Марина Цветаева. Письма 1905-1923

1-16. Е.Я. Эфрон

<Между 9 и 11 марта 1916 г. Москва>

Лиленька,

Приезжайте немедленно в Москву.

Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу — он умрет [524]. Сережа хочет итти добровольцем, уже подал прошение [525]. Приезжайте. Это — безумное дело, нельзя терять ни минуты.

Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё — на гóре. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.

Остальное при встрече.

P.S. Сережа страшно тверд, и это — страшней всего. Люблю его по-прежнему.

<На обороте письма — приписка рукой В.Я. Эфрон:>

Лиля, приезжай немедленно в тот же вечер к<а>к только получишь письмо. Это очень нужно. Не откладывай ни одной минуты. Сережа подал прошение и надо устроить т<а>к, чтобы он взял обратно, пока оно не имело еще значения [526].

А хуже то, что он собирается ехать в полк пехотным нижним чином.

Впервые — СС-6. стр. 87 (по копии из архива А. Саакянц), неполностью и с неточной датировкой. Печ. полностью по НИСП. стр. 210–211.

2-16. Е.Я. Эфрон

Коктебель, 19-го мая 1916 г.

Дорогая Лососина,

Получила Ваше письмо на берегу, его мне принесла Вера. Вера была больна (ангина), теперь поправляется, но сильно похудела. Вскармливает с рожка слепого еженка и умиляется.

Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максимой вышке принимал солнечную ванну. Он поручил Мише [527] следить за воинскими делами, Миша телеграфирует ему, когда надо будет возвращаться. Всё это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни — бессильной. С людьми умею, с законами нет.

О будущем стараюсь не думать, — даже о завтрашнем дне!

Аля «кормит море» камнями, ласкова, здорова. Вчера вечером, засыпая, она мне сказала: «Ты мое не-ебо! Ты моя луна-а! Никак не могу тебя разлюбить: всё любится и любится!»

— У Пра, Лиля, новые комнаты, — две: прежняя Максина (нечто, вроде кабинета, хотя весьма непохоже!) и прилегающая к ней — спальня. Пра, конечно, взяла эти комнаты, чтобы быть ближе к Максу. — Макса я еще не видела, он в Феодосии. Из своих здесь: Вера, Ася [528], Борис [529] и Мария Ивановна с двумя сестрами [530], все три переболели ангиной. Обеды дорогие: 35 р<ублей>, кормимся пока дома. Вера очень заботлива, но я боюсь ей быть в тягость. От Вас, например, я бы легко приняла всякую заботу — Вы мне близки и я Вас люблю, к Вере же у меня нет близости, мне трудно с ней говорить, ничего с собой не поделаю. Знаю, что она хорошо ко мне относится, знаю, что не заслуживаю, и мне трудно.

Ася мила, но страшно вялая, может быть она проще, чем я думаю, я ее еще совсем не знаю, она как-то ко всему благосклонна и равнодушна.

Я уже загорела, хожу в шароварах, но всё это не то, что прежние два лета (первые) в Коктебеле, нет духа приключений, да это так понятно!

— Лиленька, спасибо за письмо под диктовку. Конечно, он хороший, я его люблю, но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек и надеюсь, что когда-нибудь — через счастливую ли, несчастную ли любовь — научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит.

Ко мне у него, конечно, не любовь, это — попытка любить, может быть и жажда [531].

Скажите ему, что я прекрасно к нему отношусь и рада буду получить от него письмо — только хорошее!

Лиленька! Вижу акацию на синем небе, скрежещет гравий, птицы поют.

Лиленька, я Вас люблю, мне с Вами всегда легко и взволнованно, радуюсь Вашим литературным удачам и верю в них [532].

Целую Вас нежно.

Думаю пробыть здесь еще дней десять [533].

Если не успеете написать сюда, пишите

Москва Поварская, Борисоглебский переулок

д<ом> 6, кв<артира> 3.

А то Вы Бог знает что пишете на конверте!

У меня очень много стихов, есть целый цикл о Блоке [534].

— Может быть мне придется ехать в Чугуев, м<ожет> б<ыть> в Иркутск, м<ожет> б<ыть> в Тифлис, — вряд ли московских студентов оставят в Москве! [535]

Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает.

Постарайтесь написать мне поскорей! Еще целую.

Стихи Лозинского [536] очень милы, особенно последняя строчка!

Впервые — НИСП. стр. 213–214. Печ. по тексту первой публикации.

3-16. Е.Я. Эфрон

Москва, Поварская

Борисоглебский пер<еулок> д<ом> 6, кв<артира> 3

Москва, 12-го июня 1916 г.

Милая Лососина,

Сережа 10-го уехал в Коктебель с Борисом, я их провожала. Ехали они в переполненном купэ III кл<асса>, но, к счастью, заняли верхние места. Над ними в сетках лежало по солдату. Сережины бумаги застряли в госпитале, когда вынырнут на свет Божий — Бог весть! По крайней мере, он немного отдохнет до школы прапорщиков.

Я, между прочим, уверена, что его оттуда скоро выпустят, — самочувствие его отвратительно.

В Москве свежо и дождливо, в случае жары я с Алей уеду к Асе, в Александров. Я там уже у ней гостила, — деревянный домик, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа.

Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит М<андельштама> в Александров [537]. Он ухитрился вызвать меня к телефону ^{53}: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На след<ующее> утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять — был чудесный ясный день — он, конечно, не пошел, — лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.

— «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»

— «Так, — березам, небу, — всему!»

— «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».

— «От чего?»

— «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, — не жениться ли мне на Лиле?»

— «Какие глупости!»

— «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!» ^{54}

— «Да-да-а… Но Сережа не допустит».

— «Почему?»

— «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».

— «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 р<ублей> в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».

— «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»

— «Нет».

— «Так зачем же жениться?»

— «Чтобы иметь свой угол, семью…»

— «Вы шутите?»

— «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»

День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером — впрочем, ночью, — около полночи, — он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Александрович [538], Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну [539], мы безумно хохотали. Потом предложили М<андельшта>му поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!» Мы с участием слушали, — ошеломленные.

М<аврикий> А<лександрович> предложил ему свою постель, мы с Асей — оставить его одного, но он рвал и метал. — «Хочу сейчас же ехать!» — Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.

Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада всё время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны — ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность.

— «Подождали — еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р<ублей>» — и т.д.

Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.

Сегодня мы с Асей на Арбате видели старуху, лет девяноста, державшую в одной руке — клюку, в другой — огромный голубой эмалированный горшок. Стояла она перед дверью магазина «Скороход» [540]. Все проходящие долго на нее смотрели, она ни на кого.

— Лиленька, Вам нравится?

Всего лучшего, пишите мне пока в Москву. Аля здорова, всё хорошеет. Я недавно видела во сне Петю [541] и узнала во сне это прежнее облако нежности и тоски. Он был в коричневом костюме, худой, я узнала его прелестную улыбку. Лиля, этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это — неповторимо.

Впервые — Вопросы литературы. 1983. № 11. стр. 209–210 (публ. А. Саакянц). Печ. по НИСП. стр. 217–219.

Датируется по почтовому штемпелю. Письмо в имение Подгорье, ст. Новозаполье.

4-16. С.Я. Эфрону

Александров, 4-го июля 1916 г. [542]

Дорогая, милая Лёва! [543]

Спасибо за два письма, я их получила сразу. Прочтя про мизинец, я завыла и чуть не стошнилась, — вся похолодела и покрылась гусиной кожей, хотя в это время сидела на крыльце, на самом солнце. Lou! Дурак и гадина!

Я рада, что Вы хороши с Ходасевичем [544], его мало кто любит, с людьми он сух, иногда холоден, это не располагает. Но он несчастный и у него прелестные стихи, он хорошо к Вам относится? Лувенька, вчера и сегодня всё время думаю, с большою грустью, о том, как, должно быть, растревожила Вас моя телегр<амма>. Но что мне было делать? Я боялась, что умолчав, как-н<и>б<удь> неожиданно подведу Вас. Душенька ты моя лёвская, в одном я уверена: где бы ты ни очутился, ты недолго там пробудешь [545]. В этом меня поддерживает М<аврикий> А<лександрович>, а он эти дела хорошо знает [546]. Скоро — самое позднее к 1-му августу — его отправляют на фронт. Он страшно озабочен Асиной судьбой, думает и говорит только об Асе, мне его страшно жаль [547].

Lou, не беспокойся обо мне: мне отлично, живу спокойнее нельзя, единственное, что меня мучит это Ваши дела, вернее Ваше самочувствие. Вы такая трогательная, лихорадочная тварь!

Пишу Вам в 12 ночи. В окне большая блестящая белая луна и черные деревья. Гудит поезд. На столе у меня в большой плетенке — клубника, есть ли у Вас в Коктебеле фрукты и кушаете ли? Маврикий только что красил детскую ванну в белый цвет и так перемазался и устал, что не может Вам сейчас писать и шлет пока горячий привет.

Дети спят. Сегодня Аля, ложась, сказала мне: «А когда ты умрешь, я тебе раскопаю и раскрою тебе рот и положу туда конфету. А язык у тебя будет чувствовать? Будет тихонько шевелиться?» и — варварски: «Когда ты умрешь, я сяду тебе на горбушку носа!» И она и Андрюша каждый вечер за Вас молятся, совершенно самостоятельно, без всякого напоминания. Андрюша еще упорно молится «за девочку Ирину» [548] — а брата почему-то зовет: «Михаи́лович», с ударение на и.

Ася приедет, должно быть, в Воскресение.

Милый Лев, спокойной ночи, нежно Вас целую, будьте здоровы, не делайте глупостей с пальцем.

Лев, здесь очень много Сидоровых! [549]

Слышу отсюда вытье Дейши! [550]

Впервые — СС-6. стр. 133 (по копии, хранившейся в архиве А. Саакянц), с небольшим сокращением. Печ. полностью по НИСП. стр. 221–222.

5-16. С.Я. Эфрону

Александров, 7-го июля 1916 г.

Обожаемый Лев,

Я была вчера у воинского начальника и вечером дала Вам телеграмму с нарочным, — Бог знает, застанет ли Вас еще мое письмо, поэтому пишу коротко.

4-го дворник ездил в Крутицкие [551], где делопроизводитель сказал ему, что Ваше назначение получено и что Вы должны явиться через 1 ½ часа. Тогда Миша тотчас же послал оставленною мною телегр<амму>. Приехав, я пришла в ужас, позвонила воинскому начальнику, к<отор>ый очень любезно известив меня, каким № и откуда к нему ехать, попросил зайти сегодня же в 4 ч<аса>. Я отправилась. Он беспомощно просил меня поторопить Вас с ответом, он послал Вам запрос 2-го, а 6-го еще не было ответа. Сказал, что запрос о Вас получен из штаба и показал телеграмму (штабную). Все там наизусть знают Ваш адр<ес>, чиновники наперебой декламировали его, причем один произнес: «Контебель», а другой пояснил, что он, действительно, существует и что он сам там был. Все молодые чиновники — вылитые Могилевские [552]. Воинский начальник вызовет Вас сам, я десять раз спрашивала его, не вызвать ли мне Вас. — «Не беспокойтесь, я сам его извещу». Итак, сидите в Коктебеле! Не думаю, что этот вопрос для них легок. — «Ну, где же я это, наконец, узнаю!» — Слышала собственными ушами. Он похож манерами на дядю Митю [553], а сложением — на Макса. Было очень жарко, мне — от волнения, ему от июля-месяца и от Льва.

Спасибо, Lou, за историю с Брюсовым и Ходасевичем! [554] Я безумно хохотала и наслаждалась, М<аврикий> А<лександрович> тоже.

Фамилия д<иректо>ра — Сыроечковский, Евгений Иванович [555], он был красавец, я 14 л<ет> немножко была в него влюблена. Однажды — тоже за сочинение — он призвал меня в кабинет и, запомнив только первые две строки некрасовской «Ростопчинской шутки»

— спросил меня: — «Вы, г<оспо>жа Цветаева, должно быть в конюшне с кучерами воспитывались?»

— «Нет, г<осподи>н директор, с директорами!»

Потом, к весне, меня вежливо исключили с пятеркой за поведение — из-за папы.

Я была на его похоронах, ближе всех стояла к гробу. Пишу сейчас на террасе, поздняя ночь, деревья шумят, колотушка трещит.

Кажется — 12-го июля опять будет призыв студентов, я это слышала в Крутицких — от кого-то из чиновников.

Ася уже ходит, я ее видела вчера. Мальчик спокойный [557]. Лев, я вчера видала в лечебнице трехдневного армянина: густая длинная, почти до бровей, черная челка, круглые, как у совы, чернейшие брови и большие черные глаза, вид миниатюрного трехлетнего ребенка. Взгляд пристальный. Я была от него в восторге, — «он жид должно быть!» Лев, знаешь, сколько сейчас платят кормилицам? — 75 р<ублей> в месяц и приданное.

Скажи М<андельшта>му, не забудь упомянуть о какао, манных кашах и яйцах! И всего по 6-ти: простынь, наволочек, полотенец и т. д… И башмаков! — Соня (прислуга) узнав, всплеснула руками: «Ох, ба-а-арыня! И я этого не знала!» Теперь это ей не даст спать по крайней мере месяц!

Дома всё благополучно, кроме коклюша во дворе. Аля здорова и хорошо себя ведет. Недавно она мне сказала: «А когда ты умрешь, я сяду тебе на горбушку носа!» Она каждый вечер за Вас молится, Андрюша тоже.

Лува, иду спать, сейчас около двух. В Москве получила письмо от Чацкиной [558], торопит с переводом, хочет печатать его с августа, а у меня пока переведено всего 50 стр<аниц> [559]. Надо торопиться. Сегодня я сразу перевела восемь.

Заходил к Вам Говоров [560] и оставил записку, в к<отор>ой обещает Вам «массу интересных новостей».

Ну, Лувенька, приятного сна, или купанья, или обеда, иду спать. Целую Ваше рыжее бакенбардие.

Мы с Асей решили, если у нее пропадет молоко, через каждые три часа загонять в овраг по чужой козе и выдаивать ее дотла. Я бы хотела быть вскормленной на ворованном, да еще сидоровом молоке!

P.S. Очень думаю о Ваших делах, Лев, только о них и думаю, но трудно писать.

Табак с нашей клумбы.

Лев, я насушила 1 ½ ф<унта> белых грибов! Табак я тебе рвала в темноте и страшно боялась, но задумала.

Впервые — НИСП. стр. 222–224. Печ. по тексту первой публикации.

6-16. П.И. Юркевичу

Москва, 21-го июля 1916 г.

Милый Петя,

Я очень рада, что Вы меня вспомнили. Человеческая беседа — одно из самых глубоких и тонких наслаждений в жизни: отдаешь самое лучшее — душу, берешь то же взамен, и все это легко, без трудности и требовательности любви.

Долго, долго, — с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню — мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили.

Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. А то, что Вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, — мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. — Это моя формула.

Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привел один человек — поэт [561], прелестное существо, я его очень любила! — проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву-реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: «Неужели Вы не понимаете, что небо — поднимите голову и посмотрите! — в тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!»

Есть у меня еще другие горести с собеседниками. Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, «пожалеть» [562], что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь.

Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: «Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться — мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!»

Люди ко мне влекутся: одним кажется, что я еще не умею любить, другим — что великолепно и что непременно их полюблю, третьим нравятся мои короткие волосы, четвертым, что я их для них отпущу, всем что-то мерещится, все чего-то требуют — непременно другого — забывая, что все-то началось с меня же, и не подойди я к ним близко, им бы и в голову ничего не пришло, глядя на мою молодость.

А я хочу легкости, свободы, понимания, — никого не держать и чтобы никто не держал! Вся моя жизнь — роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, — с воздухом [563]. И я бесконечно счастлива.

Стихов у меня очень много, после войны издам сразу две книги [564]. Вот стихи из последней [565]:

Это лето вышло раздробленное. Сначала Сережа был в Коктебеле [566], я у Аси (у нее теперь новый мальчик — Алексей), теперь мы съехались [567]. Он все ждет назначения, вышла какая-то путаница. Я рада Москве, хожу с Алей в Кремль, она чудный ходок и товарищ [568]. Смотрим на соборы, на башни, на царей в галерее Александра II, на французские пушки [569]. Недавно Аля сказала, что непременно познакомится с царем [570]. — «Что же ты ему скажешь?» — «Я ему сделаю вот какое лицо!» (И сдвинула брови). — Живу, совсем не зная, где буду через неделю, — если Сережу куда-нибудь ушлют, поеду за ним. Но в общем все хорошо.

Буду рада, если еще напишете, милый Петя, я иногда с умилением вспоминаю нашу с Вами полудетскую встречу: верховую езду и сушеную клубнику в мезонине Вашей бабушки [571], и поездку за холстинами, и чудную звездную ночь.

Как мне тогда было грустно! Трагическое отрочество и блаженная юность.

Я уже наверное никуда не уеду, пишите в Москву. И если у Вас сейчас курчавые волосы, наклоните голову, и я Вас поцелую.

Впервые полностью — Минувшее. 11. 1991 (публ. Е.И. Лубянниковой и Я.А. Мнухина). СС-6. стр. 24–26. Печ. по тексту СС-6.

7-16. В.Я. Эфрон

<Конец июля 1916 г., Москва>

Милая Вера,

Посылаю Вам спирт и книжку, ради Бога не потеряйте, а то опять придется доставать разрешение.

С<ережа> был в лечебнице: катарр, прописали ментол с кокаином, у него маленькая лихорадка.

Вера, Мандельштама забирают! [572] И Говорова! [573]

Когда у Вас новоселье? [574]

Целую Вас и Магду.

P.S. Можно ли себе мазать голову очищенным дегтем, или потом не смоешь? Это С<ережа> рекомендует, но боюсь, что тут что-то не то.

Впервые — НИСП. стр. 225. Печ. по тексту первой публикации. Датируется по содержанию.

8-16. Е.Я. Эфрон

Москва, 30-го сентября 1916 г.

Милая Лиленька,

Поздравляю Вас с прошедшим днем рождения [575] и обращаюсь к Вам с просьбой. Мне непременно нужна шуба, а цены сейчас на сукно безумные — 18–20 р<ублей> арш<ин>.

Купите мне, пож<алуйста>, 5–6 арш<ин> кавказского сукна [576], если будет кусок в 6 — лучше 6, во всяком случае не меньше пяти, шуба, в виду моего положения [577], должна быть cloche — широкая. Если кавказское сукно не двойной ширины, как наше, берите больше, посоветуйтесь с кем-ниб<удь> умудренным.

Цвет, Лиленька, лучше всего — коричневый, но скорее отдающий в красное, — не оливковый, не травянистый. Можно совсем темно-коричневый, строгий.

Следующий, если не будет коричневого, — темно-зеленый, за ним темно-лиловый, за ним темно-синий, за ним — черный, серый покупайте только в самом последнем случае, а оливко<во>го и защитного — ни в каком случае!

У меня две шубы, и обе не годятся: одна — поддевка, в талью, другая — леопард, а быть леопардом в таком положении — несколько причудливо, хотя Ася [578] и советует мне нашить себе на живот вырезанного из черного плюша леопардёныша.

Буду Вам очень благодарна, Лиленька, если скоро купите и вышлите, сейчас у меня шьет портниха, и мне хотелось бы кончить всю обмундировку сразу.

Деньги сейчас же вышлю, как узнаю цену, — не задержу.

Это сегодня — второе просительное письмо. Первое — дяде Мите [579], с просьбой дать Сереже рекомендательное письмо в Военно-Промышленный Комитет [580], — где он хочет устроиться приемщиком. Жалованье — 80—100 р<ублей>, время занятий, кажется, от 11-ти до 4-ех. — Деньги сейчас очень нужны! —

Пишу стихи, перевожу Comtesse de Noailles [581], мерзну, погода, как в ноябре.

— Ах, мне как-то оскорбительно, что есть где-то синее небо, и я не под ним!

Единственная моя уверенность — в моем праве решительно на всё, droit de seigneur ^{55}. Если жизнь это оспаривает — я не противлюсь, только глубоко изумлена, и рукой не пошевельну от брезгливости.

— Да.

Чувствую себя — физически — очень хорошо, совсем не тошнит и не устаю. С виду еще ничего не заметно.

Скоро ли Вы приедете?

Сережа вернулся, хотя не потолстевший, но с ежечасным голодом, и веселый. Пьет молоко и особенных зловредностей не ест. Сейчас Магда [582] пишет его портрет, сводя его с ума своей черепашьестью.

Аля растет и хорошеет, знает уже несколько букв. Замечательно слушает и пересказывает сказки. У нее хорошая, аккуратная, чистоплотная, бездарная няня-рижанка. Другая прислуга приветливая расторопная солдатка, милая своей полудеревенскостью. В доме приблизительный порядок. Пол-обеда готовится у соседей, на плите, мы кухню еще не топим.

— Вот Лиленька, дела хозяйственные.

А вот один из последних стихов:

Лиленька. у меня для Вас есть черная бархатная с бисером накидка Вашей бабушки [584], очень торжественная. Целую Вас.

P.S. Если кавк<азское> сукно разного качества, берите погрубей, потолще.

Впервые — НИСП. стр. 227–229. Печ. по тексту первой публикации.

9-16. В.Я. Эфрон

<Начало октября 1916 г., Москва>

Милая Вера,

Если у Вас еще есть работа, пусть Анна Ивановна [585] еще побудет у Вас, — у меня сломался ключ от сундука, где все вещи для шитья, кроме того я жду от Лили кавк<азского> сукна на шубу. Когда А<нна> И<вановна> кончит у Вас, направьте ее ко мне, никому не передавайте, я ее займу дней на десять, не больше, — если Лена и Маня [586] могут подождать, так им и скажите.

Кроме того, дайте, пож<алуйста>, Марте [587] книжку для спирта.

Целую Вас.

Сережа просит передать Магде, что приедет после обеда, д<олжно> б<ыть> к трем [588]. К 12-ти он идет в Военно-Промыш<ленный > Ком<итет>.

Впервые — НИСП. стр. 230. Печ. по тексту первой публикации.

10-16. Е.А. и М.С. Фельдштейн

<Москва, октябрь 1916 года> [589]

Милые Эва и Миша,

Пишу к Вам по поручению Сережи. Он просит у Вас рекомендательное письмо к Петухову [590].

Сам он очень торопился в лечебницу. Если письмо уже существует, передайте его, пожалуйста, моей прислуге.

Всего лучшего.

P.S. Мои интимные письма — слишком интимны, официальные — слишком официальны.

Извините меня за скуку этого и не сомневайтесь в моей искренней симпатии.

Впервые — De Visu. M. 1993. № 9. стр. 21 (публ. Д.А. Беляева). СС-6. стр. 117. Печ. по НИСП. стр. 229–230.

11-16. С.Я. и A.C. Эфрон

<24 октября 1916 г., Москва>

Целую милую Лёву и Алю.

Впервые — НИСП. С. 230. Печ. по тексту первой публикации.

Почтовая карточка, текст написан карандашом. Почтовый штемпель: Сев<ерный> (т.е. Ярославский) вокзал 24.X.1916.

Возможно, Цветаева ездила в Александров навестить А.И. Цветаеву.