Людовик XIV

Первого августа 1664 года была сыграна при дворе, в замке Фонтенбло, трагедия старика Корнеля «Отон». Пьеса была политическая, в ней рассказывалось о заговорах, о ловких маневрах: кто же будет наследовать императору Гальбе? Отон, кандидат консула Виниуса, или Пизон, которого выдвигал префект Лакус? Но текст, заимствованный у античного мира, был совершенно прозрачен. Придворные видели в Отоне своего молодого короля, монарха, который боролся со взяточничеством, с беспорядками и с заговорами, монарха, твердо решившего управлять единовластно. В самом деле, Людовик XIV уже три года держал «бразды правления в своих руках»^{99}, Пьер Корнель возносил хвалу за это королю, облекая свои комплименты в римскую тогу.

Людовик — полновластный король

Личное правление Людовика началось уже через несколько часов после смерти Мазарини, 9 марта 1661 года. На смертном одре, пользуясь малейшей передышкой, Ментор давал Телемаку последние политические советы. Он ему особенно рекомендовал «блюсти права Церкви», давать бенефиции «исключительно людям способным, набожным, благонамеренным», обращаться с дворянством «хорошо и с доверием», не разрешать должностным лицам выходить за рамки своих прямых обязанностей, «облегчать участь народа, снижая не только талью, но и другие налоги»; и наконец, назначать министров «в зависимости от их талантов»^{171}. Кардинал оставлял своему крестнику трех блестящих и надежных министров: Фуке, умеющего ловко добывать финансы, Летелье, реорганизатора армии, и де Лионна, великолепного дипломата.

Вопреки бытующей легенде, Мазарини не рекомендовал королю избавляться от Фуке. Фуке вел себя лояльно и был очень полезным во время Фронды. Он сослужил добрую службу кардиналу, наполняя казну как по мановению волшебной палочки. Вопреки другой легенде, умирающий не мог поступить бестактно и посоветовать королю не назначать больше премьер-министров (тем самым он как бы сам себя ретроспективно осуждал, как бы говоря: после меня — хоть потоп). Ну, а если поразмыслить над советами Мазарини, то как мог король, уже давно подготовленный к своему «ремеслу», уже давно жаждущий лично управлять государством, не прийти к выводу, слушая последние напутственные слова, что пора взять бразды правления в свои руки?

Кардинал скончался в два часа ночи; в тот же день молодой король собрал министров и говорил с ними как монарх. Придворные разделились на две группы, одни не поверили своим ушам, а другие подумали, что это была минутная вспышка. В самом деле, авторитет Мазарини, сдержанность его королевского ученика ввели в заблуждение многих французских и иностранных авгуров. «Над всем и вся, — как заметила госпожа де Лафайетт, — еще витала тень кардинала, и казалось, что все помыслы короля только и были направлены на то, чтобы вести себя в духе его наставлений. Смерть эта давала большую надежду тем, кто мог рассчитывать занять пост министра; они, по-видимому, считали, что король, который еще совсем недавно позволял полностью собой управлять, — и государством, и своей собственной персоной, — доверится, вероятно, министру, который будет заниматься исключительно общественными делами и не будет вмешиваться в личные дела короля. Им и в голову не приходило, что человек мог оказаться совсем непохожим на самого себя и что он, отдававший до сих пор всю королевскую власть в руки премьер-министра, вдруг захочет в своих руках сосредоточить власть короля и премьер-министра»^{49}.

Если Людовик XIV берет в свои руки и руководство министерством, и управление государством, то делает он это, чтобы произвести определенное впечатление. Некоторые усмотрели в этом государственный переворот: нет ничего более неправдоподобного. Другие утверждали, что со времен Людовика XI во Франции не было подобного авторитета: они, наверное, забыли Франциска I, Генриха II, Генриха IV и даже Людовика XIII, который вдруг начинал действовать как короли Капетинги, обладавшие настоящей монархической властью. И еще одно обстоятельство объясняет поспешность короля. Несмотря на восхищение, которое ему внушал Мазарини, и явную любовь, которую он питал к кардиналу, Людовик трезво оценивал деятельность своего премьер-министра. Он был высокого мнения о дипломатическом таланте своего ментора, но общее положение дел во Франции, состояние, в котором находилась администрация, в частности двор, его не удовлетворяли. В начале своих «Мемуаров за 1661 год» Людовик XIV напишет, не щадя своего покойного премьера-министра: «Я стал смотреть на все провинции государства не равнодушными глазами, а глазами хозяина, который сильно тронут тем, что все они его приглашают приехать и поскорее ими заняться… Беспорядок царил повсюду»^{63}.

Обе эти причины побуждали действовать, и действовать быстро, осторожно и искусно (часть фразы, выпущенная в тексте 1661 года, звучит буквально так: «…и разобраться тщательно во всем настолько, насколько время и дела могли бы позволить»). С этого момента доминирует и царит безраздельно королевский прагматизм. Людовик XIV инстинктивно чувствует — он еще напомнит об этом позже, — что обстоятельства благоприятны. «В самом деле, всюду царило спокойствие, не было ни движения, ни опасности или видимости возникновения какого-либо волнения в королевстве, которое могло бы остановить осуществление моих проектов или помешать их выполнению; с соседями был установлен мир и, вероятно, на столько времени, на сколько я сам захочу этого в силу положения, в котором они оказались»^{63}. Внутреннее спокойствие — это также залог доверия подданных и их преданности. Что касается внешнего мира, то он совпадает с европейской тенденцией к абсолютной монархии. В 1660 году Великий Курфюрст начал проводить в Берлине целую серию реформ. 29 мая 1660 года король Англии, Карл II, вошел в Уайтхолл, положив конец длительному кромвелевскому междуцарствию; а 8 мая 1661 года была избрана лондонская «бесподобная палата», прозванная «парламентом кавалеров». Обстановка изменяется в этом же направлении на другом конце Северного моря. В Копенгагене двор (которым руководит королева София-Амалия), духовенство и буржуазия провозглашают датскую корону наследственной 13 октября 1660 года, а 10 января 1661 года подтверждается абсолютная власть монарха. Эти мнимые «совпадения» следовало бы тщательно проанализировать. Слишком много авторов ссылаются сегодня — чтобы объяснить эти явления — на «конъюнктуру», преимущественно обращая внимание на кривую цен. Поворот, происшедший в 1660–1661 годах, нельзя объяснить исключительно экономическими условиями. Он был в первую очередь политическим.

Луи-Анри Ломени де Бриенн, преемник государственного секретаря в ведомстве иностранных дел, оставил нам памятную записку о событии 10 марта 1661 года, которое игроки того времени назвали бы «ловким ходом»: «Король появился перед ассамблеей собравшихся в комнате королевы-матери, где прежде всегда заседал совет, принцев, герцогов и государственных министров… и сообщил им, что принял решение: лично управлять государством, полагаясь исключительно на себя (он буквально так и выразился). После этого он их учтиво спровадил, сказав, что вызовет, когда понадобятся их советы… Мне был отдан приказ уведомить всех иностранных министров о решении Его Величества единолично управлять государством для того, чтобы они сообщили об этом решении своим государям»^{43}. «Явление короля», как выразился Пьер Гаксотт, походило на сцену артиста придворного балета: Людовик XIV продемонстрировал строгость, благородство и силу; был, пожалуй, резок, но эта резкость была рассчитана на то, чтобы привести в замешательство вельмож.

О людях и коллегиях

Явление короля было лишь прологом. Прежде чем перевести двор в Фонтенбло (20 апреля — 4 декабря), Людовик провел в жизнь, еще до конца марта, основную часть управленческой реформы. Она ничего не имела общего с государственным переворотом. Установленная система отличалась от предыдущей всего лишь объемом и стилем работы. Оставаясь верной старой монархической традиции, она основывалась на удачном равновесии между властью людей и властью коллегий.

При отсутствии раздела власти (и король это понимает) всегда можно опасаться злоупотребления властью. Мазарини (или, как его прозвали, турецкий султан) опирается только на своих визирей, и этот тип правления мы называем восточным деспотизмом. Полисинодные государства, как Польша, где властвуют советы, оказываются часто парализованными. Страны, где государственным правом не предусмотрены соответствующие компетенции коллегий и руководителей ведомств, обречены на политическую неустойчивость и рискуют стать жертвами революций: волнения в Соединенных Провинциях в 1672 году наглядно подтверждают это положение.

Франция в этом отношении давно находится в лучшем положении. Здесь уже со времен Карла VII и Людовика XI абсолютная монархия ищет подходящую для себя форму и совершенствуется. Начиная с середины средневековья королевство живет под защитой своей конституции-кутюмы (которая не позволяет монарху превращаться в деспота) и оберегается правовым сознанием. Однако такие удачные предпосылки и такие качества не позволили разрешить все проблемы: Людовику XIV пришлось немало потрудиться в марте 1661 года. Ему пришлось исправлять ошибки предшественников, которые набирали фаворитов, часто не способных разбираться в правилах работы в министерстве — таков, вероятно, порок режимов, где нет смены правителя. Короли, его предшественники, не всегда были способны оценить качество министра и точно определить полномочия руководителя ведомства. Институт государственных секретарей, кстати, был введен сравнительно недавно, круг их обязанностей расширялся с годами (1547, 1559, 1560, 1588)^{227}. Что касается совета (его пишут то в единственном, то во множественном числе в зависимости от того, что в данном случае преобладает: идея его единства или специализация составляющих его секций), то здесь монархия продвигается ощупью. Никто ничего не знает о точных границах королевского совета, так как эти границы слишком часто менялись. Некоторые отделы переименовываются, и их компетенции меняются. Все в целом было определено противоречивыми и сложными постановлениями. При Людовике XIII только за двадцать лет, с 5 февраля 1611 по 18 января 1630 года, было принято не менее двадцати шести уставных текстов, касающихся совета!^{250} Вот почему инструкции марта 1661 года привели в восхищение современников; а историография, обычно столь критически настроенная, не может не оценить конструкцию, которая просуществует сто двадцать восемь лет.

Людовик XIV укрепляет систему распределения обязанностей между шестью главными ведомствами: юстиции, финансов и четырьмя управлениями государственными секретарями. Канцлер Пьер Сегье будет, как и прежде, ведать «делами юстиции», где он уже, с общей точки зрения, продемонстрировал «большую ловкость»^{63}, исполнять обязанности председателя совета по гражданским делам и хранителя печатей Франции. Он останется первым сановником короны (раз уже нет больше должности коннетабля), первым должностным юридическим лицом Франции, пожизненным начальником советов Его Величества. Но Людовик не хочет, чтобы компетенция, уже огромная, министра юстиции была бы чрезмерной. Вот почему он не вводит его в верхний совет, где обсуждается сущность политики.

Первым государственным секретарем, в компетенцию которого входят «война, налогообложение, артиллерия, средиземноморский флот» и восемь провинций, назначается Летелье. Король воздаст ему сию посмертную хвалу: «Никогда не было лучшего советника по любому вопросу»^{39}. Теперь монарх мог рассчитывать и на достаточную компетентность, и на преданность, которые уже отметил Мазарини и которые Людовик сам имел возможность наблюдать: «Он отличался мудрым, осторожным и скромным поведением»^{63}. Вторым госсекретарем был Анри де Генего, сеньор дю Плесси, он исполнял эту должность с 1643 года так же, как и Летелье, на которого он совсем не походил; в то время лицо, назначенное на эту должность, ведало делами Парижа, королевского дома, духовенства и пяти провинций. Третья должность госсекретаря была разделена между Анри Огюстом де Ломени, графом де Бриенном, занимающим этот пост уже давно, и его Анри, о котором шла речь. Людовик XIV был невысокого о них мнения и держал их на этом посту временно. Уже в сентябре 1661 года Жан-Батист Кольбер отберет de facto у Бриеннов атлантический, а потом Летелье отнимет у них и средиземноморский флот^{273}. В апреле 1663 года Бриенны, отец и сын, подадут в отставку, лишая себя тем самым пенсий и руководства четырех провинций. Отныне двор не знает, до какой степени от них зависят иностранные дела, составляющие основную долю их формальной компетенции, ибо Его Величество и де Лионн полностью взваливают эти обязанности на себя и талантливо их выполняют, действуя через голову Бриеннов. Остается еще одна должность (последняя) — государственного секретаря, которую выполняет в то время старик Луи Фелипо де Лавриер, занимающий этот пост с 1629 года! В его ведении находятся дела протестантской религии, а также управление тринадцатью провинциями — пятьюдесятью семью процентами территории королевства.

Общее распределение должностей не будет меняться до 1715 года: всегда будут ведомства войны, иностранных дел, протестантских дел и т. д. Но время от времени Людовик будет поиному распределять провинции между четырьмя секретарями, особенно для того, чтобы включить пограничные и завоеванные провинции в юрисдикцию военного ведомства.

Шестое большое ведомство правительства — ведомство финансов — находится в руках знаменитого Никола Фуке, маркиза де Бель-Иль. Он совмещает эту высокую должность с другой важной функцией (обеспечивающей ему юридический иммунитет), с функцией генерального прокурора парижского парламента. Фуке был назначен суперинтендантом сразу по окончании Фронды, 7 февраля 1653 года, одновременно с Абелем Сервьеном, остался один на этой должности после смерти своего коллеги в феврале 1659 года. Фуке — человек умный, блестящий, открытый, умеющий привязывать к себе людей, вызывать чувство восторга, но также и чувство ненависти. Он любит поэтов, прекрасных дам, изящное искусство. Человек с большим воображением и даже своего рода мечтатель, совсем не расчетливый. Он меценат, который забывает, что Меценат немыслим без Августа. Фуке чрезмерно честолюбив, но непосредственность мешает ему долго и последовательно продвигаться к намеченной цели. Он поджигает с двух концов свечи своих роскошных венецианских люстр. Фуке распоряжается казенными деньгами, и если добивается успеха в проведении какой-то финансовой операции, то необязательно действует по установленным правилам. Сочетание в нем таких качеств и недостатков способствует тому, что, несмотря на весь свой теперешний авторитет, он становится жертвой блистательного Людовика XIV и завистливого Кольбера. В довершение Фуке усугубляет свое положение, обращаясь с министром как с бедняком, а с королем — как с задержавшимся в своем развитии подростком.

Организация совета во многом зависит от короля. Частный совет, или совет по гражданским делам, располагается на первом этаже. Король почти никогда на нем не присутствует, поручая председательство канцлеру. Это отдел высшей администрации, куда стекаются специально подобранные спорные вопросы и где король лично вершит правосудие (как это делал Людовик Святой, сидя под своим знаменитым дубом). Отдел состоит из государственных секретарей, государственных советников (назначаемых королем), докладчиков в Государственном совете (владельцев своих должностей), большого штата специалистов широкого диапазона, своего рода питомника будущих государственных мужей. Полномочия совета соответствуют полномочиям нашего кассационного суда, а также полномочиям нашего современного государственного совета. Частный совет дополняли отделы (кассационного суда, иска, почт и перевозок) и комиссии, (большое и малое управление финансами, продовольственные комиссии и другие). Чиновники частного совета и дополняющих его отделов и комиссий (их около сотни) пользуются большим административным весом.

Первый правительственный орган находится на ступень выше совета. Здесь заседания проходят под председательством самого Людовика XIV. Этот отдел называется советом депеш. Он был образован не в 1661 году, а еще во времена Фронды. Новшество заключается лишь в том, что теперь он работает под председательством Его Величества, а не канцлера. Он решает внутренние административные вопросы, общие для государственных секретарей, в частности, занимается «депешами», то есть активной и пассивной корреспонденцией между правительством и ответственными функционариями провинций (губернаторами и интендантами). Совет депеш собирается два раза в неделю, чаще, чем частный совет или совет по гражданским делам, но его роль будет все время снижаться: с 1691 по 1715 год он будет собираться два раза в месяц. В совет депеш входят: канцлер, государственные секретари и их преемники, суперинтендант, несколько государственных советников, в зависимости от их компетенции, наконец, министры.

Официальное звание «государственный министр» становится, по воле монарха, званием вполне определенным и очень редким. Отныне его будут присваивать только избранным, специально отобранным Его Величеством счастливцам, принятым в самый узкий и престижный отдел его совета. Его называют «верхним советом», но это не по причине его особой важности, а потому, что он заседает на втором этаже в главных резиденциях короля. Во время правления Людовика XIV гораздо больше в ходу будет термин «совет министров» — вполне удачное выражение, так как только его члены имеют право stricto sensu (в строгом смысле) на звание министра.

Такой тип совета существовал всегда, и регентский совет, рекомендованный Людовиком XIII, ему соответствовал. В совете долго фигурировали члены королевской семьи, принцы крови, герцоги и пэры, высшие должностные чины, канцлер Франции. Теперь же Людовик умышленно ограничивает доступ в него. Он «забывает» пригласить в совет королеву-мать, Сегье, Ломени де Бриенна. Он и не думает пригласить участвовать в нем Конде или Конти, Лонгвиля или Бофора. Он не хочет, чтоб в нем были герцоги. Даже виконт де Тюренн, который приобщил короля к искусству ведения войны и который продолжает служить ему добрым советчиком, — слишком большой вельможа, чтобы Людовик XIV счел его пригодным для этой роли.

Здесь ему достаточно и трех государственных министров: их назовут триадой. Это — Летелье, Фуке и Лионн. Желательно, с точки зрения короля, чтобы можно было обходиться «в вящих интересах государства и для лучшего соблюдения секретности наименьшим количеством членов совета»^{63}. Едва эта позиция короля стала известна, как клан разочарованных — вельможи, вечно недовольные, стали критически высказываться по поводу отсутствия высшей знати в совете (которому поручено было заниматься самыми важными разделами политики: дипломатией, войной, религиозными вопросами, наиважнейшими внутренними проблемами). Полемика обострилась до такой степени, что министров (а они все принадлежали к дворянству мантии) стали обзывать «мещанами». В своих «Мемуарах» король будет оправдываться следующим образом: «Я мог бы, конечно, остановить свой взор на людях, принадлежащих к более высокому сословию, но я не нашел бы среди них людей, которые были бы способнее этих троих»^{63}.

Чтобы быть включенным в совет, достаточно было быть отобранным Его Величеством: король ввел туда суперинтенданта Фуке и отстранил канцлера Сегье. Он выдвинул государственного секретаря Летелье и пренебрег его тремя коллегами, даже Бриенном, который пребывал в ранге министра уже год. Он выбрал де Лионна, который вплоть до 1663 года не был государственным секретарем. Правда, Лионн, как и Летелье, состоял в отборной команде, руководимой Мазарини. Этот человек блестяще провел переговоры по заключению Пиренейского соглашения и не имеет себе равных по части дипломатии, вкуса, остроумия и вежливости. «В нем, — уверяет Сент-Эвремон, — сочетаются разные таланты; Лионн проявляет тонкое знание человеческих достоинств и глубокое понимание дел. Я не перестаю удивляться, что этот министр, сумевший привести в полное замешательство политику итальянцев и обмануть бдительность испанцев, привлекший на нашу сторону такое множество немецких принцев и заставивший действовать в наших интересах людей, с трудом двигающихся даже ради собственной выгоды, что этот человек, исключительно искушенный в искусстве переговоров и так глубоко разбирающийся во всех делах, мог еще проявлять, помимо всего этого, огромную деликатность, свойственную самым вышколенным придворным, как в беседе, так и в развлечениях»^{92}. Если учесть, что и Летелье не только талантливый администратор, но еще и ловчайший придворный XVII века, что и Фуке, несмотря на свои пороки, равно как и благодаря им, постоянно действует и мыслит как истый дворянин, то станет ясно, что триада короля отнюдь не мещанский клуб, а строго отобранная группа компетентных, любезных, отлично воспитанных государственных мужей.

Распределение дел между ведомствами и советами, как и распределение ответственных сотрудников по разным отделам совета, — король, министры, канцлер постоянно заботятся об установлении связи между правительственными отделами и личным советом, — способствуют нормальному функционированию сложного и еще слабо обкатанного механизма. Если бы Людовик XIV не делал отбор лично и если бы не присутствовал на советах, успех не был бы таким явным и результаты их деятельности не были бы такими долговечными. Правда, король, будучи исключительно осмотрительным, ввел из предосторожности в систему механизма, на скромную пока еще должность, но на важный стратегический пост, преданного человека, которому подозрительный Мазарини доверял больше, чем кому бы то ни было. Этого человека звали Жан-Батист Кольбер, он был лучшим подарком, который умирающий Мазарини сделал королю.

Восьмого марта, накануне кончины Мазарини, Кольбер назначается интендантом финансов. Людовик XIV «ему полностью доверяет»; он говорит, что знает его «как человека старательного, умного и честного»^{63}. Бывшему приверженцу кардинала поручается осуществление контроля над использованием государственных средств. Король знает, что он не только следит за казной: он следит, по поручению короля, за суперинтендантом финансов.

Уж и белка

У семьи Фуке был герб со значением: серебряный, с белкой (в просторечии белка называется «фуке»). Герб Кольберов был золотой, с лазурным ужом. Такая геральдика сразу же рождает ассоциации с басенными персонажами. Никола Фуке никогда не скрывал своих амбиций. Они ярко выражены в семейном девизе: «Quo non ascendam?!» («Куда я только не взберусь?!») Ловкая белка удивительно символична. Но маленький грызун не заметил, что за ним следует уж, который проявит в нашей басне большое терпение и хитрость и долго будет скрывать свою ненависть и агрессивность.

Чтобы понять событие, которое произошло в 1661 году, нужно вернуться к временам, наступившим сразу после Фронды^{1}. В 1653 году король был абсолютно не сведущим в вопросах финансов. Мазарини, который учит его многому, недостаточно компетентен, чтобы вооружить его необходимыми знаниями в этой области, да и нет у него желания научить крестника слишком хорошо разбираться в деталях финансовой системы. В этой области первостепенную роль играют три личности: Мазарини, Фуке и Кольбер. Последний, интендант кардинала Мазарини, готовится (это его роль) управлять огромным состоянием, которое кардинал восстановил по возвращении из изгнания. Мазарини, который вернулся почти полностью разоренным, оставит после своей смерти 35 000 000 ливров (около двух миллиардов наших теперешних франков), сумму, превышающую кассовую наличность Амстердамского банка^{170}. Кольбер знает, что премьер-министр слишком сильно и слишком быстро богатеет, даже если сделать скидку на то, что его услуги огромны. Состояние Мазарини состоит из пяти миллионов в виде кредитных билетов, то есть бумажных «денег», гарантированных налоговыми поступлениями. Но у Кольбера есть все основания держать язык за зубами: кардинал его покровитель; сеиды Мазарини (и Кольбер занимает самую выгодную позицию среди них) тоже сколачивают себе состояние; наконец, Кольбер ждет своего часа. Готовясь к нему, он терпеливо и безжалостно собирает цифры и факты (основы будущих разоблачений) против суперинтенданта финансов Фуке. В 1659 году, после смерти Абеля Сервьена, когда Фуке останется один на своем посту, Кольбер начнет усиленно распространять компрометирующие слухи о министре финансов. Мазарини, который охотно ставил сразу на две разные карты, делал вид, что ничего не замечает. Кардинал действительно чувствует, что здоровье его пошатнулось, он заботится прежде всего о том, чтобы сохранить свое огромное состояние, ему трудно упрекнуть Фуке в том, что тот тоже обогащается, и ему кажется чрезвычайно выгодным оставить все так, как есть.

Никола Фуке, занявший свой пост в 1653 году, унаследовал полностью опустошенную (с лета 1648 года) государственную казну, очень плохую налоговую конъюнктуру (при Фронде были полностью прекращены «чрезвычайные дела», то есть больше не изыскивались спасительные уловки для выхода из создавшегося положения; кроме того, тальи стали гораздо меньше давать дохода, чем прежде), крайне дефицитную монетную массу (с 1641 года Европа страдает нехваткой ценных металлов). Мазарини отвел Фуке главную роль в суперинтендантстве, которое было в то время двуглавым: Фуке надлежало найти во что бы то ни стало деньги, и сделать это быстро, ибо государство было обескровлено; а также изыскать их в большом количестве, ибо война с Испанией нас разоряла. В этих условиях суперинтендант финансов будет прибегать к испытанным методам. Он сохранит существующие финансовые структуры, которые привели к тому, что почти все оказалось арендованным: не только косвенные налоги и

«чрезвычайные дела» (область королевских откупщиков), но и прямые налоги, так как сборщики налогов и главные казначеи провинций, поздно присоединенных к Французской короне, вынуждены все больше и больше становиться субподрядчиками. Короче, Никола Фуке сохраняет структуру, которую его никто не просил менять, которая прежде казалась рентабельной для государства и вполне сочеталась с его умением вести дела. Фуке, человеку, умеющему обольщать и исключительно общительному, ничего не стоило подкупить лестью откупщиков, субподрядчиков и всяких других финансовых воротил, внушающих доверие. К тому же, чтобы заставить их окончательно вернуться в налоговую систему, он увеличивает им процент прибыли.

Словом, эта политика была нисколько не хуже любой другой. Она обеспечивала монархии надежные поступления. Правда, она ставила правительство в зависимость от заимодавцев, но зато спасала короля от непопулярности. Действительно, легче всего разоблачать от случая к случаю корыстолюбие своих приверженцев, скандальный характер их обогащения; заставить их замолчать — обычная практика. (Начало и конец единоличного правления Людовика XIV были ознаменованы двумя сессиями палат правосудия — в 1661 и в 1716 годах, — на которых мало заботились о справедливости; эти деловые люди, обвиненные во всех смертных грехах в королевстве, подверглись жестким налоговым обложениям.) Но в 1661 году деловым людям расставят двойную ловушку: государство не только заставит расплачиваться финансистов и отдаст их народу на растерзание, но еще и придумает, не без риска для себя, помимо обычных искупительных жертв, совершенно неожиданного козла отпущения — самого суперинтенданта финансов Фуке. Для этого достаточно было убедить молодого короля в коварстве его министра. Кольбер сумел это сделать, ему удалось привлечь Людовика XIV на свою сторону. И 4 мая 1661 года, за три с лишним месяца до знаменитых празднеств, которые должны были состояться в Воле-Виконт, король принял решение погубить суперинтенданта финансов.

Позиция Кольбера нам сегодня ясна^{170}. Он стал замечать уже с 1659 года, что кардинал болен; учитывая, что он не бессмертен, чрезмерно верный интендант предвидел: когда Мазарини не станет, будет непросто избежать крупномасштабного публичного разоблачения скандальных дел и выверки счетов. Кардинал это тоже понимал; он позаботился о том, чтобы Людовик XIV отказался считаться его наследником, и сделал все, чтобы избежать инвентаризации, которая разоблачила бы его служебную недобросовестность. Кольберу важно было остаться в хороших отношениях с Мазарини и выслужиться перед королем. Он отмежевался от суперинтенданта, чтобы найти способ его устранить в подходящее время, и сделал это так, чтобы не скомпрометировать Мазарини.

Ибо если Фуке и использовал свои служебные обязанности для обогащения, то Мазарини делал то же самое и в гораздо большем размере. И если Мазарини уже все знал о Фуке по доносу Кольбера, то его вина уже в том, что он оставил Фуке на своем посту после 1659 года. Таким образом объясняется тактика Кольбера в течение марта — апреля 1661 года. Новый интендант финансов уже сумел заслужить доверие короля. Кольбер убедил своего хозяина в своей незаинтересованности. Он разыгрывает из себя скромного и непритязательного королевского слугу, тщательно скрывает свое честолюбие, которое, вероятно, посильнее даже, чем честолюбие его соперника, льет бальзам на гордость Людовика XIV. Он все время говорит о том, как он печется о благополучии государства. До сих пор он довольно легко ведет свою игру. Король слабо разбирается в финансах. Кстати сказать, суперинтендант сильно раздражает Людовика. Увлеченный своим непомерным тщеславием, Фуке не принял во внимание королевские декларации от 10 марта. Он говорит и действует, как если бы настоящее время было для него коротким антрактом между двумя министерскими постами, как будто не сегодня-завтра он станет первым министром.

Самая деликатная часть интриги, плетущейся Кольбером, касается покойного кардинала. Людовик XIV, вопреки четко выраженному желанию осторожного Мазарини, приказал, разумеется, произвести инвентаризацию сказочного наследства. Обнаружился неприличный контраст между сказочными богатствами кардинала и пустотой государственных касс. Но Мазарини был защищен доверием, которое оказывали ему королева-мать и Людовик. Он был крестным отцом короля, а его наследники — первыми вельможами государства. Как отказаться от завещания после его принятия? Как признаться перед всей Францией, что сам главный министр ободрал налогоплательщиков как липку? И тогда Кольбер подсовывает Людовику XIV версию, будто во всем виноват один Фуке. Король охотно принимает это искусное и утешительное для него объяснение. Кольбер нападает на суперинтенданта, чтобы отвлечь внимание от дела Мазарини. Он выгородит даже кардинала, утверждая, что последний собирался перед смертью избавиться от Фуке. Сообразуясь с принципами защиты порядочности вообще и достояния государства в частности, Кольбер сумел внушить королю свои «убеждения»: Фуке был и остается взяточником и недобросовестным должностным лицом, который нажился за счет государства и ловко скрыл благодаря невероятному бухгалтерскому хаосу свое собственное лихоимство и растраты своего окружения (Брюанов, Пеллиссонов, Бернаров); он — креатура откупщиков. В довершение «лазурный уж» утверждает, что «белка» вкрапливает своих людей в государственные учреждения, непомерно укрепляет островной маркизат Бель-Иль и, наконец, собирается, в случае своей опалы, открыто вступить в союз с англичанами или, что еще хуже, с испанцами.

Когда же Людовик XIV окончательно убедится в необходимости одним ударом покончить с Фуке, останется всего лишь организовать ловушку: убаюкать Фуке надеждами, устроив ему королевские аудиенции, абсолютно ненужные, но которые льстили его самолюбию, побудить его уступить свою должность королевского прокурора в парламенте; завлечь его куда-нибудь подальше от Парижа, чтобы завладеть его бумагами и арестовать его сообщников. Фуке, хотя его неоднократно предупреждали о кознях Кольбера, на сей раз угодил во все ловушки, расставленные его противником. Более того, его угораздило устроить пышный праздник в Во-ле-Виконт[29], где была представлена комедия Мольера «Докучные», пригласить на него короля, принять его так, будто король — он, Фуке, а Людовик — бедный родственник. Такой прием решил его судьбу раз и навсегда. Таким поступком Фуке показал если не свою невиновность (он был и оставался взяточником), то, по крайней мере, свойственное ему простодушие. Все было сделано, чтобы его представить в виде монстра и интригана. А он все показывал, что в нем нет ни капли лицемерия, ни напористости интригана, ни, особенно, скупости, свойственной богачу. Кроме короля и Жан-Батиста Кольбера есть еще немало других людей, жаждущих устранения Фуке. Своим «недобропорядочным богатством» суперинтендант создал себе столько же врагов, сколько и друзей. Его амбиции сталкивались с амбициями других людей, и не только Кольбера. Впрочем, периодическое приношение искупительной жертвы — это ритуал, который существует с незапамятных времен и который призван успокаивать народы. Интересно в данном случае пощупать пульс общественного мнения. Вот, в частности, точка зрения по этому поводу известного в то время поэта, Жана Шаплена, человека, который должен был бы, казалось, возвыситься над предрассудками окружения. Он пишет, забывая о должном академическом тоне, письмо маркизе де Севинье: «Что же это такое, дорогая маркиза? Разве мало ему было разорять государство и делать одиозной фигуру короля в глазах его подданных из-за непосильного бремени, взваленного на них, разве мало ему было использовать все его средства для бессовестных трат и наглых приобретений, не имеющих никакого отношения ни к его чести, ни к его службе, приобретений, которые потом обращались против него же и развращали его подданных и слуг? Надо же было еще, в дополнение к этому распутству и преступлению, создать себе монумент из благосклонностей (реальных или мнимых), из целомудрия стольких благородных дам и держать у себя целый непристойный перечень сношений, которые он имел с ними для того, чтобы крушение его состояния погребло бы и их репутацию под своими обломками?»^{96} Этот угодливый человек перечислил здесь весь официальный список упреков, предъявленных суперинтенданту финансов. Следует заметить, что Во-ле-Виконт (этот маленький Версаль, построенный и оформленный будущими создателями Версаля: Лево, Ленотром, Лебреном) фигурирует в краткой рубрике «бессовестных трат», в то время как плохое управление государственными финансами, сверхобременительные налоги, огромная доля которых ушла неизвестно куда, и «заговор» Бель-Иля занимают в этом обвинительном акте самое важное место.

Роскошь суперинтенданта так разозлила короля, что он готов был арестовать его на месте, среди праздника в Во, 17 августа. К счастью, королева-мать помешала ему это сделать, сказав, что великому королю не пристало нарушать законы гостеприимства. В результате появился нантский сценарий. Под предлогом поездки на открытие сессии Штатов Бретани (о путешествии появилось сообщение еще 4 августа в «Ля Газетт») король выехал из Фонтенбло «на почтовых и верхом» в понедельник 29 августа в 9 часов утра в сопровождении принца де Конде, герцога Энгиенского, графа д'Арманьяка, герцога де Буйона, виконта де Тюренна, графа де Сент-Эньяна и тридцати придворных. В четверг, 1 сентября, он прибыл в Нант и остановился в замке. Фуке же, серьезно встревоженный, жил в это время в доме на другом конце города (соединенном подземельем с рекой, следовательно, не очень далеко от Бель-Иля). В понедельник 5-го, после совета, Людовик приказал арестовать Фуке. Доверенное лицо, которому он поручил выполнить эту деликатную миссию, был Шарль де Бац-Кастельмор д'Артаньян, заместитель лейтенанта мушкетеров.

Усовершенствование совета

Арест Фуке имел два немедленных политических последствия. Во-первых, освободившееся в совете место министра финансов было предоставлено его злейшему врагу. Вместо временной триады — Фуке, Лионн, Летелье — появилась другая: Кольбер, Лионн, Летелье. Во-вторых, король решил никого не назначать на должность опального суперинтенданта. Он напишет в своих «Мемуарах»: «Самое лучшее решение, достойное быть отмеченным и выгодное для моих подданных, которое я принял в данной ситуации, — это решение упразднить должность суперинтенданта и взвалить эту обязанность на самого себя»^{63}. Людовик стал, таким образом, своим собственным суперинтендантом.

Уже 5 сентября Людовик уверял, что ему эта работа нравится. Он писал королеве-матери: «Я уже начал получать удовольствие от самостоятельной работы»^{252}. От Бартелеми Эрвара, генерального контролера, он потребовал два миллиона ливров в письме, написанном в ультимативном тоне, в котором последний почувствовал авторитет короля и угадал советы Кольбера. Эрвар, у которого хватило ума быстренько раздобыть два миллиона, номинально сохранит свой титул до 1665 года, но не станет хозяином налоговой системы.

Отныне государственные финансы управлялись — по крайней мере, в принципе — коллегиально. Согласно постановлению от 15 сентября (черновик составил Кольбер)^{252} был образован новый правительственный отдел: королевский совет финансов (в дальнейшем, в порядке сокращения, будет называться королевским советом). Предполагалось, что он будет работать под председательством короля, который зарезервировал за собой исключительное право «подписывать единолично все распоряжения, касающиеся подотчетных и специальных расходов», а также ведомости по распределению средств, счета Казначейства и грамоты о тальях. Тем же, кто мог подумать, что это сказано для красного словца, канцлер Поншартрен ответил, забегая вперед, что «король пишет больше, чем наемный писатель»^{116}. Тем, кто мог бы подумать, что опала Фуке ничего не изменила в финансовом устройстве королевства, Людовик ответил, смело взвалив на себя «всю огромную бумажную волокиту»^{116}. Королевский совет состоял из короля, главы совета финансов, трех советников: Кольбера, Этьена д'Алигра и Александра де Сева. Но с самого первого заседания все поняли, что Кольбер, несмотря на свой скромный титул интенданта финансов, был главной пружиной нового механизма. Он, кстати, лично сам составил касающуюся его статью: «Интендант финансов, который будет иметь честь состоять в вышеназванном совете, будет ведать Гсударственным казначейством и, следовательно, будет вести запись всех приходов и расходов, но никому не сообщит о них без особого разрешения Его Величества»^{252}. Король хотел, чтобы совет финансов собирался три раза в неделю, по вторникам, четвергам и субботам. Но с 1665 года и до конца правления Людовика XIV частота собраний будет сведена к двум. Правда, с этого года Кольбер, получивший звание генерального контролера, стал выполнять вместе с Людовиком основную часть финансовой работы, ставя потом королевский совет перед свершившимся фактом.

В сентябре 1664 года Кольбер добьется от короля разрешения на образование четвертого государственного совета, королевского совета торговли, которому надлежало стать новым инструментом в руках этого сильного министра, призванного решать все вопросы общей экономики (ибо в это время торговля — синоним экономики, в то время как индустрия считалась лишь одной из ветвей торговли). Но на практике часто было непонятно, к чьей компетенции относится то или другое дело: совета торговли или совета финансов, что самому Кольберу скоро надоело. Четвертый отдел просуществовал не более трех-четырех лет, ив 1676 году он прекратил окончательно свое существование.

Эта примеры показывают, как королевская власть при Людовике XIV далека от абстрактного подхода к делам. Совет торговли просуществует очень недолго, так как король не любит болтовни и не стремится к коллегиальности ради коллегиальности. Его интересует в первую очередь эффективность. А вот королевский совет будет играть все большую и большую роль, отодвигая на второй план совет депеш. Но проявление эмпиризма на этом не закончится. В июне 1700 года Людовик создаст простую чрезвычайную комиссию по торговле при частном совете, а на самом деле намного более важный организм, чем бывший королевский совет торговли. Она просуществует до 1722 года. Этот новый совет и подготовит знаменитый эдикт 1701 года о сохранении дворянского достоинства (Статья 1: «Чтобы все наши подданные, дворяне по происхождению, по должности или в силу других обстоятельств, за исключением тех, которые в данный момент облечены должностными полномочиями, могли бы свободно заниматься различной оптовой торговлей как внутри, так и вне королевства, работая как на себя, так и занимаясь посредничеством, не отступая от принципов поведения дворянства»). В этот совет войдут трое государственных советников, государственный секретарь по морским делам (Жером де Поншартрен), генеральный контролер финансов, шесть докладчиков, вскоре произведенных в интенданты по делам торговли, два откупщика, наконец, тринадцать депутатов от торговых палат. Привлечение компетентных людей короля и представителей свободной экономики будет одним из плодотворных новшеств, характерных для монархии эпохи Людовика XIV.

Еще одним удачным новшеством было развитие работы короля: организация технических аудиенций, призванных, с одной стороны, подготовить работу совета, а с другой — осуществить выполнение его решений. Это позволяет Людовику быть в курсе всех дел и контролировать их в широком объеме. Он может также, сохраняя министров второго эшелона, сильно влиять на дела, усиливая de facto авторитет лучших своих управляющих делами. Такая работа способствует созданию атмосферы непринужденности в отношениях между Людовиком XIV и его сотрудниками, что редко наблюдалось при старом режиме и чему Франция давала благодаря своему королю если не уникальный, то, по крайней мере, достойный подражания пример.

Такие порядки достаточно долго защищали страну от двойной опасности: от произвола всевластного хозяина и от министерского деспотизма, что не менее страшно. Итак, двигаясь вперед вполне человеческим темпом, абсолютная монархия, едва достигнув вершины, начинает постепенно превращаться в монархию административную.

Министры и «министерские соколы»

Создается впечатление, что Людовик XIV управляет при помощи крохотной команды сотрудников из шести человек. Если фактически во Франции существует только одна большая канцелярия, один общий контроль финансов и только четыре государственных секретаря, на самом деле король использует других начальников ведомства и других лиц, непосредственно входящих в состав правительства и высшей администрации.

Каждому свое. Государственный совет, или «верхний совет», или совет министров, число членов которого колеблется между тремя (1661 г.: Кольбер, Летелье, Лионн) и семью членами (1709 г.: Монсеньор, герцог Бургундский, герцог де Бовилье, маркиз де Торси, канцлер Поншартрен, Демаре и Вуазен), не состоит только из членов «банды шести». С 1691 по 1714 год в него включат герцога де Бовилье, министра без портфеля. Он также будет открыт Дофину, потом герцогу Бургундскому. Справедливости ради, нельзя забывать об этих трех «министрах».

Рангом выше стоит начальник королевского совета финансов. Король всегда предоставляет это место какому-нибудь большому вельможе, пользующемуся его доверием, — обоим маршалам де Вильруа, герцогу де Бовилье. Начальник королевского совета наследует начиная с 1661 года почести бывшего суперинтенданта финансов: в это время интендант Кольбер, ставший чуть позже генеральным контролером, готовится унаследовать власть суперинтенданта финансов.

Далее следуют люди, которых герцог де Сен-Симон шутливо называет «министерскими соколами». Как и государственных секретарей, их допускают «в связку», то есть в команду, работающих с королем. Самые крупные из них руководят настоящим ведомством. Таков, например, суперинтендант королевского строительства (в 1661 году — Антуан де Ратабон, в 1699 году — знаменитый Ардуэн-Мансар). Таков суперинтендант почт и почтовых станций Франции (в 1661 году он еще безвестный Жером де Нуво де Фромон, а в 1668-м — Лувуа). Позже к группе прибавится еще генеральный директор фортификаций. К величайшему негодованию Сен-Симона, занимающий эту должность Лепелетье де Сузи допускается в команду работы с Его Величеством, он может ночевать в Марли и, как настоящий министр, являться к королю с «палкой в руке и без плаща»^{94}.

Для непосредственной работы с королем выделяются еще три важные персоны. Духовник, который всегда является членом ордена иезуитов (в 1661 году это Франсуа Анн&), работает с Людовиком XIV утром по пятницам. Эта серьезная беседа называется «духовным советом». Цель беседы: подобрать кандидатов для вакантных бенефициев. Его Преосвященство архиепископ Парижский будет привлекаться либо к участию в «духовном совете», либо король будет принимать его отдельно. Эти двое могут рассматриваться как «соколы» некоего невидимого министерства церковных дел Франции; третьим был в 1661 году Генего, а в 1669 году — Кольбер, то есть государственный секретарь, совмещающий руководство делами Парижа и королевского дома с делами духовенства.

В 1667 году, когда создадут генеральное наместничество парижской полиции, его начальник, Габриэль Никола де Ларейни, частично вышедший из-под опеки министра Парижа, будет также допущен в команду, работающую непосредственно с королем.

Наконец, ввиду того, что сеть финансовых организаций чрезмерно разрасталась в государстве и что бывшее ведомство Фуке занималось не только государственными финансами и налогообложением, но еще и администрацией, промышленностью и торговлей (пять или шесть наших министров в XX веке не справились бы с такой нагрузкой), королевский совет и генеральный контроль, являющиеся наследниками суперинтендантства, используют, прямо или косвенно, несколько десятков компетентных персон. Полномочия некоторых можно сравнить с полномочиями сверхштатного государственного секретаря. Есть такие, которые работают тихонько, почти подпольно; даже сегодня мы еще не имеем точного представления о размерах их могущества, о котором можем только догадываться. В 1661 году, к этим скромным и влиятельным людям относятся оба советника в королевском совете по делам финансов (Этьен д'Алигр и Александр де Сев), оба интенданта финансов (сам Кольбер и Дени Марен), высокие должностные лица (главный казначей по экстраординарным военным расходам, хранители королевской казны, генеральные казначеи флота и т. д.), откупщики, наконец, которых можно сравнить с коллегиальным министерством косвенного налога.

К тому же, как при всех режимах и во всех администрациях, высшие «функционеры» так хорошо помогают начальникам ведомств, что начинают приобщаться к их общественной и политической власти. Во французской иерархии эпохи Людовика XIV первые заместители государственных секретарей, генерального контролера финансов, королевских казначеев и даже казначеев казуальных доходов приравниваются к рангу командующих эскадрами. Таково желание короля, в соответствии с которым он перестроил иерархию чинов^{138}. Когда в 1664 году Кольбер откроет свое ведомство культуры при суперинтендантстве строительства, он назначит первым заместителем (а потом и генеральным контролером) не какого-нибудь незнакомца или простого бюрократа, а Шарля Перро, видного литератора, будущего академика.

С развитием административной монархии впоследствии увеличится число таких «главных пружин» государственного механизма. Государство не становится чудовищным (его громоздкость — наследие прошлого; более сорока тысяч купленных должностей — это и залог преемственности и стабильности, но также сопротивления и рутины). С 1701 по 1708 год король использует, чтобы усилить контроль и облегчить работу бедного де Шамийяра, услуги двух главных директоров финансов, благодаря чему ловкий Никола Демаре сможет весьма сенсационно вернуть себе милость короля. А потом вместо двух интендантов финансов Людовик будет иметь шесть (1690–1701), потом только четыре (1701–1704), еще позже снова шесть (1704–1708) и, наконец, семь (1708–1715). Миру ведомственной рутины противопоставляются гибкость, эмпиризм, необычайная приспособляемость к нуждам, свойственные правлению Великого короля. Людовик не только усилил команду интендантов финансов, он еще создает в 1708 году шесть интендантов, ответственных за торговлю.

Итак, благодаря воле, большому прагматизму короля и его лучших советников (кто мог бы превзойти по части эмпиризма Кольбера, Лувуа и Демаре?) мы можем наблюдать полный разрыв между видимой, официальной государственной властью и тем, что мы назвали бы социологией власти. (Эта последняя сфера представляет обширное поле деятельности для исследователя.) Сколько же есть еще плохо известных или совсем неизвестных тайных советчиков! Только немногие посвященные знают, что список «министерских соколов» далеко не исчерпывает весь объем тех, кто способствует хорошей, слаженной работе центральной власти. Итак, благодаря воле короля Францией ежедневно управляет целая плеяда ревностных и, как правило, очень компетентных слуг монарха. Истории следовало бы помнить об этих «великих помощниках». И читатели Сен-Симона уже догадываются, что в конце правления Людовика XIV к графу де Бержику прислушивались как к министру. Флот маркиза де Сеньеле, самый мощный в мире, вероятно, достиг совершенства только благодаря де Юссону де Бонрепо, выполнявшему неопределенные функции. Военная администрация и армии Лувуа находятся в руках кропотливого монарха и гениального министра, но этот король и этот министр не могли бы так эффективно действовать без содействия Вобана в деле сооружения укреплений и организации осад, без маркиза де Шамле, специалиста по материально-техническому обеспечению и организации тыла. Король будет больше прислушиваться к Вобану (который знает все (решает все), говорит с королем уверенным тоном и является в стране одним из создателей современной статистики), чем к трем Фелипо де Лаврийер, безвестным государственным секретарям.

Таков парадокс, а также такова сила нашего старого режима. Людовик XIV прославляет, формирует и управляет не окоченелым государством, государством-спрутом, государством-машиной; и сам Людовик, который руководит и судит, — полная противоположность королю-роботу.

Пределы власти короля

На первый взгляд власть Людовика XIV огромна, и многие монархи его времени, видя в нем самого авторитетного монарха в Европе, монарха, добившегося беспрекословного подчинения своих подданных, испытывали сильное чувство зависти. Людовик, к примеру, может вводить новые налоги, а этого не может сделать король Англии. Он может обойтись без генеральных штатов, а Габсбурги, правящие в Вене, не могут. Но если он и не подвержен контролю народного представительства, если он, теоретически, объединяет в своем лице «три власти», в некоторых вещах он не так свободен в своих действиях и решениях, как многие главы государств нашего времени.

Часто мы думаем, что он выбирает, тогда как на самом деле выбор ему навязывают или, в лучшем случае, он просто его не отвергает. Велико в XVII веке давление, оказываемое принципом преемственности. Ришелье открыл Мазарини и воспитал его, особенно сформировал его как дипломата. Людовик XIII буквально навязал кардинала Мазарини будущей регентше и Людовику XIV. Мазарини, в свою очередь, воспитал Жан-Батиста Кольбера в финансовом, политическом и артистическом планах. Тот же кардинал Мазарини завещал своему королевскому крестнику трех больших министров начала эпохи личного правления: Кольбера, Мишеля Летелье, де Лионна. Устранение Бриенна (1663) и Генего (1669) не проводится в грубой форме. Один-единственный раз король поступил резко, полностью разорвав с Фуке, своим суперинтендантом финансов, это произошло после смерти Мазарини; Людовик мог бы поступить менее жестоко по отношению к опальному, но не принять своего решения относительно Фуке он не мог.

Посты министров часто передавались от отца к сыну (Летелье, Лувуа, Барбезье возглавляют один за другим без перерыва военное ведомство с 1643 по 1701 год; Сеньеле блестяще продолжает деятельность своего отца Кольбера во главе важнейшего ведомства, отвечающего за управление Парижем, флотом и королевским домом). Людовик XIV возлагает на себя обязанность следить за сыновьями и преемниками. Он посылает в отставку маркиза де Кани, посредственного отпрыска посредственного Шамийяра. Он устраняет Куртанво, старшего сына де Лувуа, предпочитая ему Барбезье. Король поощряет министерские династии, если не сомневается в порядочности и компетентности министров и их преемников, выходцев из одной и той же семьи. Одновременно с Кольбером (а потом и после него) мы видим во главе ведомств его брата (маркиза де Круасси, в министерстве иностранных дел), его сына (Сеньеле), его племянников (маркиза де Торси, в министерстве иностранных дел; Николя Демаре, в министерстве финансов). Но прочнее всего укоренилась в министерстве семья Фелипо. Ее члены пребывают в высших эшелонах власти с 1610 года и будут там держаться до 1780 года. При Людовике XIV семья насчитывает пять государственных секретарей: два высокопоставленных чиновника — Поншартрены, отец и сын; три добросовестных статиста — Фелипо де Лаврийер. Последние занимают наследственные должности секретарей, ведающих делами протестантизма. Но даже в этой четко очерченной области их влияние весьма ограниченно. Члены семьи Лаврийер выполняют также в некоторой степени функцию министров внутренних дел, ибо в их обязанности входит переписка с большей частью интендантов королевства. Не случайно под текстом многих королевских актов фигурируют две подписи: Людовик и чуть ниже — Фелипо.

Нужно было действительно вывести короля из терпения, чтобы он принял решение уволить министра или какого-либо другого ведомственного руководителя. Скрепя сердце Людовик XIV отнял у Шамийяра — одного из общественных деятелей, к которому он испытывал сильное чувство дружбы, — пост министра финансов (1708) и пост руководителя военного секретариата (1709). Но общее состояние страны было тогда весьма плачевным. Как второразрядный чиновник мог в то время продолжать совмещать две должности, одну из которых занимал до него Кольбер, а другую — Лувуа?

Отстранение 18 ноября 1679 года Арно де Помпонна было единственным — если не считать случая Фуке, — которое было совершено в грубой форме. Помпонн не был посредственностью. Как и его предшественник, де Лионн, он был дипломатом высокого класса, человеком весьма образованным, чрезвычайно общительным и ловким. Его уволили, придравшись к каким-то мелким служебным оплошностям. Настоящие же причины опалы были другие: во время войны с Голландией он смел высказывать мнение, противоречащее мнению самого Лувуа. Смерть в апреле герцогини де Лонгвиль почти полностью разрушила «Церковный мир». Помпонн же был выдающимся представителем семьи Арно, сторонником Пор-Рояля. Наконец, Кольбер де Круасси делал все, что мог, чтобы навредить министру, место которого он хотел занять. И оно ему будет предоставлено умышленно, ибо в атмосфере империалистического угара, которая установилась после Нимвегенского мира, король решил проводить политику территориальных «присоединений». Чтобы ее проводить в жизнь, требовался министр, который был бы одновременно опытным юристом и жестким человеком. Круасси представлялся в этом отношении королю самой подходящей кандидатурой.

Но Людовику XIV было неловко, что он прогнал Помпонна. Король написал по этому поводу прекрасным стилем, как бы в порядке дополнения к своим «Мемуарам» «Рассуждения о ремесле короля», так как ему нужно было оправдаться перед самим собой, и изложил в «Рассуждениях» вероятные — хотя и малоправдоподобные в данном частном случае — причины, которые побуждали его действовать так, а не иначе. «Короли, — пишет он, — часто вынуждены действовать вопреки своим склонностям, совершать поступки, не свойственные их доброй натуре, поскольку интересы государства должны всегда быть превыше всего… Нет ничего опасней слабости, какой бы она ни была… Ремесло короля — великое, благородное, дивное ремесло, особенно для того, кто чувствует себя способным достойно выполнять свои обязанности; но это ремесло не лишено трудностей, волнений, чрезвычайно утомительно». Людовик думает (вернее, делает вид, что думает), что Помпонн не годится для работы в министерстве: «Должность, которую я ему дал, оказалась слишком большой, слишком масштабной. Я несколько лет страдал от его слабости, от его упрямства, от его неусердия… И наконец, пришлось его уволить, потому что все, что шло через него, теряло величие и силу, которую нужно проявлять, когда выполняешь приказы короля Франции, который вовсе не несчастен»^{63}. Иными словами, моральная скрупулезность министра-янсениста и его куртуазное нюансированное представление о дипломатических отношениях были несовместимы с агрессивной политикой «мира на грани войны», которую Людовик стал навязывать после 1679 года. Правильность нашего суждения подтверждается тем, что после смерти Лувуа в 1691 году король снова введет Помпонна в совет министров (где ему придется работать с Круасси) и поручит ему суперинтендантство почт в 1697 году.

Достоверно известно, что Людовик XIV с большой терпимостью относился к чрезмерной мягкости Шамийяра и к заурядности де Лаврийеров, мы знаем, как ему трудно было производить перетасовки в министерствах и как принятое им решение об отставке Помпонна мучило его совесть. Все это показывает, как королевская власть во Франции была далека от деспотизма и от произвола. Она была произвольной, самоуправной лишь в том смысле, как ее понимали современники Фюретьера, то есть арбитражной, иными словами, выполняла функцию третейского судьи. Часто король всего лишь констатирует наличие того или иного соотношения сил в министерстве и, при случае, выступает в роли арбитра. Несмотря на предвзятое отношение и антипатию к Людовику XIV, герцог де Сен-Симон, судя по всему, в душе признает это. Вот уже двести пятьдесят лет вся историография повторяет за ним, что в течение пятидесяти лет Людовик всего лишь шесть раз принял решение, противоречащее мнению большинства его государственного совета. А ведь, по сути, Сен-Симон ничего об этом не знал. Его творчество показывает, что он так же невежествен в вопросах настоящей политики, как сведущ в вопросах этикета. К тому же на заседаниях совета министров не вели, как известно, протокола, поэтому непонятно, на каких документах основана его мини-статистика. А если при этом учесть далеко не теплые чувства, которые мемуарист питал к Людовику XIV, его оценка в данном случае имеет большую моральную и психологическую силу. Сен-Симон признает, что Людовик слывет монархом, который с уважением относится к обоснованным мнениям, которые высказывают его лучшие советники. Если ему приходится стукнуть кулаком по столу в совете один раз в девять лет, в то время как его заседания имеют место два или три раза в неделю, то это означает, что он действительно соблюдает принцип коллегиальности, в противоположность турецкому султану и даже многим христианским монархам Европы.

Область, в которой король, являющийся жертвой светских обычаев, предрассудков, давления, оказываемого на него королевскими институтами, кажется менее всего властен — это мир учреждений, управлений. Сорок пять тысяч владельцев должностей (согласно статистике 1664 года) — больших, средних и малых, — занимающих эти покупные административные должности, могут быть назначены, вознаграждены, повышены в должности, переведены на другую должность без ведома и вмешательства самого могущественного монарха в мире. Короли Франции самое большее, что могут, — назначать на должности первых президентов верховных судов (эти места непокупные) и жаловать патенты государственного советника (их три десятка) лучшим, самым усердным и самым любимым докладчикам в государственном совете (их восемьдесят, и они владельцы своих должностей). Король оставляет также за собой право, поскольку интендантские функции (будучи «поручениями») зависят только от его воли, выбирать лично среди восьмидесяти докладчиков государственного совета тридцать администраторов, каждому из которых он потом доверит судьбу какого-нибудь финансового округа. Итак, сорока пяти тысячам владельцев своих должностей, независимым и даже несменяемым, противостоят менее ста пятидесяти высокопоставленных полновластных должностных лиц, отобранных и назначенных самим королем. В области судейских и административных должностей королевства вмешательство наихристианнейшего короля очень ограничено. Тот факт, что королевские грамоты, на основании которых происходит назначение на должности, подписаны королем, ничего в деле не меняет. Начальники любого управления, если только они не ведут безнравственный образ жизни и на них не налагает запрет канцлер (что случается крайне редко), если им не предъявляют обвинения в оскорблении Его Величества, в вероломстве или в измене, самые свободные люди на свете. Искушение покупать должности (что являлось большим злом для Франции) основано не только на нежелании платить налоги.

Зато (это нужно понимать в полном смысле слова) Людовик сохраняет полную свободу действия в военной области. Он не только оставил за собой право назначать командующих сухопутных и морских сил, жаловать маршальский жезл, место вице-адмирала, генерал-лейтенанта, командующего эскадрой или бригадного генерала, но еще и привилегию назначать морских офицеров всех рангов, а также обер-офицеров сухопутных сил, по крайней мере, до уровня полковника. Каким бы могущественным ни казался Лувуа между 1683 и 1691 годами, ни один полк не был никому вверен без четкого и обоснованного на это решения Его Величества. Большинство полков покупается, но еще недостаточно обладать богатствами, чтобы можно было купить какой-то полк. Для этого недостаточно даже протекции военного министра. Король, и только один король, все решает в данном случае. Он это решает лично, потому что сам всегда хотел реально командовать своими армиями. Он это решает лично, потому что хочет воспитать у французов вообще и у дворян в частности определенное отношение к военной службе, используя для этого всю силу своей власти при назначениях на посты и продвижениях военных. Он это решает лично потому, что считает: неправильный отбор военачальников часто бывает чреват тяжелыми последствиями (он должен был бы хорошенько взвесить, прежде чем доверить войска маршалу де Таллару, маршалу де Вильруа, второму Лафейяду). Возможно, наконец, король так энергично принимает решения в военной области потому, что власть здесь персонифицируется и ее индивидуальное и человеческое начало эффективнее проявляется, а структура судейских ведомств не дает такой возможности.

Несмотря на такое отсутствие равновесия, он перекраивает и формирует в течение пятидесяти четырех лет верхушку французского общества, постоянно заботясь о сложном и необходимом соотношении между понятиями элиты и дворянства. Для этого он поставил перед собой в качестве одной из первых задач обуздать дворянство, этого чересчур «строптивого коня».

Укрощение дворянства

Во вторник, 28 сентября 1665 года, Дени Талон, королевский адвокат в парламенте Парижа, произнес в Клермоне (Овернь) торжественную и исключительно выразительную речь по случаю открытия выездной сессии в Оверни. Начав с похвального слова в адрес Его Величества, «он сделал краткий обзор жизни короля и сказал в завершение, что королю остается сотворить еще одно доброе дело: положить конец актам насилия, которые совершаются в его королевстве, и освободить народы от гнета сильных мира сего»^{38}. Немного позже аббат Флешье, приехавший на эту сессию, продолжил эту тему: «Все думали, что выездная сессия была организована только для того, чтобы положить конец притеснениям и наказать дворян, виновных в насилии». Многочисленные показательные аресты должны будут убедить Францию в серьезности этого намерения. 23 января 1666 года суд города Клермон приговорил к смертной казни Гаспара, графа д'Эпеншаля. Секретарь суда Донгуа заявил по этому поводу следующее: «Можно было бы составить целую книгу из описаний преступлений, совершенных этим человеком, одним из самых жестоких, которых когда-либо носила земля». Через два дня те же судейские приговорили к той же каре Жака Тимолеона маркиза де Канияка. А ведь надо сказать, что господа д'Эпеншаль и де Канияк не были первыми встречными, они были из числа наиважнейших представителей знати Центральной Франции.

Во время выездной сессии в Клермоне было вынесено восемьдесят семь приговоров (из шестисот девяноста двух) против дворян. Даже если эти приговоры выносились заочно (в частности, в отношении двух первых вышеназванных преступников), даже если казнили только двадцать три человека, даже если «сессия клермонского суда имела целью не столько покарать, сколько привести к послушанию»^{38}, эффект, произведенный вынесенными приговорами, во всей Франции превзошел все ожидания. Была отчеканена медаль, провозглашающая: «Действия короля, предпринятые в 1665 и 1666 годах, чтобы положить конец несправедливостям и насилиям, причиненным знатью, были спасительными для провинций»^{71}.

На самом деле сессия в Клермоне в 1665 году и в Пюи в 1666 году носили одновременно политический и юридический, психологический и показательный характер. Овернь, которую объезжали стороной, — провинция, и парижанам она представлялась чем-то вроде конца света. Овернь, расположенная в центре королевства, делала все, чтобы не пропускать судей из провинции в провинцию. Король, канцлер Сегье и Кольбер считали, что проведение операции должно было означать, что времена волнений прошли. Речь шла не только о Фронде — ибо провинция Овернь оставалась лояльной, — но и обо всех восстаниях, которые возникали в провинциях с 1639 года по мере того, как увеличивалось (и особенно давило на крестьян) бремя государства. Теперь же это государство, используя мирное время и всеобщее желание жить в спокойствии и согласии, завершило процесс своего становления и приступило к укреплению своей стабильности. Стабилизируется и налоговая система. Теперь от судейских, которые находятся под наблюдением интендантов, требуется, чтобы они перестали потворствовать знати, которая грубо обращалась с обездоленными. Финансистов призывали не душить произвольно налогами население. Религиозным общинам напоминали, что их привилегии не безграничны. Наконец, в то время, как правительство было занято систематизацией всего и вся, проведение Оверньской сессии помогло синхронизировать рассмотрение закона и его применение без всякого потворства.

Но заседания суда, состоявшегося в Клермоне, являются hic et пипс (здесь и теперь) важнейшим элементом дворянской политики Людовика XIV. В середине решающего 1664 года, — ибо это год «Забав волшебного острова», расследований Кольбера, организованного меценатства, борьбы против Пор-Рояля, — кажется, что король серьезно обдумывает план обуздания дворянства. Приведение дворянства к повиновению началось сразу после смерти Мазарини, верховная магистратура и придворная знать были также взяты под прицел. Теперь и «второе сословие» в полном составе становится объектом строгого королевского надзора. В самом деле, именно зимой 1664 года рождается идея организации сессии в Оверни, в декабре произносится приговор против Фуке, в июне принимается решение относительно проверки дворянства.

Эта мера, предпринятая параллельно с мерой, касающейся чрезвычайных юрисдикций, следует почти непосредственно за предыдущей. Сессия в Оверни закончилась 30 января 1666 года; проверка началась 22 марта того же года. Суд в Клермоне зависел во многом от Сегье; Кольбер был главным вдохновителем проведения проверки дворянства; для этого есть две причины. Проведение этой операции преследует в основном налоговую цель: интересует эта операция в первую очередь главного контролера финансов. Но дело еще в том, что с начала 1666 года Сегье неуклонно слабеет, и Кольбер, пользуясь этим, присваивает себе часть его канцлерских функций; в этом ему помогает его дядюшка Пюссор, главная пружина совета, вдохновитель подготовки основных постановлений.

Интендантам поручается выявить узурпаторов дворянского титула в каждом финансовом округе. Им вменяется в обязанность вызывать в суд дворян и тех, кто выдает себя за носителей этого звания, чтобы в суде они представили документы, свидетельствующие о столетней принадлежности их семьи к дворянству по отцовской линии. Король не будет принимать в расчет сомнительные удостоверения, выданные английскими или германскими герольдмейстерами, Франция — страна юристов. Принадлежность к дворянству в ней доказывается предъявлением достоверных актов. Итак, постановлением совета от 22 марта 1666 года будут мобилизованы юристы всего королевства: нотариусы, секретари суда должны будут представить книги записей и подлинники документов, которые потребуются. Дворяне, которые предъявят фальшивые документы, будут отданы под суд, и дело их будет рассмотрено в трибунале докладчиков Королевского совета. Кроме того, Его Величество отдает приказ интендантам проверить, насколько выставленное напоказ дворянство сопровождалось истинно дворянским образом жизни; иными словами, не отступало ли от него данное лицо или его предки, занимаясь делами, несовместимыми с достоинством второго сословия — ручным трудом, лавочной торговлей или находясь на низших должностях судейского ведомства и судопроизводства.

Тем, кто не отвечает этим требованиям, будет отказано в притязаниях на дворянство, их запишут, по постановлению суда, в разряд подданных, облагаемых тальей, и в довершение всего оштрафуют как узурпаторов. Им тогда предоставят шесть месяцев (и ни одной недели больше), чтобы подать апелляцию чрезвычайным комиссарам совета. Количество узурпаторов было и остается очень большим. Некоторые из них, не только исходя из финансовых интересов, но и из чистого самолюбия, а также из разных социальных и психологических соображений, так страстно желают избежать тальи или сохранить вписанный в акты гражданского состояния титул экюйе, что даже некоторые осужденные в 1667 году лица попытаются снова приобщиться к дворянству в 1669 и 1670 годах. По решению, принятому 19 июля 1672 года, подобные рецидивисты будут заново подвергнуты штрафу. Голландская война приостановит эту расширенную проверку в 1674 году, но она опять возобновится в 1696 году и продлится до 1727 года.

Вышеназванные даты дают представление о протяженности во времени этого обширного мероприятия. Несмотря на свое всемогущество, Людовик XIV не превратит дворянство в закрытое сословие. Кстати, он и не преследовал подобной цели. До конца его правления возведение в дворянство (проявление его королевских прав) будет замечательным политическим рычагом. Кольбер хотел упразднить чрезмерные привилегии и ослабить вредное предубеждение, будто есть такие занятия, предаваясь которым дворяне унижают свое достоинство. Генеральный контролер принял решение обложить тальей лиц, пытающихся уклониться от нее под тем предлогом, что они, мол, ведут «благородный образ жизни». Король, как всегда, поддержал своего министра. Если бы «благородный образ жизни» этих лиц совпадал со службой в армии или с исполнением какой-либо должности, Людовик XIV допустил бы и даже, может быть, поддержал бы такой образ жизни; но, как правило, тот «благородный образ жизни» в большинстве случаев был предлогом для безделья.

Однако грандиозная проверка, которая вызвала немалые опасения у помещика (титулы могли несколько полинять со временем, и дворянство могло оказаться на зыбкой грани, отделяющей интеграцию от узурпации), если и не превратила аристократию в касту, то все же затруднила вхождение во второе сословие.

Что бы ни думал об этом герцог де Сен-Симон, в этой политике нельзя усмотреть никакой принципиальной вражды. Король, первый дворянин королевства, король, primus inter pares (первый среди равных), любит свое дворянство, оно ему необходимо, даже если его представление об элите уже, чем у других монархов. Но он хочет, чтобы служилое дворянство стало действительно служить общественному делу — в армиях и во флоте, в крайнем случае в судебном ведомстве. Проверка не касается дворян, служащих в данное время в армии. Только служба, считает король, может оправдать наследственные привилегии. Понятие «благородного образа жизни» снова наполнится прежним нормальным содержанием, если провинциальное дворянство, вместо того чтобы сажать капусту и предаваться ностальгии по поводу неоправдавшихся честолюбивых замыслов, снова посвятит себя военному делу. Уже через месяц после сессии в Клермоне интендант Оверни писал: «Я не сомневаюсь, что когда дворяне немного успокоятся, мне удастся уговорить многих из них отдать своих детей в мушкетеры»^{38}. Урок был понят не всеми. Маршал де Креки говорил о призыве ополчения 1674 года (года, когда кончилась первая проверка), что она представляла собой «неспособный к действию корпус, который скорее создавал беспорядок, чем способствовал улучшению положения»^{136}.

Мы увидим далее, приводя воспоминания слуг Его Величества и двора, что Людовик XIV не будет более притеснять свое высокородное дворянство. Он постарается всего лишь немного его приструнить. Дело в том, что официальная аристократия, несмотря на свои пороки, недостатки и мятежи, остается традиционной, естественной и логической опорой королевства. Действительно, надо было, чтобы стерлось из памяти воспоминание о Фронде, об этом причудливо-странном и разнузданном периоде междуцарствия, вклинившегося между двумя периодами королевского правления, когда дворяне верно служили.