Людовик XIV

От девяти до четырнадцати лет, в возрасте, когда его сверстники — дворянские дети или дети буржуа — учили прекрасную латынь у иезуитов, король Франции наблюдал, как его народ раздирали чудовищные противоречия; он сам перенес множество нравственных страданий. Только такой утонченный человек смог многое простить, не таить в душе зла — многие авторы с этим согласны. Последствия гражданских войн слишком упрощаются. Остановимся на трех из них, которые отразились на психике короля: Людовик никогда не забудет, кто был фрондером (кардинал де Рец и судейские парламента, фигурирующие в самом начале списка); Людовик, наверное, после стал испытывать сильное и непоколебимое желание установить порядок, который помогал бы ему неустанно и последовательно проводить в жизнь необходимую социальную и культурную политику; король невзлюбил из-за Фронды свою столицу, и это предопределяло его решение построить Версаль и поселиться в нем.

Не все сказанное полностью соответствует истине, поэтому нельзя оставить без внимания другие, более важные факты. Так, Фронда не только потрясла душу короля, она сформировала его ум и выковала его характер. Мы знаем, что Мазарини был превосходным воспитателем. Он всегда отдавал предпочтение тому, чтобы его питомец приобщался в первую очередь к делам, а не отдавался бы полностью своему схоластическому образованию. Конечно, не кардинал спровоцировал гражданскую войну: игра могла стать смертельной для него самого и для Франции. Но позже, возвратившись из ссылки и вскоре достигнув вершины своего могущества, он понял, что время смуты лучше всякого другого опыта окончательно сформировало интеллект, здравомыслие, память и волю Людовика.

Эти суровые события, которые потрясали нацию с 1648 по 1653 год, превратили ребенка во взрослого, маленького короля — в Великого монарха; Францию, многоликую и воинственную, какой она досталась наследнику Людовика XIII, — в королевство современного типа и во многих отношениях образцовое. «Фронда, которая должна была погубить монархию, влила в нее новые силы[23].

Гербовник мятежников

Один из тех, кто определил моральный облик порядочного человека эпохи Людовика XIV, шевалье де Мере, очень удачно напишет: «Я считаю, что полезно было бы, чтобы развить у юных принцев чувства и умение рассуждать, приучать их с раннего возраста видеть вещи такими, каковыми они являются, видеть ясно и четко»^{72}. Людовик XIV не мог не видеть, если только он не страдал чрезмерной близорукостью, «ясно и четко» роль, которую знать играла в мятеже, более явную и такую же опасную, как прежде, в худшие дни лиги.

Восстание привилегированных — это бунт избалованных взрослых людей. Те парламентарии, что будоражат Париж в 1648 году, — вовсе не жертвы кризиса. Если они становятся на сторону Пор-Рояля, то не оттого, что люди их положения морально доведены до безысходности. Они только что, в 1644 году, добились титула дворян первой степени (то есть начиная с первого поколения, если судья занимает свою должность в течение 20 лет или умирает на своем посту). Они слишком высоко вознеслись. Они теряют голову. На самом верху судейской и административной власти — читайте: в правительстве — сами министры не всегда хранят верность королю. Канцлер Сегье фрондирует. Мишель Летелье, государственный военный секретарь, часто готов поступать так же. И духовенство разделилось тоже. Гонди, коадъютор Парижа (мечтавший о кардинальской шляпе и получивший ее 19 февраля 1652 г.)[24], — не последний человек, из епископата. Впрочем, дом Гонди оказывает очень большое влияние и имеет таких сторонников, как святой Венсан де Поль, который полностью предан этому дому. Теперь у Фронды есть не только свой кардинал, но и свой святой.

Такие соображения могли привести юного короля к размышлению о неблагодарности людей, о невероятной неблагодарности знати. Ведь к Фронде в тот или иной момент переметнулись и некоторые герцоги и пэры. В гербовник Фронды были включены имена герцога де Ларошфуко (будущий автор «Максим» присоединяется к фрондерам в декабре 1650 года)[25], герцогов де Люина, де Бриссака, де Нуармутье и де Витри (они влились во Фронду еще в 1649 году). Если верить мадам де Немур, де Люина подтолкнуло к участию в этом движении янсенистское мировоззрение, в котором он не очень хорошо разобрался». Король отметил среди мятежников и Франсуа-Анри де Монморанси Бутвиля (1628–1695), родившегося после смерти своего осужденного и обезглавленного отца, дуэлянта и подстрекателя, фрондера до Фронды.

Помимо самых разных герцогов, в партии Фронды были также иностранные принцы: герцог де Буйон и его брат, маршал виконт де Тюренн. Последний вовремя сделал правильный выбор; а глава дома никак не мог принять окончательного решения. Создавалась видимость, что «де Буйон стал на сторону парламента (1649) потому, что двор не возместил ему убытки, понесенные — как он сам считал — из-за того, что покойный король отобрал у него Седан, а на самом деле — этой точки зрения придерживалась не только герцогиня де Немур — де Буйон примкнул к Парижу, уверенный, что там он будет играть главенствующую роль». Тюренн и Буйон же состояли в родстве с Французским домом, были дальними кузенами короля.

А если подняться на ступеньку выше, этот генеалогический революционный альманах включает уже узаконенных принцевбастардов. Герцог де Лонгвиль происхождение свое ведет, как и Людовик XIV, по отцовской линии от Карла V. Он был членом совета регентства, он — правитель Нормандии. Все его относят к рангу принцев не только по рождению, но и потому, что он женился на Анне-Женевьеве де Бурбон, сестре великого Конде. Герцога увлекла герцогиня. «Мадам де Лонгвиль очень плохо понимала, что такое политика»^{80}, она инстинктивно фрондировала, как, впрочем, вся ее семья. Герцоги де Ванд омы поступали таким же образом. Все, однако, в королевстве знали, что «король центрального рынка Парижа», герцог де Бофор, из этого узаконенного рода де Ванд омов был двоюродным братом Его Величества.

Но самый большой парадокс заключался в том, что почти весь Французский королевский дом был вовлечен в движение, которое мы вынуждены расценивать вслед за Людовиком XIV как движение против Франции. Видную роль в нем играли принцы де Конде и де Конти — арестованные, затем освобожденные и примкнувшие к Фронде. Де Конде не только победитель в Рокруа, Фрейбурге, Нордлингене и Лансе, но он принц крови, как де Конти; и его европейская известность удачливого генерала подчеркивает лишний раз, насколько легкомысленно он вел себя как в делах политики, так и войны. Людовик XIV подписал, со знанием дела и совершенно трезво, декларацию от 12 ноября 1652 года, выносящую обвинение Конде, Конти, герцогине де Лонгвиль и другим вожакам мятежа^{70} в преступлении — оскорблении Его Величества.

И, что еще хуже, во Фронде участвуют, кроме принцев крови, все вплоть до сыновей и внуков французских королей! Гастон, герцог Орлеанский, называемый Месье, брат Людовика XIII, дядя короля и его старшая дочь, Мадемуазель, прикрываясь ненавистью к Мазарини, открыто участвовали в мятеже. Мадемуазель, которая открыла Конде ворота Парижа и отдала приказ стрелять из пушки Бастилии по солдатам армии короля, завоевала этим у потомков образ рыцарственной жеманницы — что склонило историографов к снисходительному отношению к ней. Но юный король знал, что пушка и мушкеты убивают. Он знал также, что Мадемуазель была его двоюродной сестрой. Государственные соображения не позволили ему забыть преступное безрассудство битвы в пригороде Сент-Антуан. Ни молодость, ни романтический ореол герцога Орлеанского, дяди Его Величества, не могли стать для него оправданием. Герцог усугублял свое положение каждый день тем, что вел бесконечную двойную игру, он не удовлетворялся лишь тем, что был в дружеских отношениях с противниками короля, королевы-матери и кардинала. «Герцог Орлеанский был всегда на стороне фрондеров, когда он был с ними; но, как только он говорил с королевой, все выглядело иначе; он менялся так сильно, что ни одна из партий не могла бы в полной мере положиться на него»^{80}. Один лишь Рец был способен так бессовестно лавировать, но кардинал не был братом Людовика XIII.

Сегодня нам нужно сделать некоторое усилие, чтобы не видеть Фронду в романтическом ореоле. Но Людовику XIV, на которого был направлен ее удар (даже если самые ярые фрондеры объявляли себя роялистами и верноподданными), не имело никакого смысла приукрашивать печальную, а иногда и кровавую действительность. То, что его пэры, кузены, его дядя, его потенциальные наследники и лучшие полководцы увязли в болоте Фронды, вполне могло оставить в его душе неизгладимый отпечаток. Мы увидим, что он часто прощал, но никогда не забывал, особенно этот заговор знати, осыпанной благодеяниями монархов, и предательство родственников. Еще не стихли волнения, как Людовик уже должен был здесь строго наказывать, а там прощать. Юный двенадцатилетний король, который подписывает 6 марта 1651 года прощение виконту де Тюренну, не знает, что этот акт является одним из самых важных в его правлении. Он превозмогает антипатию, загоняет обиды внутрь, действует и говорит, как герой Пьера Корнеля: «Я прощаю вам все, что вы сделали, и хочу это забыть, лишь бы вы поскорее отошли от тех, к кому примкнули, и отказались от всех соглашений, которые заключили с моими врагами… Я вас уверяю, что вы можете свободно находиться при моем дворе, и я желал бы вас там видеть и вам засвидетельствовать, что я не держу на вас зла за то, что вы предпринимали против меня»^{107}. Людовик сразу получит ценную помощь, а в конечном счете — лучшего полководца в двух своих первых войнах. И наоборот, арест кардинала де Реца 19 декабря 1652 года (Мазарини возвратится только 3 февраля 1653 года) покажет всем, что есть предательства, которые король не сможет простить.

Желательно было бы иметь биографический каталог, который позволил бы сравнить поведение каждого представителя знати во время Фронды и поведение короля по отношению к каждому из них, после подавления мятежа в течение всего его долгого правления. В этих текстах было бы немало сюрпризов. Протестанты не были, так сказать, замешаны во Фронде; однако это не помешает разрушению храмов уже в 1661 году. Пор-Рояль так и остался верноподданным; однако это не помешает — чтобы оправдать преследование августинцев — присоединить политические требования к претензиям в области богословия и церковной дисциплины. Фуке не состоял во Фронде; однако о его верности не вспомнят во время его процесса. И наоборот, будущие лучшие полководцы Великого короля сначала более или менее продолжительное время сражались во вражеском стане. Так было с принцем де Конде и с виконтом де Тюренном (его конкурентом, его соперником, его кузеном), с маршалом герцогом Люксембургским, с герцогом де Бофором, достойным внуком Генриха IV — который прославится на Крите, где и погибнет — и даже с честным, порядочным Вобаном. Сент-Эньяну были пожалованы неслыханные милости^{224} за его верность королю; де Ларошфуко впал в немилость из-за своих измен. Для Сен-Симона автор «Максим» является образцом фрондера, «которому король не простил»^{94}. Точнее было бы сказать: мятежника, которого Людовик XIV, возможно, старался прощать, когда читал каждый день «Отче наш», однако королю не удалось забыть вероломство Ларошфуко.

Имена мятежников с их титулами и качествами, а также краткий перечень их заблуждений навсегда запечатлелись в удивительной памяти короля. Благодаря Перефиксу и Мазарини Людовик был посвящен в детали предыдущих мятежей (начиная со смерти Генриха IV и кончая заговором Сен-Мара); его воспитатели раскрыли ему причины возникновения гражданских и религиозных войн XVI века. Он понимает, что Фронду можно объяснить конъюнктурными соображениями, но политическое легкомыслие знати порождено самой системой. Наказать или простить — король разбирал случай за случаем, поскольку каждый случай был индивидуальным, и хотел каждый раз найти наилучшее решение, это поражало общество, — вот главная забота Людовика XIV в течение более чем шестидесятилетнего управления королевством.

И если Людовик XIV обращается к прошлому, то не только для того, чтоб избавиться от него, но чтоб и упредить будущие бедствия, построить будущее. Для монарха существует взаимосвязь между прошлым и будущим, на этом должна быть основана политика, и такую политику король подготавливает в течение более восьми лет (1653–1661). Во Франции невозможно обойтись без знати: церемония коронации это подчеркивает; Блез Паскаль это подтверждает[26]. Мудрый король не должен оказывать знати покровительство, не требуя ничего взамен, и должен избавлять государство и нацию от ее непостоянства. Решение — возможно единственное в тех условиях — позволяет преодолеть трудности: создать структуру двора, закрепив за ним статус официального института для того, чтобы знать была под надзором и стремилась служить в свите Его Величества и во главе его армий и могла бы надеяться на новые благодеяния, которые не были бы ни бесплатными, ни оплачиваемыми по тарифу, ни оплачиваемыми чрезмерно. Людовик XIV оставлял за собой право воздавать по заслугам, вознаграждать за великие дела, за верность персоне короля и государству.

Но двор, о котором мечтает Людовик XIV, может быть совершенным с точки зрения структуры и действенности этого института лишь в том случае, если близкие монарха будут жить здесь же, при дворе, чтобы днем и ночью быть где-то рядом с королем, по крайней мере, когда они несут «охрану» дворца. Именно поэтому мало-помалу отдается предпочтение не Парижу, а сначала Сен-Жермену, где может разместиться большая часть сотрапезников короля, а потом Версалю, строения которого образуют целый город. И не страх перед бунтом гонит Людовика из его старой столицы, а настоятельная необходимость управлять знатью. При описании Фронды очень много места посвящено «феодальной анархии». Если феодальное устройство является гармоничным институтом, где все проникнуто духом иерархии и верности, то институт двора, созданный Людовиком XIV, является (в лучшем смысле этого слова) феодальным, но стиль жизни двора не имеет ничего общего со средневековьем, если не считать его бесконечных перемещений из резиденции в резиденцию. Эдмунд Бёрк правильно скажет, что октябрьские дни 1789-го положили конец рыцарским временам.

Парижские неудобства

Как во времена баррикад летом 1648 года, в Париже снова так тревожно, как часто бывало в прошлом, в далекие времена Этьена Марселя и Варфоломеевской ночи. Юный король видел, как ворвались в его спальню, два раза он тайком уезжал среди ночи из дворца. Период мятежей в столице отразился на здоровье короля: у Людовика развилась охлофобия, от которой он не смог избавиться до конца своих дней. Но ведь в конечном счете дело не в Париже, а в Пале-Рояле. Это здание, сооруженное в центре города, нисколько не похоже на крепость; его легко окружить, и опыт показывал, что его можно захватить без труда. Королевамать и Мазарини испытали это на себе. Вот почему, как только установилось спокойствие, Анна Австрийская переехала жить в Лувр. Здесь Людовик XIV проведет восемь лет. Итак, король достиг совершеннолетия, и теперь каждый год приближает его к периоду зрелости. Если бы Париж был для него невыносимым, мог ли бы он спокойно и весело жить в этой резиденции? Если бы он не мог терпеть Парижа, жил ли бы он в нем после смерти кардинала с 1662 по 1666 год? Говорят, что это было сделано из деликатности по отношению к королеве-матери, которая была очень привязана к старому дворцу. Но если бы Людовик питал отвращение к своей столице — как часто об этом заверяют историографы, — разве он дожидался бы смерти Анны Австрийской, чтобы переехать в Сен-Жермен?

Он действительно не любит многочисленные толпы, кроме дисциплинированных парадов войск своего королевского дома, не выносит также тесные, ограниченные пространства, где мало воздуха. Этот человек любит свежий воздух, спит с открытыми окнами (от этого будет очень страдать мадам де Ментенон, плохо переносившая холод и болевшая ревматизмом). В Лувре, хотя здесь больше воздуха, чем в Пале-Рояле, неудобства почти те же, поэтому Людовик приказывает оборудовать для себя апартаменты в Тюильри. Там он будет смотреть на заходящее солнце — почти как в деревне; и добряк Ленотр употребит все свое умение и разобьет красивый сад около дворца, это позволит королю любоваться деревьями и цветами каждый день; как увидим, эта страсть к природе никогда не угаснет в нем. В свой третий период, после Лувра и Тюильри, король выберет Сен-Жермен: здесь больше деревьев, чем в Тюильри, больше цветов, много целебного лесного воздуха. А вот Версаль будет построен вообще среди полей и лесов, вне стен города.

Строительство Версаля было задумано королем давно. И это показывает, насколько преувеличивали парижский фактор Фронды. Король всегда хотел жить там, где было много света, воздуха, ветра, солнца, деревьев, фруктов и цветов, он любил прогулки и охоту, игры, спокойную размеренную жизнь, природу, и отъезд из Пале-Рояля, — впрочем, решенный даже не Людовиком, а его матерью, — сыграл лишь роль начального толчка для воплощения этой мечты короля в жизнь. Независимо от Фронды просматривается такая закономерность (таинственная, но достоверная): начиная с 1666 года, король все чаще и на длительное время уезжает из Парижа и чувствует, что у него нет желания туда возвращаться. Наступил 1687 год, с Фрондой покончено 34 года назад; в 1715-м — 62 года. Надо найти иное объяснение, почему Париж так мало привлекал короля. Может быть, отвращение к толпе у короля усилилось после того, как Ратуша организовала в Париже триумфальное шествие в 1687 году, по поводу празднования выздоровления Его Величества.

Даже если считать, что фрондерский Париж действовал на короля угнетающе (чему нет ни малейшего доказательства), ко-~ роль все-таки отплатил ему добром за зло. Если Версаль стал королевским городом, Париж остался столицей. А именно в этом огромном городе будут жить в веках творения рук человеческих, созданные в его царствование: Главный госпиталь, королевский Дом инвалидов, национальная мануфактура «Гобелены», академии, Обсерватория, королевский сад редких растений (по-настоящему воссозданный Людовиком XIV). В Париже появились такие шедевры, как квадратный двор и восточная колоннада Лувра, ворота Сен-Дени, ворота Сен-Мартен, Королевский мост, Вандомская площадь. Удивительные силы будут приложены к тому, чтобы обеспечить безопасность, чистоту и развивать городское строительство. Читателя приглашают рассмотреть поближе великий город, город площади Побед («Виктуар»), церквей СенРош и Сен-Сюльпис, Людовика Святого на острове Сите, являющийся интеллектуальной столицей Европы. Отметим здесь основное: забота о городе, внимание к нему, стремление украсить город и его развить — все это не могло быть следствием страха перед ним и неприязненного к нему отношения.

Открытие Франции

Историки часто упрекают Короля-Солнце за то, что он жил обособленно в своей золотой клетке и уезжал из Сен-Жермена или Версаля лишь тогда, когда отправлялся завоевывать города Фландрии. В учебных пособиях для школы пишут, что он все время жил в Версале, что он был оторван от народа, был безразличным и эгоистичным, чудовищно гордым. Когда так говорят, то забывают о главном — о том, что человек может накопить опыт в течение нескольких лет, даже месяцев, и это станет багажом всей его жизни. Бетховен почувствует уже в 27 лет первые признаки глухоты. И однако, до конца своих дней он сохранит воспоминание о естественных шумах, будёт слышать звучание всех инструментов при исполнении своих симфоний. Так же было и с Людовиком XIV. Фронда позволила королю ощутить огромные размеры его королевства. Я хочу сказать: позволила ему узнать свое королевство и понять его.

Когда монарх уже в зените своей славы считает полезным посетить провинции, такое путешествие развивает политический и психологический кругозор. Он редко путешествует с познавательной целью. Его Величеству представляют искусственный и приукрашенный мир, образчики, добросовестно подобранные, разных ремесел или социальных классов, города, которые могут потешить его самолюбие, богатые кварталы городков. Самым известным очковтирательством было путешествие Екатерины II в Таврию (Крым) (1787). По пути следования царицы князь Потемкин соорудил новенькие деревянные деревни, где якобы жили сытые крестьяне, которые приветствовали царицу, выражая свои верноподданнические чувства и свою радость. Все эти избы были демонтированы, но через 60 верст на ее пути та же бригада мужиков приветствовала Екатерину на улицах той же самой искусственно созданной деревни — чистенькой, процветающей. А когда юный король едет по Франции в 1650, 1651 и 1652 годах, ничего подобного ему не подсовывают. Нет никаких миражей.

Нет никого, кто так по-потемкински исказил бы пейзаж, улицы, представление о жизни людей.

Первое большое путешествие было не очень утомительно. Оно преследовало определенную цель: после ареста принцев надо

было заставить Нормандию дать клятву верности королю, чему очень мешала мадам де Лонгвиль, которая старалась интригами расстроить этот план. Экспедиция была не без риска: Анну Австрийскую и Людовика XIV сопровождает не армия, а небольшой отряд. Правда, присутствие короля стоит, как известно, целого войска. Въезд в Руан не составил никакого труда, жители избавились от мадам де Лонгвиль, чтобы встретить своего монарха. С 5 по 20 февраля 1650 года король находится в столице Нормандии и часто показывается народу. «Это милость — увидеть короля. Во Франции это самая значительная и самая большая милость. И действительно, наш король умеет быть величественным, несмотря на его двенадцатилетний возраст; он светится добротой, и нрава он легкого, движения его грациозны, а ласковый взор его притягивает к себе сердца людей (этот рассказ ведет отец Полен, духовник) сильнее, чем приворотное зелье. Вся Нормандия попала под обаяние его взгляда»^{156}.

Весной Людовик путешествует по Шампани, по этой опустошенной провинции^{17}, затем на некоторое время останавливается в еще мятежной Бургундии. В Сансе он присутствует при антиянсенистском столкновении, возникшем по вине отца Полена, который решил (через два месяца после первого причастия короля), что таким образом и должно воспитывать своего юного питомца… «Благодаря тому, что я прочел много молитв и проповедей, — пишет Полен генералу иезуитов, — я добился того, чтобы пользующийся популярностью янсенист был отстранен от должности проповедника. Этой милостью мы обязаны наихристианнейшей королеве, которая никогда не позволит разорить ни Церковь Господа нашего, ни королевство своего сына». В Бургундии Людовик XIV посещает Жуаньи, Осер, Монбар, Сен-Сен, Дижон и Сито. В апреле принц приезжает в небольшую верноподданническую армию, которая осаждает Бельгард (сегодня Серр). Желание Мазарини осуществилось, и присутствие короля производит желанное воздействие: осаждаемые посылают гонца передать, что из уважения к Его Величеству они целый день не будут стрелять. Кардинал рассказывает, что королевские солдаты все время бросали свои шляпы в воздух и кричали: «Да здравствует король!» И тут, к досаде своих офицеров, солдаты противоположной стороны, вылезая на крепостную стену города, стали кричать не меньше, чем солдаты короля: «Да здравствует король!», с не меньшей радостью и готовностью. После этого город без промедления вступил в переговоры и сдался.

Юный король сблизился в эти дни с солдатами и низшими офицерами. Он говорил с ними, узнал об условиях их жизни. Это простые люди, которым мало платят, которых нерегулярно кормят, которые рискуют жизнью за несколько су, но в основном ради чести или по привычке защищая честь мундира. Людовик тотчас же нашел к ним правильный подход. Тут он обрел ту популярность, которая необходима большим предводителям, монархам, полководцам. И кардинал очень доволен этим: около 800 человек гарнизона Бельгарда присоединяются к маленькой королевской армии и усиливают ее. И вся Бургундия, кажется, радуется тому, что отошла от Фронды. «Радость во всей провинции невозможно объяснить; король прибыл вчера к вечеру, королева выехала к нему навстречу, и весь город (Дижон) вышел на улицы продемонстрировать свою радость, которую словами не выразить. Скажу без лести: король превосходно себя держал во время этого путешествия; солдаты и офицеры были довольны; если короля не отвлекали бы, то он бы побывал везде. А солдаты были в таком восторге, что если бы король отдал команду, я думаю, они стали бы грызть врата Бельгарда зубами»^{73}.

К концу апреля Их Величества выезжают в направлении к Иль-де-Франс, через Шатийон, Бар-сюр-Сен и Труа. Но уже 4 июля двор поворачивает к югу, так как королева посчитала более важным утихомирить Гиень, чем сразиться с испанцами в провинции Шампань. Провинции, по которым они проезжают, все очень небогатые; приходится делать непредвиденные остановки, благодаря этому король и королева-мать входят в контакт с французами разных сословий. Возможно, Людовик уже познакомился с высказыванием Гроция, который назвал Францию самым красивым королевством после Царства Божьего. А сегодня он проезжает через свое королевство, вступает в контакт в людьми, видит, как плохо развиты ремесла и сельская экономика, что даже небольшой голод и незначительный кризис вызывают опустошение целых районов. В разгар гражданской войны будущие главы государства могут, увы, лучше нащупать пульс страны.

После того как был осужден янсенизм, пришел черед заняться возвращением в лоно Церкви «так называемых протестантов». В Кутра король «держал над купелью протестантского ребенка, которого обучили основам католицизма и обратили в католичество»^{156}. Поездка в Гиень не была такой легкой, как путешествие по Нормандии. В этой провинции Их Величества увидели страшную нищету, ели здесь намного хуже, чем в Бургундии. К тому же эти южане — упрямцы. Бордо не похож ни на Руан, ни на Бельгард. Его жители оказывают сопротивление, держат на замке врата города в течение всего августа и сентября и открывают их только 1 октября, так как поспел виноград и они предпочли заняться его сбором, а не продолжать мятеж. Наконец, возвращение в Париж через Пуату дает возможность Людовику познакомиться с жителями других кантонов, влачащих тоже нищенское существование.

После того как состоялось заседание парламента с соблюдением церемониала присутствия короля в королевском кресле и на котором сторонники короля представляли большинство (7 сентября 1651 года), небольшой двор Анны Австрийской и Людовика вновь направляется в провинцию, Мазарини еще пока в ссылке. В октябре двор находится в Берри; с ноября 1651 по февраль 1652 года — в Пуатье, здесь к нему присоединяется Мазарини; в феврале — в Сомюре; в марте — в Туре, Блуа и Сюлли; в апреле — в Жьене, затем в Корбейе. Правда, Сен-Жермен, Мелен, Сен-Дени, Компьень, Мант и Понтуаз — не глубокая провинция; здесь у короля до его торжественного возвращения в Париж 21 октября 1652 года была возможность поговорить с почтовыми служащими, трактирщиками, буржуа и форейторами, вилланами и солдатами, а не только с льстецами и придворными.

Дни Фронды были для него годами учебы более тяжелой и более серьезной, чем годы учебы юного Вильгельма Мейстера. Настоящий великий урок Фронды заключался в том, что Людовик Богоданный узнал Францию такой, какая она есть, без прикрас.

Детской душе — тяготы взрослого

Отец Полен, иезуит, духовник юного короля, сопровождал его во всех этих путешествиях, с дороги о своих впечатлениях он писал либо своим вышестоящим церковным деятелям, либо кардиналу. Преподобный отец все время наставлял своего ученика. Он всякий раз пользовался случаем, чтобы усилить природное недоверие короля к кальвинизму, представить в неприглядно-подозрительном виде все начинания сторонников или друзей Пор-Рояля. Его переписка с Мазарини тоже не невинна. По ней можно судить о том, что отец Полен — страстный сторонник Молины. Он считает, что памфлет отца де Бризасье «Разоблаченный янсенизм» (1651) слишком терпим по отношению к августинцам. На следующий год духовник короля в письме кардиналу представляет янсенизм «исключительно враждебным религии и государству», как следствие протестантизма, и в этом он лишь повторяет тезисы Бризасье.

И тем не менее отец Полен, часто проявляющий свой фанатизм, опасно нетерпимый человек, при случае представляется другим, с лицом счастливого учителя-наставника, с нежностью относящегося к своему ученику. По письмам мы можем судить о нем как о доброжелательном, искреннем, не лишенном чувств и благородства духовнике Людовика XIV-ребенка (вероятно, должно сказать: отрока). Этот тип отношений довольно редко встречается, однако в данном случае искренность рассказчика кажется такой достоверной, что невольно хочется прислушаться к ней и поразмышлять.

У юного короля величественная осанка, которая подчеркивает его природную привлекательность. Когда в феврале 1650 года он предстает перед людьми Руана, его встречают возгласами приветствий, так как он «создан для того, чтобы управлять и нравиться». Он знает, чего хочет, тайно к этому готовится, действует очень быстро и уверенно. В начале января 1653 года, — Мазарини еще не вернулся в Париж, — юный монарх смело выступает против полудюжины бунтовщиков, которые еще остались в парламенте. Полен пишет: «Король силен и готов на все». Арест де Реца 19 декабря прошлого года как бы подтверждает эту мысль Полена. «Я присутствовал, — пишет духовник, — когда король отдал об этом распоряжение даже в присутствии вышеназванного кардинала, и провел это с такой мудростью, что трудно описать; только скажу, что не было политика более утонченного, который мог бы все так хорошо осуществить. Я был около вышеназванного кардинала, я его заставил восхищаться добротой короля и его величием, я радовался, что король так умело провел этот арест. Людовик подошел к нам обоим и стал говорить о комедии, которую он замыслил, говорил он очень громко, повернувшись к де Вилькье, затем, как будто смеясь, наклонился к его уху (это был момент, когда он отдал приказ) и тотчас отошел, сказав очень громко, как если бы это было продолжением разговора о комедии: «Главное, чтобы никого не было на сцене!» После этого я попросил короля пойти к мессе, так как был полдень, и король сразу ушел. В середине мессы де Вилькье доложил ему потихоньку на ухо об исполнении приказа, и, так как я был один в этот день возле короля, он повернулся ко мне и сказал: «Дело в том, что я арестовываю здесь кардинала де Реца»^{156}. Конечно, совет дал Мазарини (он находился в тот момент в Бар-ле-Дюк), и в целом он руководил арестом. Исполнение этого деликатного дела является своего рода маленьким шедевром. Оно «удивило и поразило всех», кроме, вероятно, Мазарини, который воспитал короля.

Парадоксально то, что этот король, который так великолепно осуществляет свою власть, остается школьником. Так как Перефикс (аббат де Бомон, «почтеннейший епископ Родеза») часто отсутствует, короля доверяют случайным воспитателям. После Фронды это будет в основном Ламот Левейе. В Руане (февраль 1650 года) это Полен: «Этого захотела наша королева, — пишет он. — Дело пошло благодаря Господу с огоньком и как нельзя лучше». В действительности у Людовика тот же образ мыслей, что и у его матери: он не любит книги, он обожает разговор. Всю свою жизнь он будет совершенствоваться в этом. Пока, немного вероломно, его духовник этим пользуется. Полен не хочет надоедать королю серьезными разговорами о янсенизме и рас сказывает смешные истории и сказочки, предназначенные для того, чтобы вызвать ненависть и презрение к сторонникам Пор-Рояля.

Но теология не интересует религиозного короля (он будет всегда думать, что это дело специалистов), его религиозность основана на искренней и горячей вере. Его благочестие не как у Генриха III, на итальянский манер; он не молится и на испанский манер, как это делает королева-мать, что раздражает одновременно и Мазарини и парижан. Это ему не мешает сопровождать Анну Австрийскую к местам молений по престольным праздникам, участвовать в многочисленных процессиях евхаристий, причащаться вместе с ней в праздники. «Они оба, — пишет в 1650 году Полен, — исполнены такого благочестия, горячей любви к Богу и людям, что к этому невозможно ничего добавить». Людовик придает большое значение католическому культу Пресвятой Девы (культу Девы Марии),что было основной темой обсуждения на Тридентском соборе, и охотно подписывает декларацию от 25 марта 1650 года, которая является подтверждением обета Деве Марии, данного Людовиком XIII. Он молится денно и нощно, вознося молитвы Господу и прося о заступничестве (с лета по осень 1652 года Людовик каждый день молится об упокоении души Паоло Манчини, «которого он любит как живого»). Каждый день Людовик XIV присутствует на мессе, и этой привычке он будет верен до конца своих дней.

Ни религиозность, ни государственные соображения не превращают короля в замкнутого, мрачного человека, ханжу. Он безумно любит танцевать; и тот же тринадцатилетний король, соблюдающий посты и часто отправляющийся на места молений, беря пример со своей матери, «пересекает вплавь Марну и участвует в потешной войне в своем форте во дворце Брийон». С Фрондой покончено, но, хотя она принесла королю много забот и горя, заставила пережить много опасностей и унижений, многократно давала повод для гнева и презрения, Людовик не ожесточился, сохранил римскую добродетель и душу невинного ребенка. Это прелестный отрок. Полен постоянно пишет об этом Мазарини: «Я могу уверить Ваше Преосвященство, что это самая чистая, самая искренняя душа во всем государстве… Это настоящий Богоданный, относящийся, как и прежде, с большим уважением к королеве, справедливый, никогда не теряющий самообладания, правдивый, мужественный. Все у него от Бога» (14 октября 1652 года). «Не было прежде ни доброты, ни невинности подобной» (17 ноября). «Король всегда весел и приятен, мудр и очень благочестив, очень любящий свою мать, королеву, нашу государыню, и маленького Месье, своего брата, который тоже восхитителен. Он никогда не гневается. Ваше Преосвященство его не узнает» (25 ноября).

Этот отец Полен, которого так легко раскритиковать, переписывается с Римом, вмешивается в политику, пытается подтолкнуть Мазарини на решительные действия и укрепить дисциплину в духовной среде; он вложил в душу своего ученика, связав воедино, и презрение к янсенизму, и ненависть к Реформе и почтительное отношение ко всему аппарату католической Церкви, и к наиболее значительным урокам Тридентского собора, — этот самый отец Полен заслуживает в одном нашего снисхождения. Он всей душой любил своего ученика. Он постарался укрепить привязанность Людовика к матери и к Мазарини. (Не исключено, что именно воспоминание о покойном отце Полене помогло юному королю сносить политическую опеку кардинала до 1661 года.)^{156} Людовик XIV любил отца Полена. Когда весной 1653 года иезуит заболевает, король все время справляется о его здоровье, «часто отправляет небольшие подарки». Когда он умер (12 апреля), Людовик дает 20 пистолей, чтобы отслужить мессы за упокой его души.

Когда все королевство стремится к порядку

Это наши национальные черты: быстро воспламеняться, наступать, предпринимать быструю атаку (военную или политическую). Это furia francese — французская горячность, которая помогала быстро побеждать, но часто мешала действовать терпеливо и упорно. Французы так себя ведут и в мирное время, и во время войны. Почему Франция изменила себе в этом смысле после пятилетнего периода волнений, которые были одновременно и гражданской войной, и политическими столкновениями? Возвращение короля в Париж 21 октября 1652 года — триумф, потому что все давно жаждут мирного урегулирования. Впрочем, не надо удивляться народной радости в этот день: оба лагеря всегда признавали авторитет короля. Это радость не однодневная. Герцогиня де Немур нам рассказывает: «На следующий же день, как только король приехал в Париж, все стало так спокойно, как будто никогда не было Фронды, и королевский авторитет такой же незыблемый, как и до волнения»^{80}. А вот, когда 3 февраля 1653 года кардинал вновь возвращается в Париж — этот Париж, который освистывал его, осуждал, проклинал, грабил, клеветал на него бесчисленное число раз, — поскольку король выехал навстречу своему крестному отцу, народ встречает кардинала по-новому, демонстрируя глубокую преданность. Уже у ворот СенДени собралась огромная толпа, скандируя: «Да здравствует король!» (И она была почти готова закричать: «Да здравствует Его Преосвященство!..») Карета Его Величества довозит Мазарини до Лувра, где уже все готово, чтобы его принять. В тот же день кардинал принимает во дворце городские верхи и делегацию от парламента, «которые признают, что Франция обязана своему кардиналу, помнит и ценит его большие заслуги. Они пришли засвидетельствовать радость по случаю его возвращения». Ночью торжественный ужин, большой фейерверк. Изгнанник, проклятый, наглец, так называемый любовник королевы, кровопийца народа, герой множества печально известных мазаринад, тот, о ком говорили, что он единственное препятствие для всеобщего мира, был встречен как победитель. На следующий день придворные во дворце его осыпали подобострастными комплиментами, количество их можно было бы сравнить с лавиной, которая погребла его под собой. Все это свидетельствовало о переменчивости человеческой природы; это означало также и нечто большее: Париж (здесь он символизирует королевство) стремился к миру, к спокойствию, к безопасности, одним словом — к порядку.

В королевстве в 1624 году вспыхнуло восстание кроканов; с 1635 по 1637 год — новое восстание кроканов; в 1639-м — восстание босоногих в Нормандии; в 1643-м — бунт кроканов в Руэрге; и теперь — распространившиеся по всем провинциям бунты и войны, названные Фрондой; а на юге страны с 1621 по 1629 год протестанты все предавали огню и мечу; надо вспомнить также бунты во время регентства Марии Медичи, многочисленные заговоры, которые были направлены против Ришелье и Людовика XIII, происки клана «Значительных», войны с иноземцами, Тридцатилетнюю войну, многие столкновения с Австрийским домом. Народ приветствует не только окончание Фронды, но и окончание сорокалетней смуты.

Но сильные мира сего теперь требуют порядка, и порядка любой ценой. Знать всегда умела выйти из затруднительного положения: несмотря на аресты и тюрьмы, изгнания и конфискации, она не очень пострадала от того бунта, зачинщицей которого сама и являлась. Власть считала необходимым щадить знать, предоставляя ей передышки, амнистии, давая письма об отсрочке. Порядок интересует негоциантов, торговцев, фабрикантов, ремесленников, мельников, пахарей, фермеров. Порядка хочет бедный люд: ремесленники, боцманы, матросы, грузчики, поденщики. Порядка хотят все, не только король, и не прежде всего король. Во Франции, где монархия считается абсолютной, общественное мнение оказывает давление на короля, часто направляет основную политику. Это подтверждается, даже при этом исключительном правлении, следующими фактами: гонением на протестантов, отменой Нантского эдикта.

Последний урок гражданских войн: Людовик отдавал всего себя, чтобы установить порядок. Король, который видел беспорядок воочию, без маскировки, не абстрактно, безо всякой идеализации, только и стремится удовлетворить эти народные чаяния. Он был на переднем крае физически и морально: ураган мог его смести, а вместе с ним и наследуемую монархию. Он умен, прозорлив и отныне имеет большой опыт. Он знает, что в политике не все сводится к простому контрасту: с одной стороны, порядок и несправедливость, с другой — беспорядок, но справедливость. Конечно, он не так скажет, как Гете: «Лучше однажды поступить несправедливо, чем допустить беспорядок», а так «Поступить однажды несправедливо, предупреждая беспорядок (например, ужесточение приговора для Фуке), лучше, чем допустить тысячу несправедливостей, которые проистекают от беспорядка».

Франция, которая больше не может выносить беспорядки, и король, который может их устранить, разделяют одно и то же чувство. Королевство предоставляет полную свободу действий своему королю. И король это понимает и, особенно после 1661 года, максимально воспользуется этой свободой действий. Такова обычная солидарность, сбивающая с толку, которая объединяет монарха и его народ, которая сильнее, чем конституционное или парламентское доверие, придуманное позже.