жизни в Вест-Индии или в Америке, но при условии, что эти люди «поедут туда добровольно». Людовик XIV использует для этого свои королевские грамоты, но ими не злоупотребляет. Даже когда какая-нибудь семья просит его отправить за океан сбившегося с пути сына вместо того, чтобы заключить его на некоторое время в тюрьму во Франции, король отказывается выполнить просьбу об экспатриации, если заинтересованное лицо не дает на это своего согласия, и, таким образом, Антильские острова и Луизиана лишаются многих сотен де грие и манон леско.

В колониях по личной воле монарха на первое место выдвигается забота о людях и бережное к ним отношение, соблюдение социальной справедливости и защита мелкого люда. Несмотря на удаленность территории, войну, несмотря на существующие и ярко выраженные контрасты между людьми по социальному положению и по богатству, контрасты, характерные для наших заморских территорий, король и Поншартрен запрещают слишком резкие повышения цен, сами нарушают колониальный пакт и святейшую монополию для того, чтобы жители островов не слишком страдали от последствий голода в метрополии в 1709 году. Устанавливается строгое наблюдение за управляющими, высшими офицерами и богатыми плантаторами. Для управляющих колониями, склонных к самодурству, требуют применения принципа habeas corpus (задержание, ограниченное 24 часами), которого не знала метрополия. В этих отдаленных краях с протестантами обращаются намного лучше, чем во Франции, и они там пользуются большими свободами. Защита самых бедных слоев населения осуществляется путем ограничения чрезмерных привилегий. Его Величество, — пишет граф де Поншартрен, — хочет, чтобы «простой люд» на островах больше не страдал «от тягот, перекладываемых на них богатыми, избалованными поддержкой властей»^{193}. А для того, чтобы управляющие знали, что речь идет в данном случае о политике, а не о пропаганде, король решил, действуя через своего министра, провести ряд мер, призванных облегчить участь обездоленных слоев населения. Он распорядился, чтобы на Мартинике облегчили барщину, чтобы контролировали межевание, чтобы перестали урезать земли бедных поселенцев под предлогом необходимости провести дороги. Он запрещает увеличивать судебные издержки. В Кайенне, на Антильских островах и в Канаде он включает в государственное имущество заброшенные латифундии — они будут разделены на доли и отданы поселенцам без средств, без денег. И таких примеров великое множество. Черный кодекс 1685 года, который был очень кратким, не мог должным образом обеспечить защиту рабов в колониях. Теперь же, особенно после начала войны за испанское наследство, Людовик XIV и Поншартрен посылают одно за другим разъяснения гуманитарного порядка управляющим и интендантам. Рабовладение, говорили они, не должно исключать благожелательного отношения к рабам и восприятие их как людей. Судьям, администраторам, плантаторам постоянно напоминают, что они должны относиться к черным гуманно. Король запрещает судам оправдывать убийцу раба; он противится тому, чтобы поселенцы Сан-Доминго выступали как судьи своих черных рабов, считает недопустимым, чтобы «французы и вообще христиане могли позволить себе так тиранить людей». Он распоряжается принять надлежащие меры, чтобы обеспечить рабам хорошее питание, заставляет для этой цели поселенцев Сан-Доминго «сажать продовольственные культуры». Наконец, именем короля Поншартрен бичует поселенцев-землевладельцев за их эгоизм, который является главной причиной бегства рабов»^{193}.

Если министры Его Величества показывают в самый разгар войны, в самые тяжелые годы конца царствования Людовика XIV, что обязанности, которые они выполняют в силу занимаемой ими должности, не мешают им быть людьми сердечными и проявлять на деле, конкретно свою чувствительность и гуманность, то государство в целом, частицей которого они являются и которым они руководят, государство, где царствует и о котором заботится их король, также становится более отзывчивым и гуманным. Каковы бы ни были недостатки этого государства и какие бы злоупотребления ему ни приписывали в разных областях (в частности, в том, что касается религии), при Людовике XIV, благодаря ему, лично его настоятельной воле и привычке вникать в мельчайшие подробности, мы имеем дело с государством, которым управляют люди, а не деспоты, не роботы; с государством, где правила устанавливаются для разных людей (белых, черных или краснокожих), а вовсе не для каких-то безликих сообществ; и правила эти создаются с помощью определенного словесного оформления, благожелательного, а иногда просто трогательного.

Разумеется, «интересы государства превыше всего»^{63}, но здесь речь идет не об этатизме, не о коллективизме, не о каком-то бездушном монстре, не о абстрактной идее. У короля и у его сотрудников имеется определенное представление о государстве. Оно не тираническое, не идеологическое, оно является христианским наследием, но как бы озарено восходящими лучами века Просвещения.

Институционное государство

Административная монархия, смоделированная Людовиком XIV, сочетается с прогрессом и с осознанием необходимости организовать во Франции государственную службу. Комиссары, оффисье служат «королю и государству», служат монарху и обществу. И так поступать их убедил король. Если бы за 54 года своего правления ему удалось сделать только это — сформировать агентов власти, его царствование уже можно было бы назвать великим.

Не изменив первоначальную структуру нашей формы правления, которая представляет собой сочетание коллегиальных форм и весьма автономных министерских департаментов, Людовик XIV сумел, уже в 1661 году, установить равновесие между центральными институтами и найти определенный стиль управления. Это равновесие не является застывшим, оно не устойчиво. Стиль этот не стереотипный, он может изменяться и адаптироваться. В течение царствования — с 1661 по 1715 год — по воле монарха, в силу изменения обстоятельств, в зависимости от личности разных министров, от времени и необходимости равновесие менялось, изменялся стиль. Людовик XV и Людовик XVI и даже уже регент не смогут сохранить в неприкосновенности наследство. Регент все изменил по-своему, и он это сделал, чтобы в первую очередь угодить своим сторонникам и из демагогических соображений. Людовик XV внешне вернется к формам 1715 года, как если бы для него форма имела большее значение, чем содержание. Людовик XVI будет попеременно переходить от узкого консерватизма к бесконтрольной «реформомании» и в обратном направлении. Все будет происходить так, как если бы преемники Великого короля пользовались механизмом, не познакомившись предварительно со способом его употребления. Но Людовик XIV не виноват, если его совет и его способ управления министерством, созданные, чтобы быть пригодными триста лет, почти полностью погибли уже в 1789 году.

Что же касается людей, которые были призваны к руководству страной, то Бурбоны XVIII века сохранят представителей традиционных династий (до 1780 года — неизбежных Фелипо), или посчитают целесообразным снова повысить шпагу в ущерб мантии, или менять генерального контролера каждые пять лет. Жизненный опыт и дальнейшее развитие событий покажут, что в этом отношении они также не поняли своего знаменитого предшественника. Недостаточно иметь в своем распоряжении какого-нибудь Фелипо, чтобы организовать хорошую административную службу; вероятно, нужен еще Людовик XIV, чтобы извлечь из этой службы максимум пользы. Недостаточно какого-нибудь Орри или какого-нибудь Машо, чтобы заменить Жан-Батиста Кольбера; опять-таки будет не хватать Людовика XIV, чтобы заменить на троне Людовика XV. Все это не значит, что Людовик Великий был незаменим. Это значит, что его секрет еще далеко не раскрыт, не разобран, не проанализирован. Людовик XV и Людовик XVI окажутся хранителями безжизненного музея, где никогда не смогут реставрировать обветшавшие картины, где никогда не поменяют местами художественные экспонаты и не обогатят коллекцию удачными приобретениями. Эффективность правления Людовика XIV, его успех мы измеряем сегодня относительным неуспехом правления его преемников. Иностранные монархи эпохи Просвещения, те, которых называют «просвещенными монархами», окажутся в политическом отношении умнее, чем Бурбоны — их современники. Они возьмут то, что было самым основным в стратегии Людовика XIV, пренебрегая формами и деталями, чтобы преодолеть конкретные препятствия, стоящие на пути модернизации их стран. Они станут ему подражать, упрощая, и добьются успеха, перенося его опыт на свою почву и адаптируя его к местным условиям. В первую очередь они возьмут на вооружение эмпиризм Людовика XIV. Ведь эффективность правительства зависит не от того, что в него войдут пять государственных секретарей, а не четыре, и не от того, что генеральному контролеру будут оказывать поблажки за счет, например, канцлера. Успех политики нельзя объяснить только тем, что формы высшей французской администрации были очень привлекательны в период между 1661 и 1715 годами. Эта политика являлась плодом работы целой команды, и эффективность ее была результатом динамичной деятельности ее руководителя и того доверия, которое он сумел внушить своим сотрудникам.

Если бы нужно было сформулировать кратко тот принцип, которым руководствовался Людовик XIV при управлении государственной службой, можно было бы предложить следующий: не революция, не реакция, а ловкий и гибкий реформизм. У него эмпиризм проявляется во всем: в сохранении устаревших институтов, в осторожности, с которой он вводит новые структуры. У него прагматизм везде, как он будет везде у Фридриха II Прусского, как он будет везде у Екатерины II в России. В самом деле, Людовик XIV был первым просвещенным деспотом (правда, деспотом он проявил себя только в вопросах религии).

Устаревшие, вялые, анахроничные институты существуют еще в 1715 году в достаточно большом количестве — их будет так же много в 1789 году, и это поставят в вину королю Франции! Их великое множество, они явно паразитарные, определенно уснувшие, и создается впечатление, что король об этом нисколько не заботится. Президиалы (гражданские и уголовные суды — Примеч. перев.), эти высшие суды бальяжей, перестали выполнять роль трибуналов; коннетаблия, или юрисдикция маршалов Франции, выглядит во Франции XVIII века так, как выглядел бы рыцарь, сражавшийся в Азенкуре, если он оказался посреди Галереи зеркал в Версале. В юрисдикции, как и в управлении, Франция и французы 1715 года вполне могли бы обойтись без финансовых бюро, а их около тридцати. Эти службы должны были заниматься тальей, государственным имуществом, надзором за путями сообщения, мостами, дорогами, но компетентные чиновники — в первую очередь интенданты — постепенно захватили самые выгодные функции. В Париже финансовая служба насчитывает более тридцати оффисье, в то время как и двенадцати вполне хватило бы, чтобы выполнить тот же объем работы.

Но задача намного сложнее, чем она нам представляется сегодня. Старый режим вообще и Людовик XIV в частности проявили большую мудрость, тонкое чутье, такт и интуицию, отдав дань уважения старым общественным порядкам. Сохранив коннетаблию, король, Мишель Летелье и маркиз де Лувуа получили возможность предоставить огромные права прево армий и военным советам, не меняя старых порядков. Предоставлением больших привилегий казначеям Франции (казначеи Парижа были возведены с 1705 года в ранг дворянства первой ступени) делалась попытка скрыть от общественности, — а она была более прозорливой и впечатлительной, чем мы себе представляем, — что интенданты расширяют область своей компетенции в ущерб финансовым бюро. Президиалы (если их не упраздняли) давали возможность жителям средних городов иметь работу, быть судьями, служащими в судебных ведомствах; они способствовали развитию местной торговли, созданию сети гостиниц, найму прислуги; они сдерживали отток населения в большие города и в Париж. При старом режиме учреждения не существуют сами по себе, не существует чисто правового государства; а существуют только частные случаи, только учреждения, руководимые людьми и призванные решать (хорошо или плохо) проблемы людей.

Когда король решается на какую-нибудь революционную меру, он старается сделать так, чтобы она не произвела революцию в головах его подданных. Парижское полицейское наместничество, созданное в 1667 году как внушающий доверие «Совет полиции», начало действовать в полную силу только в 1674 году, то есть только через семь лет после своего основания. Полицейский наместник останется вплоть до революции в подчинении министра Парижа. В иерархии Шатле он скромно будет занимать третье место (после прево Парижа и судьи по гражданским делам). До самого 1789 года полицейскому наместнику придется делать вид, что он признает себя подчиненным парламенту — и, в частности, королевскому прокурору — в том, что касается парижской полиции. Король не освободил его от конкурирующих учреждений — бюро города Парижа и финансового бюро. И тем не менее тот же самый генеральный наместник полиции — в 1715 году это Марк Рене де Вуайе де Полми, маркиз д’Аржансон, будущий хранитель печатей Франции — является таким же могущественным де-факто, как министр по делам протестантов. Он также пользуется привилегией «работы в связке», то есть привилегией непосредственной работы с Его Величеством. Если нововведения Людовика XIV имели успех, а нововведения Иосифа II в XVIII века потерпят неудачу, то это потому, что первый — более умный, чем его подражатель, — никогда не удовлетворялся улучшением содержания, всегда думал и о форме. Позолотить пилюлю, приправить сахаром горькое лекарство — это искусство великих государственных деятелей. Эти лабораторные сравнения оправданы, потому что Людовик XIV также заимствовал профессиональные выражения: не называл ли он свое управление «ремеслом» короля?

Триумф прагматизма

Как только эмпиризм становится золотым правилом, которым руководствуется Людовик XIV, тотчас же исчезает упрощенное представление о его власти как власти безграничной. На самом деле в учреждениях 1715 года есть все. Тщательное рассмотрение структур этих учреждений показывает, что король не монополизировал власть, так как здесь сосуществуют королевская администрация, церковная администрация (Церковь имеет свою Ассамблею, свои трибуналы, или церковные суды; она контролирует большую часть благотворительных государственных учреждений и учреждений народного образования), провинциальная администрация под эгидой штатов. Да и королевские учреждения не являются обязательно государственными учреждениями: ярким подтверждением этого служит королевское откупное ведомство по косвенным налогам.

В королевской администрации нет никакого единства. Все 45 000 оффисье, купивших свою должность, даже те из них, которые сознательно относятся к государственным и служебным интересам, пользуются невероятно большой автономией. Король наблюдает за ними, держат их в узде, постоянно увеличивает стоимость должностей, деньги идут на пополнение казны; и в судейской среде он черпает своих высокопоставленных чиновников, послов, почти всех своих провинциальных, колониальных и флотских администраторов. Комиссары, назначаемые и отзываемые королем, представляют, конечно, современных администраторов. Они составляют меньшую часть государственных служащих, которые не очень подпадают под власть короля. К тому же комиссар — это, в общем, служащий-«амфи6ия». Интендант провинции, например, является комиссаром (и, следовательно, может быть отозван) лишь по своим административным функциям. Он прежде всего крупный оффисье, владелец своей должности (и, следовательно, несменяемый) в качестве докладчика в Государственном совете. Между комиссаром в чистом виде — таковой существует только на бумаге — и простым оффисье в 1715 году есть, как были ив 1661 году, многочисленные промежуточные звенья. Существуют высокие должности, которые покупают, но которые свободно не продаются и которые нельзя лично настойчиво просить, это такие должности, как государственный секретарь. Есть бесплатные высокие должности: канцлер, генеральный контролер, все 30 мест государственных советников. Есть должности, в которые вступают только за деньги (Ларейни получил бумагу, подтверждающую, что он является владельцем должности наместника полиции. Для того чтобы получить после него эту должность, д'Аржансону придется платить).

Даже министерские департаменты чрезвычайно неоднородны. Если Людовик XIV или кто-нибудь из его сотрудников проводил какие-нибудь важные реформы, они не были систематическими. Государственный секретариат королевского дома — явный анахронизм в этой, уже современной, Франции 1715 года. Напротив, секретариат военно-морского флота первым создал благодаря Кольберу уже в 1669 году режим работы, в котором не было и намека на феодальные и средневековые пережитки. В этом секретариате будут наилучшим образом разработаны в 1689 году иерархические правила, определены звания (бесплатные), гарантии продвижения по службе и оказания помощи. Это был департамент, достойный подражания и единственный в тогдашнем мире, его единственным недостатком, по сравнению с английским, было то, что в нем не существует оперативного штаба. Как бы там ни было, получается так, что в 1715 году (при Жероме де Поншартрене), как и в 1669 году (при Жан-Батисте Кольбере), оба секретариата — двора и флота — подчиняются одному и тому же начальнику! Мы достигаем здесь вершины прагматизма. Поншартрена и Кольбера видят в арсеналах, в портах, на кораблях реформаторами, вдохновителями, лидерами среди флотских, а в глазах придворных сотрапезников они были консерваторами, рутинерами, почти потерявшими гибкость.

Государственный военный секретариат, которым руководит в 1715 году де Вуазен, как в 1690 году — де Лувуа, находится где-то посредине между государственным секретариатом королевского дома и государственным секретариатом военно-морского флота. Продажа должностей здесь частично существует, хотя министры, которые сменяли друг друга, поощряемые Людовиком XIV, боролись за то, чтобы ее умерить. Никогда здесь полностью не распоряжались чинами (званиями), как во флоте. Начальники этого департамента благоприятствовали дворянству пера. Но они должны были — даже суровый маркиз де Лувуа — щадить интересы дворянства шпаги. Иерархия военных званий помогала избегать продвижения по службе по принципу фаворитизма. Вообще-то Вуазен и не мог давать привилегии придворным; практически он дает свое согласие (так как король решает и навязывает свой выбор) на предоставление определенных должностей, которые выгодны близким монарха.

Правительство времен Людовика XIV не очень стеснено принципами, и его непостоянство в отношении продвижений по службе или отказов в оных, которое наблюдается уже с 1661 года, не вызвано какой-то общей установкой. Флот в общем современен, и его современная организация была заложена еще в 1669 году. И тем не менее в 1706 году, по фискальным соображениям и в интересах самого флота, была изменена в худшую сторону его организация, так как были созданы штатные должности комиссаров. Противоречий еще больше в гражданских службах. В то время как Людовик XIV держит в узде судейских и явно раздражен тем, что существует такое большое количество должностей, которые можно приобрести, только купив их, он в то же время позволяет Кольберу, а затем и Лепелетье, Шамийяру, а затем Демаре создавать тысячи совершенно бесполезных должностей. Это объяснялось, конечно, военными нуждами, и король давал на это разрешение исключительно из финансовых соображений. Введение новых платных должностей было настоящим шагом назад, даже если бы продажа должностей, таких как парикмахер, рассматривалась в свое время не как огосударствление этой почетной профессии, а как способ получения большого налога, который взимается за право иметь патент для вступления в соответствующую должность. Создание должностей мэра, помощников мэра, эшевенов, сборщиков денег за ввоз продуктов и некоторых товаров в город, служащих причалов и портов Парижа, весовщиков зерна, осмотрщиков языков у свиней, посредников по продаже вина и других должностей выставляло страну в несколько смешном виде в конце правления Людовика XIV. Во Франции, как и за границей, повторяют остроту канцлера Луи де Поншартрена, действительно им сказанную или приписываемую ему: «Каждый раз, как Ваше Величество создает какой-нибудь пост, Господь Бог создает дурака, чтобы купить его»^{290}. Ибо настоящее «французское зло» заключается в этих должностях в большей степени, чем в централизации, которая в 1715 году лишь слегка наметилась.

Политико-административный эмпиризм Людовика XIV был далек от совершенства и даже от логики и последовательности. Но, положив начало бюрократии, эмпиризм привел в большой степени благодаря усилиям монарха к появлению той системы, которую Пьер Шоню называет «заслугократией». Этому в очень большой мере способствовали нововведения короля (списки служащих, составленные в порядке их званий, чин бригадного генерала армии, военный орден Святого Людовика) и соблюдение пропорциональности. Вероятно, заслуживает самого тщательного изучения соотношение людей шпаги и судейских в посольствах (только в 1712 году была создана школа посольских секретарей, «политическая академия» маркиза де Торси^{286}). Об искусстве короля, умеющего создать правильное соотношение элиты и дворянства, говорит все то, что он учреждал: предоставление титула герцога в зависимости от заслуг перед королевством, награждение Голубой лентой в равной степени тех, кто достоин по рождению и по заслугам, производство в генералы также с соблюдением принципа пропорции между высокородными и заслужившими этот чин, вручение маршальского жезла также по вышеназванному принципу. Даже нескончаемая ссора между герцогами и президентами парламента, сводящими между собой местнические счеты, ссора, которая продлится чуть ли не до конца правления Людовика XV, послужит тому, чтобы вызвать личные и социальные соревнования, чтобы иногда уравнять высокородность и заслуженность (это, конечно, не было следствием уравнительной политики, а завоеванием благородной и постоянно проводящейся политики отбора элиты).

На более низкой ступени, и тоже с благословения короля, появляются другие формы заслугократии. Они являются плодом селекции и способствуют ей. Селекция проявилась в создании удивительной группы, ученого корпуса инженеров короля, военных инженеров, которых Франция времен Людовика XIV использует внутри королевства и за границей^{128}. Иногда эти формы заслугократии развиваются в направлении прямо противоположном всякой технократии. Об этом свидетельствуют примеры, почерпнутые из жизни наших арсеналов. Если флотские инженеры объединились в корпус только во времена Людовика XV (в 1765 году), то это уже больше не простые мастера-плотники, как в 1669 году, которые строят большие корабли и элегантные фрегаты королевского флота, а «обычные инженеры военно-морского флота» — они были еще до 1695 года^{138}, — не пренебрегшие обучением в военно-морских школах, но все же «сформировавшиеся» на месте (то есть тут же, на верфях). Англичане и голландцы нам в этом завидуют.

Этот факт отражает триумф эмпиризма, отказ от технократии, которым отмечено правление Людовика XIV и который защищает государство от идеологии, от абстракции и от презрения подданных. Во Франции 1715 года должностное лицо элекции необязательно имеет диплом об окончании юридического факультета, а его коллега из округа по сбору габели вообще не будет иметь его никогда. И тот и другой будут заниматься правом на практике, конкретно заседая в трибунале. Советник парламента, который вступил в должность в девятнадцать — двадцать лет, получив разрешение Его Величества работать, хотя не подходил еще для этого по возрасту, мало знает, хотя и имеет диплом. В двадцать пять лет, возможно, в тридцать он наверняка станет ревностным судьей, даже должностным лицом, хорошо знающим законы и юриспруденцию, применяя их на практике. Докладчик в Государственном совете — этот стержень государства старого режима, эта rara avis (редкая птица) старой, но уже такой современной администрации, — который купил свою должность в двадцать два года, после двух лет работы в парламенте, должен был почти всему учиться: праву, чтобы делать доклады в совете по гражданским делам; экономике, администраторскому делу, кутюмам, чтобы быть хорошим интендантом в провинции. В противоположность нашим гражданским администраторам, докладчик в Государственном совете, который служит во времена Людовика XIV, не является выпускником никакой высшей школы. Его не избирают интендантом по конкурсу: таковым его назначает король. Его настоящей высшей школой — поскольку юридические факультеты тех времен немногого стоят — является практика. Сначала он работает в Государственном совете с досье совета, затем подготавливает каждое решение, входящее в круг его обязанностей интенданта.

И так происходит в каждом сословии. Будущий офицер сухопутных войск является добровольцем или младшим сыном дворянина, участвует в боях с 14 лет, иногда не получив никакой военной подготовки. До 1682 года не было никакой подготовки к профессии военно-морского офицера: одни приходили из пехоты со своим званием, другие из торгового флота, третьи были добровольцами. Только рыцари Мальтийского ордена изучали и навигацию, и военное искусство. С этого времени часть офицеров военно-морского флота получила с самого начала образование в школах гардемаринов (предшественницах Высшего морского училища). Они еще туда не поступали по конкурсу. И в школах гардемаринов будущим офицерам не вбивали в голову только теоретические знания; они плавали на кораблях и рано получали боевое крещение.

Многие министры, — клан Фелипо (де Шатонеф, как де Поншартрен), два последних Летелье, Сеньеле, Торси, — были наследниками должности государственного секретаря, доставшейся им от их отцов. Лувуа получил эту привилегию в возрасте 14 лет! Если они оказываются такими же талантливыми, какими были Лувуа, Сеньеле или Торси, — все в порядке, если посредственностями, — король их убирает. Если они люди средних способностей — как Барбезье, сын Лувуа, — работа под зорким оком монарха их поднимает над средним уровнем, и они даже превосходят самих себя.

Вот как Людовик XIV формировал своих министров, государственных секретарей, солдат, моряков, инженеров, послов, интендантов, судей, как он за ними зорко следил и направлял их. Его выдающийся прагматизм был невероятно эффективным.

Государство — это Франция

Некоторые историки иногда утверждают, что Бурбоны отодвинули Францию на второй план, выдвинув на первое место династическую лояльность. Но это только видимость. Во времена Людовика XIV, особенно в начале его правления, наша страна представлялась в виде скульптуры или образа, нарисованного на полотне: Франция — крупная и красивая женщина, она подает руку своей младшей сестре, которой является, конечно, Наварра^{199}. Это изображение имело то преимущество, что никогда не штамповалось, как стереотипные бюсты Марианны, представленные в мэриях и на почтовых марках.

Такое сдержанное отношение к символу, представляющему страну в образе женщины, не отражало отрицательного отношения к женщине. В то время, когда изображение Девы Марии, кажется, встречается чаще, чем Иисуса Христа, когда образ Марии Магдалины побивает все рекорды, почему меньше изображают Францию и Наварру в виде женщин? Потому что патриотизм всегда был выражением лояльности, легче и удобнее отвечать на призыв военачальника, короля-воина, чем на призыв порядочной женщины, олицетворяющей абстрактную идею. Следовать за королем, служить королю, повиноваться королю — это вполне конкретный патриотизм. Этого короля видели совсем близко в день его коронования всякие зеваки; этого короля, его руки целителя чувствовали на себе больные, пораженные золотухой; этого короля видели в двух шагах от себя солдаты в траншеях во время осады; к этому королю в Версальских садах подходили буржуа и мелкий люд так близко, что надо было увеличивать количество его охранников. Добавим еще, что король обратился ко всем своим подданным 12 июня 1709 года, призывая их — как мы это видели — разделить его заботу и печаль, откликнуться на его призыв. Французы XVII века предпочитают повиноваться потомку Людовика Святого и Генриха IV, чем «посредственностям, которые управляют аристократическими государствами»^{63}. Ибо эти посредственности соблюдают только свои интересы или интересы олигархии соучастников, тогда как король, обладающий абсолютной и наследственной властью, думает и действует в интересах своего королевства, этого большого владения, которым он пользуется и управляет.

Вот почему присутствие короля на картинах, в скульптурах, на монетах и медалях, постоянное и повторяющееся наличие символов этого короля (солнца и его лучей), если эти символы не связываются с языческим имперским Римом, поощряет лояльность и стимулирует патриотизм. Король всегда близок, и тот, кто держит в руке первую серебряную монету, заработал не только деньги, но и портрет Его Величества. Король всегда рядом, и кюре (особенно после Нантского эдикта, особенно во вновь присоединенных провинциях) все время о нем говорит со своими прихожанами. Сегодня он просит вас молиться об успехах его оружия; все те, кто ему повиновался в этот день, солидарны с солдатами милиции, мобилизованными для поддержания порядка, и с солдатами маршала де Виллара. Завтра он вас попросит участвовать в молебне «Тебе, Господи, славим», потому что герцог Вандомский победил врага при Вильявисьосе, когда произносится гимн во славу Господа, редко бывает так, чтобы не пробежала по телу дрожь от переполненности чувством патриотизма, гордостью за армии короля, которые являются и армиями страны.

Отныне, когда военные расходы занимают первое место в бюджете, являются главной поддержкой административной системы страны, открывается для честолюбивых молодых французов — дворян, буржуа или сынов из народа — путь к славе, к которому обращены все взоры, и военные снова подают пример патриотизма^{218}. Церковь, не колеблясь, благословляет военные знамена и принимает под своды своих храмов флаги и штандарты, доставленные солдатами короля с поля боя. Не было ни одного дня во время войны, с момента основания Сен-Сирского дома до подписания Рапггадтского мира, чтобы дамы и барышни маркизы де Ментенон не молились за короля, за Францию и ее армии^{66}.

Все сливается воедино иногда не очень шумно[129], а иногда громогласно (под звуки торжественных гимнов или труб): Франция и ее солдаты, король и его подданные, военная и государственная службы, повиновение Церкви и лояльность по отношению к Его Величеству, правительство и нация, Франция и король, государство и король, государство и Французское королевство.

В таком сочетании слово «государство» уже не абстракция. Когда Людовик XIV принимает решение во имя интересов государства, он никогда не поступает как «посредственности, которые управляют аристократическими государствами; он думает, говорит и действует от имени Франции, королевства, возможно нации, (или, скорее, как кстати напомнил великолепный Коллеж Четырех Наций, от имени группы наций), а также, и особенно, от имени Отчизны. Интересы государства сливаются с интересами Отчизны до такой степени, что нет больше государства в себе, а есть единое Французское государство, государство Франция. Династическая лояльность (которую защищают основные законы), единство трона, алтаря и народа, требования национальной обороны, личный авторитет Людовика XIV плюс к этому все испытания, постигшие всех в конце его правления (когда народ туже затягивает ремень, король уменьшает свои расходы, посылает плавить свое золото и серебро), в 1715 году привели к тому, что государство стало синонимом Отчизны и Франции.

Государство — это ты, сельский кузнец. Государство — это вы, маршал де Виллар; государство — это ты, непопулярный сборщик тальи; государство — это вы, маркиз де Торси. Все те, кто присоединяется непосредственно, через родственные связи, союзы, дружбу, солидарность к правительству, к администрации, к духовенству, к армии, к военно-морскому флоту, являются членами государства или объединившимся в нем сообществом. За неимением большего тот, кто заплатил франк подушного налога, сыграл на руку государству, и бедняк, освобожденный от налога, который молился за армии Его Величества, сделал то же самое.

«Государство — это я» — мог подумать Людовик XIV, primus inter pares (первый среди равных) среди дворян, голова огромного тела («Мы голова тела, членами которого они являются»)^{63} — составляющего 20 миллионов французов, каждый из которых способствует укреплению государства.

Это новое и устойчивое, многообразное и определенным образом очерченное, конкретное и плотское представление о государстве, неотделимое от национальной ткани, поддерживалось так же долго, как жил старый возмутитель спокойствия (до утра 1 сентября 1715 года), и культивировалось благодаря усилиям короля и жертвам, приносимым налогоплательщиками благодаря налогу кровью и налогу, приносящему динарий Кесарю, благодаря чести и героизму, благодаря эффективности обкатанной административной машины, благодаря воле, более или менее добровольно проявленной каждым, благодаря насущной необходимости.

Король не устанавливал этатизм. Он не смоделировал, не отчеканил какое-то аллегорическое государство. Он не создавал, чтобы спрятать свой эгоизм, государство-алиби. Он возвел в ранг государства сообщество, которое сплачивает королевство с его монархом. Государство — это панцирь, который предохраняет Францию. Оно было скроено по мерке. Государство — это цивилизованное и стыдливое слово, которое дает возможность не затаскивать слово «Отчизна» («патриот» — это неологизм, которым злоупотреблял Вобан). Это наилучшее достижение Людовика XIV. Его последние слова были пожеланием государству: «Я ухожу, но государство будет жить всегда»^{26}. Действительно, оно будет жить долго, но не всегда оно будет похожим, узнаваемым.