Марина Цветаева. Письма 1905-1923

1-11. М.А. Волошину

Москва, 5-го января 1911 г.

Я только что начала разрезать «La Canne de Jaspe» [176], когда мне передали Ваше письмо. Ваша книга всё, что мы любим, наше — очаровательна. Я буду читать ее сегодня целую ночь. Ни у Готье, ни у Вольфа [177] не оказалось Швоба [178]. Я даже рада этому: любить двух писателей зараз — невозможно. Будьте хорошим: достаньте Генриха Манна [179]. Если хотите блестящего, фантастического, волшебного Манна, — читайте «Богини», интимного и страшно мне близкого — «Голос крови», «Актриса», «Чудесное», «В погоне за любовью», «Флейты и кинжалы».

У Генриха Манна есть одна удивительно скучная вещь: я два раза начинала ее и оба раза откладывала на грядущие времена. Это «Маленький город».

Вся эта книга — насмешка над прежними, она даже скучнее Чехова [180].

Менее скучны, но т<а>к же нехарактерны для Манна «Страна лентяев» и «Смерть тирана».

Я в настоящую минуту перечитываю «В погоне за любовью». Она у меня есть по-русски, т.е. я могу ее достать.

В ней Вас должен заинтересовать образ Уты, героини.

Но если у Вас мало времени, читайте только Герцогиню и маленькие вещи: «Флейты и кинжалы», «Актрису», «Чудесное». Очень я Вам надоела со своим Манном?

У Бодлера есть строка, написанная о Вас, для Вас: «L'univers est égal à son vaste appétit» [181]. Вы — воплощенная жадность жизни.

Вы должны понять Герцогиню: она жадно жила. Но ее жадность была богаче жизни. Нельзя было начинать с Венеры!

До Венеры — Минерва, до Минервы — Диана! [182]

У Манна т<а>к: едет автомобиль, через дорогу бежит фавн. Всё невозможное ― возможно, просто и должно. Ничему не удивляешься: только люди проводят черту между мечтой и действительностью. Для Манна же (разве он человек?) всё в мечте — действительность, всё в действительности — мечта. Если фавн жив. отчего ему не перебежать дороги, когда едет автомобиль?

А если фавн только воображение, если фавна нет, то нет и автомобиля, нет и разряженных людей, нет дороги, ничего нет. Всё — мечта и всё возможно!

Герцогиня это знает. В ней всё, кроме веры. Она не мистик, она слишком жадно дышит апрельским и сентябрьским воздухом, слишком жадно любит черную землю. Небо для нее — звездная сетка или сеть со звездами. В таком небе разве есть место Богу?

Ее вера, беспредельная и непоколебимая, в герцогиню Виоланту фон Асси.

Себе она молится, себе она служит, она одновременно и жертвенник, и огонь, и жрица, и жертва.

Обратите внимание на мальчика Нино, единственного молившегося той же силе, к<а>к Герцогиня. Он понимал, он принимал ее всю, не смущался никакими ее поступками, зная, что всё, что она делает, нужно и должно для нее.

Общая вера в Герцогиню связала их до гроба, быть может и после гроба, если Христос позволил им жить еще и остаться теми же.

К<а>к смотрит Христос на Герцогиню? Она молилась себе в лицах Дианы, Минервы и Венеры. Она не знала Его, не понимала (не любила, значит — не понимала), не искала.

Что ей делать в Раю? За что ей Ад? Она — грешница перед чеховскими людьми, перед с<оциал->д<емократами>, земскими врачами, — и святая перед собой и всеми, ее любящими.

Неужели Вы дочитали д<о> с<их> п<ор>?

Если бы кто-н<и>б<удь> т<а>к много говорил мне о любимом им и нелюбимом мной писателе, я бы… нарочно прочла его, чтобы т<а>к же длинно разбить по всем пунктам.

Один мой знакомый семинарист (Вы чуть-чуть знаете его) [183] шлет Вам привет и просит Вас извинить его неумение вести себя по-взрослому во время разговора. Он не привык говорить с людьми, он слишком долго надеялся совсем не говорить с ними, он слишком дерзко смеялся над Реальностью.

Теперь Реальность смеется над ним! Его раздражают вечный шум за дверью, звуки шагов, невозможность видеть сердце собеседника, собственное раздражение — и собственное сердце.

Простите бедному семинаристу!

Впервые — ЕРО. стр. 159–160 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 40–42. Печ. по НИСП. стр. 85–87.

2-11. М.А. Волошину

Какая бесконечная прелесть в словах:

«Помяни… того, кто, уходя, унес свой черный посох и оставил тебе эти золотистые листья» [184]. Разве не вся мудрость в этом: уносить черное и оставлять золотое?

И никто этого не понимает, и все, знающие, забывают это! Ведь вся горечь в остающемся черном посохе!

Не надо забвения, надо золотое воспоминание, золотые листья, к<о-тор>ые можно, разжав руку, развеять по ветру!

Но их не развеешь, их будешь хранить: в них будешь лелеять тоску о страннике с черным посохом. А черный посох, оставленный им, нельзя развеять по ветру, его сожжешь, и останется пепел — горечь, смерть!

Может быть, Ренье и не думал об этих словах, не подозревал всю их бездонную глубину, — не всё ли равно! Я очень благодарна Вам за эти стихи.

Москва, 7-го января 1911 г.

Впервые — ЕРО. стр. 161 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 42. Печ. по НИСП. стр. 87–88.

3- 11. М.А. Волошину

Благодарю Вас за книги, картину, Ваши терпеливые ответы и жалею, что Вы т<а>к скоро ушли.

Благодарю еще за кусочек мирры [185], ― буду жечь его, несмотря на упрямство спички: у меня внизу топят печку.

Сейчас Вы идете по морозной улице, видите людей и совсем другой.

А я еще в прошлом мгновении.

М<ожет> б<ыть> и прав Вячеслав Иванов? [186]

Привет и благодарность.

Москва, 10-го января 1911 г.

Впервые — СС-6. стр 42–43. Печ. по НИСП. стр. 88.

4-11. М.А. Волошину

После чтения «Les rencontres de M. de Bréot» Régnier ^{16} [187]

Москва, 14-го января 1911 г.

Впервые — ЕРО. стр. 162 (публ. В.П. Купченко). Печ. по НИСП. стр. 88–89.

5-11. М.А. Волошину

Москва, 28 января 1911 г.

Благодарю Вас, Максимилиан Александрович, за письмо и книги. Приходите.

Впервые — СС-6. стр. 43. Печ. по НИСП. стр. 89.

6-11. М.А. Волошину

<Конец января 1911 г. Москва>

Милый Максимилиан Александрович,

Лидия Александровна [189] и мы все страшно огорчены происшедшим недоразумением [190].

Всё это произошло без меня, я только об этом узнала.

Шутливая форма обращения к Вам доказывает только ее хорошее отношение к вам.

Я сама ничего не понимаю.

Впервые — НИСП. стр. 89. Печ. по тексту первой публикации.

7-11. М.А. Волошину

<Середина марта 1911 г., Москва>

Одному из кошачьей породы

Впервые в качестве письма — НИСП. стр. 89–90. Печ. по тексту первой публикации.

8-11. М.А. Волошину

Многоуважаемый

Максимилиан Александрович,

Только что получила от Л<идии> А<лександровны> [192] извещение, что она больна. Мне очень неловко перед Вами. Она просит Вас извиниться. Привет.

Москва. 21-го марта 1911 г.

Впервые — СС-6. стр. 43. Печ. по НИСП. стр. 90.

9-11. М.А. Волошину

Москва, 23-го марта 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Вчера кончила Consuelo и Comtesse de Rudolstadt, — какая прелесть! Сейчас читаю Jacques [193].

Приходите: есть новости! Завтра уезжаю за город, вернусь в пятницу. Дракконочка [194] всё хворает, она шлет Вам свой привет. У нас теперь телефон (181-08), позвоните, если Вам хочется прийти, и вызовите Асю [195] или меня.

Лучше всего звонить от 3 — 4.

Всего лучшего.

За чудную Consuelo я готова простить Вам гнусного M. de Bréot.

Привет Вам и Елене Оттобальдовне [196].

P.S. Можно ли утешаться фразой Бальмонта: «Дороги жизни богаты»? [197]

Можно ли верить ей? Должно ли?

Впервые — ЕРО. стр. 162–163 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 43 Печ по НИСП стр. 90–91.

10-11. М.А. Волошину

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Я очень виновата перед Вами за телефон. Третьего дня и вчера я была дома от 3 до 4, сегодня не могла. Почему Вы не вызвали Асю? Это она с Вами говорила.

Напишите мне, пожалуйста, когда придете. Приходите, если хотите и можете, завтра или в среду или в четверг, — только сообщите заранее, когда? Вызовите…

Впрочем лучше напишите.

Если же Вы эти вечера и сумерки заняты, мне остается только пожелать Вам доброй весны. Привет.

Москва, 28-го марта 1911 г.

Впервые — СС-6. стр. 43–44. Печ. по НИСП. стр. 91.

11-11. М.А. Волошину

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Посылаю Вам Ваши книги. Travailleur de la mer [198] и Dumas [199] куплю завтра же, к<а>к обещала. Исполнится ли Ваше предсказание насчет благословения Вас за эти книги в течение целой жизни, — не знаю. Это можно будет проверить на моем смертном одре. Поклон Елене Оттобальдовне, руку подкинутым младенцем — Вам [200]. До свидания (с граммофоном) в Коктебеле [201].

Москва, 1-го апреля 1911 г.

Впервые — СС-6. стр. 44. Печ. по НИСП. стр. 91.

12-11. М.А. Волошину

Гурзуф, 6 апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Я смотрю на море, — издалека и вблизи, опускаю в него руки, но все оно не мое, я не его [202]. Раствориться и слиться нельзя. Сделаться волной? Но буду ли я любить его тогда?

Оставаться человеком (или «получеловеком», все равно!) — вечно тосковать, вечно стоять на рубеже.

Должно, должно же существовать более тесное ineinander ^{17}. Но я его не знаю!

Цветет абрикосовое дерево, море синее, со мной книги…

Читаю сейчас Jean Paul'а «Flegeljahre», ^{18} [203] ― бесконечно-очаровательную, грустно-насмешливую, неподдельно-романтическую книгу.

Наша дача, — «моя» звучит слишком самоуверенно, — над самым морем, к к<оторо>му ведет бесчисленное множество лестниц без перил и почти без ступенек. Высота головокружительная. Приходится все время подбадривать себя строчкой из Бальмонта, заменяя слово «солнце» словом «море»:

Пусть это эстетство, мне оно дороже и ближе чужого опрощения!

Здесь еще довольно холодно. Сейчас лежала на скале и читала милые «Flegeljahre». Эта скала называется крепостью [205], с нее чудный вид на море и Гурзуф.

В надписях на скалах есть что-то или очень пошлое или очень трогательное — я еще не решила. Когда решу, буду или очень нападать на них, или очень защищать. Если бы только они были немного поумнее!

Я очень сильно загорела — все время сижу без шапки.

Мечтаю о купанье, но оно начинается только в мае. М<ожет> б<ыть>, это и есть самое тесное сближение с морем? Предпоследнее, конечно! Непременно напишите, что Вы об этом знаете.

Общество, выражаясь скромно, не совсем то: господин с дамой (бывают «дама с господином», но здесь наоборот), дама с колясочкой, два неопределенных субъекта — смесь с<оциал>-д<емократа> с неучем — и всё. Есть еще несколько маленьких детей, но до того грязных, что вся моя нежность от этого пропадает.

Господин (с дамой) уже старался познакомиться. Рассказывает о дружбе с одним виноделом, к<отор>ый его угощает, о погоде, о тоске одиноких прогулок — даму он не считает, — о своих занятиях по торговой части… Я улыбалась, говорила: «Да, да… Неужели? Серьезно?», потом перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: «Неужели?» — а в конце концов сбежала.

Мне кажется, он не только никогда ничего не читал, но и вообще этого не умеет.

Дама (с колясочкой) занята только ею. Это, конечно, очень мило, но несколько однообразно. Есть еще одно маленькое женское существо, скучающее о муже и рассказывающее мне вот уже пять дней (от Москвы до Гурзуфа) свои радости и печали. Я улыбаюсь, говорю: «Да, да… Неужели? Серьезно?» — и, кажется, вскоре перестану улыбаться. Но восторг мой еще не прошел, не думайте!

Всего лучшего, иду гулять.

Адр<ес>: Гурзуф, Генуэзская крепость, дача Соловьевой, мне. P.S. Не были ли Вы в Мусагете [206] и у Крахта? [207] Что нового? Видели ли Дракконочку?

Впервые — Новый мир. 1977. № 2 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 44–46. Печ. по НИСП. стр. 93–94.

13-11. М.А. Волошину

Гурзуф, 18-го апреля 1911 г.

Многоуважаемый Максимилиан Александрович,

Пишу Вам под музыку, — мое письмо, наверное, будет грустным.

Я думаю о книгах.

К<а>к я теперь понимаю «глупых взрослых», не дающих читать детям своих взрослых книг! Еще т<а>к недавно я возмущалась их самомнением: «дети не могут понять», «детям это рано», «вырастут — сами узнают».

Дети — не поймут? Дети слишком понимают! Семи лет «Мцыри» и «Евгений Онегин» гораздо верней и глубже понимаются, чем двадцати. Не в этом дело, не в недостаточном понимании, а в слишком глубоком, слишком чутком, болезненно-верном!

Каждая книга — кража у собственной жизни. Чем больше читаешь, тем меньше умеешь и хочешь жить сам.

Ведь это ужасно! Книги — гибель. Много читавший не может быть счастлив. Ведь счастье всегда бессознательно, счастье только бессознательность.

Читать все равно, что изучать медицину и до точности знать причину каждого вздоха, каждой улыбки, это звучит сентиментально — каждой слезы.

Доктор не может понять стихотворения! Или он будет плохим доктором, или он будет неискренним человеком. Естественное объяснение всего сверхъестественного должно напрашиваться ему само собой. Я сейчас чувствую себя таким доктором. Я смотрю на огни в горах и вспоминаю о керосине, я вижу грустное лицо и думаю о причине — естественной — его грусти, т.е. утомлении, голоде, дурной погоде; я слушаю музыку и вижу безразличные руки исполняющих ее, такую печальную и нездешнюю… И во всем т<а>к!

Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины! И я т<а>к заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть ― одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!

Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!»

Блажен, кто забывается!

Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!

Но к<а>к только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь [208]. Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о «ни завтра, ни вчера».

Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости, я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, — какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!

И это в лучшем случае.

То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.

Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, — я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!

Я мысленно всё пережила, всё взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой? Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно — не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.

Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, к<а>к я ненавижу эту стену!

И рая я не хочу, где всё блаженно и воздушно, — я т<а>к люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где всё так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки к<а>к бы невольно срывают покровы — такие блестящие! — со всего.

Хорош стих?

Жизнь — бабочка без пыли.

Мечта — пыль без бабочки.

Что же бабочка с пылью?

Ах, я не знаю.

Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!

Все, что я сказала Вам, — правда. Я мучаюсь, и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость ― т<а>к целый день.

Но чуть заиграет музыка, — Вы думаете — моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?

Нет, первая мысль, даже не мысль — отплытие куда-то, растворение в чем-то…

А вторая мысль о музыкантах.

Т<а>к я живу.

То, что Вы пишете о море, меня обрадовало. Значит, мы — морские? [210]

У меня есть об этом даже стихи, — к<а>к хорошо совпало! [211] Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» — какая волшебная книга! Больше всех я полюбила Lorenz'y, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный [212]. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию [213].

Думаю остаться здесь до 5-го мая. Всё, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа. Au revoir. Monsieur mon père spiritual ^{19}. Граммофона, м<ожет> б<ыть>, не будет [214].

Впервые — ЕРО. стр. 163–165 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 46–48. Печ. по НИСП. стр. 94–97.

14-11. М.А. Волошину

<Начало мая 1911 г., Коктебель>

В ответ на стихотворение [215]

Впервые — ЕРО. стр. 177 (первоначально датировано В.П. Купченко: 1913–1914). CC–1 стр. 195. Печ. по НИСП. стр. 98.

Стихотворение написано на открытке с видом Феодосии.

15-11. М.А. Волошину

Феодосия, 8-го июля 1911 г.

Дорогой Макс,

Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей.

В последний вечеру тебя была тоска, а я думала, что ты просто злишься, — теперь я раскаиваюсь в своей резкости. Нужно было подойти к тебе, погладить тебя по лохматой гриве и сказать: «Ма-акс! Ма-акс!» или: «Кись-кись, Кись-кись!», тогда ты сразу сделался бы хорошим, настоящим, тем, к<отор>ый на все случаи жизни знает только одно утешение — «Баю бай бай, Медведевы детки…»

Ты не должен меня забывать, я тебя т<а>к хорошо понимаю, особенно в случае с Верочкой [216]. Но и в других тоже! Это лето было лучшее из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе.

Прими мою благодарность, мое раскаянье и мою ничем не… заменимую нежность.

<Рукой С. Эфрона:>

Ма-акс!

Привет и поцелуй от твоего дорогого Сережи.

P.S. Ха-ароший он был!!! Будь здоров. Твой до гроба

Потапенка [217] тебя целует.

Впервые — СС-6. стр. 48–49. Печ. по НИСП. стр. 99.

Написано на следующий день после отъезда М. Цветаевой и С. Эфрона из Коктебеля.

16-11. Е.О. Волошиной

Феодосия, 8-го июля 1911 г.

Дорогая Пра [218],

Хотя Вы не любите объяснения в любви, я все-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне т<а>к хотелось сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но ничего не вышло.

Если бы у меня было какое-н<и>б<удь> большое горе, я непременно пришла бы к Вам.

Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдет у меня с письменного стола.

Всего лучшего, крепко жму Вашу руку.

P.S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху [219].

И меня тоже!

Впервые — СС-6. стр. 80–81. Печ. по НИСП. стр. 99–100.

17-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон

9/VII <19>11 г.

Вера и Лиля!

Сейчас мы в Мелитополе. Взяли кипятку и будем есть всё то, что вы нам приготовили. Привет.

Милая Лиля и милая Вера, здесь, т.е. в вагоне пахнет а́мфорой ^{20}, но мы не унываем. Всего лучшего.

Впервые — НИСП. стр. 100. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на видовой открытке: «Мелитополь. Александровская ул. и гостиница Кониди». Первые три строки — рукой С.Я. Эфрона, последние две — М.И. Цветаевой.

18-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон

<9 июля 1911 г.>

Милая Вера и Лиля! Лозовая. Ем борщ. Почти всё, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет

Милая Влюблезьяна [220], хочется сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но сейчас отходит поезд. До другого раза!

Впервые ― НИСП. стр. 100. Печ. по тексту первой публикации. Написано на видовой открытке: «Ст. Лозовая. № 1». Датировано по почтовому штемпелю.

19-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон

10 июля 1911 г. Тула

Еще три-четыре часа и мы в Москве, ехали прекрасно.

Весь провиант уничтожен. Марина чувствует себя хорошо, я тоже. Спали часов 25. Пока до Москвы, прощайте.

Привет всем, особый Пра.

Милые Лиля и Вера! Сережа пока ведет себя хорошо — много спит и ест. Всего лучшего, скоро будем в Москве.

Впервые — НИСП. С. 101. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на открытке из серии в пользу общины Св. Евгении: «В. Зарубин. Маки». После названия картины «Маки» — рукой Цветаевой сделана приписка: «или „Макаки“ — каждый из этих маков был в прежней жизни тем, что Лиля в настоящей» (НИСП. стр. 455).

20-11. Е.Я. и В.Я. Эфрон

Самара, 15 июля 1911 г. [221]

Дорогая Лиленька,

Вот мы и в Самаре. Уезжая из Москвы, я забыла длинное письма к Вам. Если Андрей [222] перешлет, Вы его получите. Сережа здоров и ужасно хорош. Привет всем. Целую Вас и Веру.

Милая Лилюк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<беле>. Я страшно счастлив. Целую.

Впервые — НИСП. стр. 102. Печ. по тексту первой публикации. Написано на открытке с цветным изображением «Дикой кошки». Последняя фраза — рукой С.Я. Эфрона.

21-11. М.А. Волошину

Самара, 15-го июля 1911 г.

Милый Макс,

Эта открытка напоминает мне тебя и Theophile Gautier [223]. Желаю тебе чувствовать себя т<а>к же хорошо, к<а>к я.

<Рукой С. Эфрона:>

Милый Макс! Мы с Мариной часто вспоминаем твой Коктебель.

Кланяйся от нас ^{21} Елене Оттобальдовне. Мы ей скоро напишем.

Впервые — СС-6. стр. 49. Печ. по НИСП. стр. 102.

Письмо написано на открытке, где изображены лев и львица в пустыне.

22-11. Е.Я. Эфрон

<Июль 1911 г. Усень-Ивановский завод>

Дорогая Лиленька,

За неимением шоколада посылаю Вам картинку [224].

Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день [225], ест яйца во всех видах, много сидит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet [226] для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову [227].

Давно ли уехала Ася [228] и куда? Как вел себя И.С.? [229] Мой привет Вере [230]. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками.

Пишите, милая Кончита [231] и не забывайте милой меня.

На днях мы с С<ережей> были в Белебее [232]. Это крошечный уездный городок совершенно гоголевского типа. Каторжники таскают воду, в будке сидит часовой, а главное — во всем городе нельзя достать лимонаду.

Я сегодня видела Вас во сне. Вы были в клетчатом платке и страшно хохотали. Я перекрестила Вас и Вы исчезли. Интересно? Простите за все эти глупости!

<На обороте рукой С.Я. Эфрона:>

По получении этого письма поезжай к Юнге [233], бери у него микроскоп и принимайся читать сие письмо.

Впервые — Поэт и время. стр. 74–75. Печ. по НИСП. стр. 103.

23-11. Е.Я. Эфрон

Милая Лилька!

Страшно спешу черкнуть тебе два слова.

Сегодня отходит почта. Боюсь ее пропустить.

Бегу, бегу!

Положим, что не бежит, а идет, ну, дальше: дальше… ^{22}

Что дальше?

Целую тебя и Верку и Макса, конечно!

«Ну?!» говорит Марина и я принужден кончить письмо с лишней ложью на совести, — я сидела в другой комнате и совсем не говорила «ну».

Адр<ес>: Усень-Ивановский завод, Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.

25-го июля 1911 г.

<Далее следует рисунок МЦ, изображающий кисть руки с длинными и тонкими пальцами. >

P.S. Сережа находит здесь свою руку похожей на когти Вурдалака.

Впервые — НИСП. стр. 103–105. Печ. по тексту первой публикации.

24-11. М.А. Волошину

Усень-Ивановский завод

26-го июля 1911 г.

Дорогой Макс,

Если бы ты знал, к<а>к я хорошо к тебе отношусь!

Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму [234], ― твоим участием к Олимпиаде Никитичне [235] — твоей вечной готовностью помогать людям.

Не принимай всё это за комплименты, — я вовсе не считаю тебя какой-н<и>б<удь> ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, — ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, — pays de rе́demption ^{23}, к<а>к называет его Аделаида Казимировна [236], и вообще за всё, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу? Знай одно, Максинька: если тебе когда-н<и>б<удь> понадобится соучастник в какой-н<и>б<удь> мистификации [237], позови меня… Если она мне понравится, я соглашусь. Надеюсь, что другого конца ты не ожидал?

Я опять принялась за Jean Paul'а [238] ― у него чудные изречения, напр<и-мер>: Т<а>к же нелепо судить мужчину по его знакомым, к<а>к женщину по ее мужу.

Нравится? Но не это в нем главное, а удивительная смесь иронии и сентиментальности. К тому же он ежеминутно насмехается над читателем, вроде Th. Gautier.

Что ты сейчас читаешь? Напиши мне по-настоящему или совсем не пиши. Последнее мне напоминает один случай из нашего детства. «Он был синеглазый и рыжий», т.е. один чудный маленький мальчик в Nervi долго выбирал между Асей и мной и в конце концов выбрал меня, потому что мы тогда уехали. В Лозанне мы с ним переписывались обе, и однажды Ася получает от него такое письмо: «Пиши крупнее или совсем не пиши» [239].

Загадываю сейчас на тебя по «Джулио Мости» — драматической фантазии в 4-х дейст<виях> с интермедией, в стихах. Сочинение Н.В., 1836 г. [240]

1. Твое настоящее:

2. Твое будущее:

Не моя вина, что выходят глупости!

Загадываю Лиле

1. Ее настоящее:

2. Ее будущее:

1. Верино настоящее:

2. Верино будущее:

Максинька, об одном тебя прошу: никого из людей не вталкивай в окно сестрам, к<а>к ― помнишь? — втолкнул меня. Мне это будет страшно обидно. М<ожет> б<ыть> ты на меня за что-н<и>б<удь> сердишься и тебе странно будет читать это письмо, — тогда читай всё наоборот.

Адр<ес>: Усень-Ивановский завод. Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.

P.S. Пиши скорей, почта приходит только два раза в неделю и письма идут очень долго.

Скажи Елене Оттобальдовне, что я очень, очень ее люблю, Сережа тоже.

Впервые — ЕРО. стр. 166–168 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 49–51. Печ. по НИСП. стр. 105–107.

25-11. В.Я. Эфрон

Усень-Ивановский завод, 4-го авг<уста> 1911 г.

Милая Вера, привет от милой Марины. Она с утра до вечера откармливает Сережу всякой всячиной и, вычитав недавно, что в Турции жены султана едят рис, чтобы потолстеть, начала пичкать его (Сережу) рисом. Иногда она вспоминает Макса и стих Гумилева: «Я хочу к кому-нибудь ласкаться, К<а>к ко мне ласкался кенгуру!» [241] — и вспоминает тогда Вас. Никто никогда не сумеет т<а>к тереться о ее плечо и подставлять ей свое, к<а>к Вы. В этом она уверена. Марина, если Вера позволит, целует Веру.

Впервые — НИСП. стр. 108. Печ. по тексту первой публикации. Написано на видовой открытке «Белебей. Усень-Ивановский завод. Вид на гору Мысайку».

26-11. М.А. Волошину

Усень-Ивановский завод, 4-го августа 1911 г.

Милый Макс,

А когда ты мне (запустил) попал мячиком в лицо, я тебе прощаю. Мы сейчас шли с Сережей по деревне и представили себе, к<а>к бы ты вышел нам навстречу из-за угла, в своем балахоне, с палкой в руках и начал бы меня бодать. А я бы сказала: — «Ма-акс! Ма-акс! Я не люблю, когда бодаются!» Теперь я ценю тебя целиком, даже твое боданье. Но т<а>к к<а>к это письмо слишком похоже на объяснение в любви, — прекращаю.

P.S. Жму твою лапу.

Жму, ценю, прощаю! Жми, цени, прости!

<Рукой М.И. Цветаевой: >

Это письмо написано до твоего, 10 дней т<ому> назад.

Впервые — СС-6. стр. 52 (с указанием датировки: 14 августа). Печ. по НИСП. стр. 109.

Написано на видовой открытке: «Усень-Ивановский завод (Уф<имской> губ<ернии>). Посадка хвойных дерев».

27-11. М.А. Волошину

Усень-Ивановский завод,

11-го августа 1911 г.

Милый Максинька,

Одновременно с твоим лясым [242] письмом, я получила 2 удивительно дерзких открытки от Павлова [243], друга Топольского [244].

Мое молчание на его 2-ое письмо он называет «неблаговидным поступком», жалеет, что счел меня за «вполне интеллигентного» человека и радуется, что не прислал своих «произведений».

Я думаю отправить ему в полк открытку такого содержания:

— К<а>к хорошо, что лошадь женского рода!

С удовольствием думаю о нашем появлении в Мусагете втроем и на ты! Ты ведь приведешь туда Сережу? А то мне очень не хочется просить об этом Эллиса.

Спасибо за письмо, милый Медведюшка. Меня очень обрадовало твое усиленное рисование. Сережу тоже, — по какой чудной картине ты нам подаришь, — с морем, с горами, с полынью! Если ты о них забудешь при встрече в Москве, ты ведь позволишь нам напомнить, — Vous rе́fraîchir la mе́moire? ^{24}

Сережа готовит тебе сюрприз, я …мечтаю о твоих картинах, — видишь, к<а>к мы тебя вспоминаем!

Макс, я сейчас загадала на тебя по Jean Paul'y и вот что вышло: «Warum erscheinen uns keine Tierseelen?» ^{25}

Доволен?

Довольно глупостей, буду писать серьезно. Сперва о костюмах: у меня с собой только серая юбка, разодранная уже до Коктебеля в 4-ех местах. Я ее каждый день зашиваю, но сегодня на меня упал рукомойник и разодрал весь низ. Мы и его и ее заклеили сургучом.

— Во-вторых о Сережином питании: он выпивает по две бутылки сливок в день, но не растолстел.

— В-третьих о моей постели: она скорей похожа на колыбель, притом на плохую. В середине ее слишком большое углубление, т<а>к что, ложась в нее, я не вижу комнаты. Кроме того парусина рвется не по часам, а по минутам. Стоит только шевельнуться, к<а>к слышится зловещий треск, после к<оторо>го я всю ночь лежу на деревяшке.

— В-четвертых о книгах: я читаю Jean Paul'a, немецкие стихи и Lichtenstein [245]. Представь себе, Макс, что я совсем не изменилась с 12-ти л<ет> по отношению к этой книге.

Жду письма с Мишиным дуэлем [246], Спящей Царевной, названием и описанием предназначенных нам картин, всем, что не лень будет описать — или не жалко.

Спасибо за Гайдана, 4 pattes ^{26} и затылок [247]. А когда ты в меня мячиком попал, я тебе прощаю.

У<сень> Ив<ановский завод>

11/VIII 1911 г.

Милый Макс!

Я готовлю тебе один подарок. Мне кажется — ты будешь им доволен. Очень жалею, что меня сейчас нет в К<октебе>ле — был бы с удовольствием твоим секундантом. Мы часто вспоминаем тебя. И «баю-бай» вспоминаем. Целую тебя

Макс, отпечатай мне несколько коктебельских снимков [248]. Ну, пожалуйста! Целую тебя.

Впервые ― Новый мир. 1977. № 2 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 51–52 (без приписки). Печ. по НИСП. стр. 109–110.

28-11. М.А. Волошину

Москва, 22-го сент<ября> — 5-го окт<ября> 1911 г.

Милый Макс,

Спасибо за открытки.

Тебя недавно один человек ругал за то, что ты, с презрением относящийся к газетам, согласился писать в такой жалкой, к<а>к Московская [249]. Я защищала тебя, к<а>к могла, но на всякий случай напиши мне лучшие доводы в твою пользу.

Я не люблю, когда тебя ругают.

Эллис недавно уехал за границу. Мы вчетвером поехали его провожать, но не проводили, потому что он уехал поездом раньше. Лиля серьезно больна, долгое время ей запрещали даже сидеть. Теперь ей немного лучше, но нужно еще очень беречься. Из-за этого наш план с Сережей жить вдвоем расстроился. Придется жить втроем, с Лилей, м<ожет> б<ыть> даже вчетвером, с Верой, к<отор>ая, кстати, приезжает сегодня с Людвигом [250]. Не знаю, что выйдет из этого совместного житья, ведь Лиля всё еще считает Сережу за маленького. Я сама очень смотрю за его здоровьем, но когда будут следить еще Лиля с Верой, согласись — дело становится сложнее. Я бы очень хотела, чтобы Лиля уехала в Париж. Только не пиши ей об этом.

Сережа пока живет у нас. Папа приезжает наверное дней через 5 [251]. Ждем все (С<ережа>, Б<орис> [252], Ася и я) грандиозной истории из-за не совсем осторожного поведения. Наша квартира в 6-ом этаже, на Сивцевом-Вражке, в только что отстроенном доме. Прекрасные большие комнаты с итальянскими окнами. Все четыре отдельные.

Ну, что еще? Л<идия> А<лександровна> в отвратительном состоянии здоровья и настроения. Говорит всё т<а>к же неожиданно. У нас в доме «кавардак» (помнишь?). Почти ничего не читаю и не делаю.

Максинька, узнай мне, пожалуйста, точный адр<ес> Rostand [253] и его местопребывание в настоящую минуту! Играет ли Сарра? [254] Если будет время, зайди Rue Bonaparte, 59 bis или 70 к M-me Gary [255] и расскажи ей обо мне и передай привет. Она будет очень рада тебе, а я — благодарна.

Ну, до свидания, пиши мне. Сережа, Борис и Ася шлют привет. Лиля очень сердится, что ты не пишешь.

P.S. Макс, мне 26-го будет 19 л<ет>. подумай! А Сереже — 18 [256].

Впервые ― ЕРО. стр. 169 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 52–53. Печ. по НИСП. стр. 112–113.

29-11. М.А. Волошину

Москва, 1-го — 14-го октября 1911 г.

Дорогой Макс,

Недавно, проходя по Арбату, я увидела открытку с кудрявым мальчиком, очень похожим на твой детский портрет — и вспомнила, к<а>к ты чудесно подполз к нам с Сережей, помнишь, на твоей террасе? Завтра мы переезжаем на новую кв<артиру> — Сережа, Лиля, Вера и я.

У нас с Сережей комнаты vis a vis ^{27}, — Сережина темно-зеленая, моя малиновая. У меня в комнате будут: большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, полка с книгами и… и лиловый граммофон с деревянной (в чем моя гордость!) трубою [257]. У Сережи — мягкая серая мебель и еще разные вещи. Лиля и Вера устроятся, к<а>к хотят. Вид из наших окон чудный — вся Москва. Особенно вечером, когда вместо домов одни огни. Дома, где мы сейчас с Сережей, страшный кавардак: Ася переустраивает комнату. Кстати, один эпизод: папа не терпит Борю, и вот, когда он ушел, Ася позвала Бориса по телефону. Когда в 1 ч<ас> вернулся папа, Б<орис> побоялся, уходя, быть замеченным и остался в детской до 6 ч<асов> утра, причем спускался по лестнице и шел по зале в одеяле, чтобы быть похожим на женскую фигуру.

Ася перед тем прокралась вниз и на папин вопрос, что она здесь делает, ответила: «Иду за молоком» (к<оторо>го, кстати, никогда не пьет). Мы с папой очень мило поговорили вчера о моем отъезде, он на все согласен. Присутствие Лили и Веры (в общем, очень ненужное) послужило нам на пользу.

Драконночка вечно мила и необыкновенна. К<а>к ты верно заметил в ней несоответствие высказываемого с думаемым. К<а>к-то недавно, напр<имер>, она, утешая одну барышню, говорит ей такую вещь: «Нельзя же, в самом деле, открывать душу и лупить с ней во все лопатки!» Она очень полюбила Сережу:

— «Да, Се-ре-жа такой трога-тель-ный».

— (Ася) — «А Боря трогательный?»

— «Нет, он страш-ный».

Ты, Макс, конечно, больше любишь Бориса, ты отчего-то Сереже за все лето слова не сказал. Мне очень интересно — почему? Если из-за мнения о нем Лили и Веры — ведь они его т<а>к же мало знают, к<а>к папа меня. Ты, т<а>к интересующийся каждым, вдруг пропустил Сережу, — я ничего не понимаю!

26 сент<ября> было Сережино 18-ти и мое — 19-ти летия. Это был последний день дома без папы. Мы сидели вчетвером наверху у Айзы [258], при канделябрах, обжирались конфетами и фруктами и вспоминали нашего незаменимого Медведюшку. Мы праздновали зараз 4 рождения — наши с Сережей, Асино, бывшее 14-го сентября и заодно Борино будущее, в феврале. К<а>к бы ты на Асином месте вел себя с Борисом? Ведь нельзя натягивать вожжи с такими людьми. К<а>к ты думаешь? — Из-за мелочей. — Напиши, если хочешь, об этом свое мнение. Ты ведь знаешь людей! В Мусагете еще не была и не пойду до 2-го сборника [259]. Милый Макс, мне очень любопытно; что ты о нем скажешь, — неужели я стала хуже писать? [260] Впрочем, это глупости. Я задыхаюсь при мысли, что не выскажу всего, всего!

Пока до свидания, Максинька, пиши. Ася тебя целует. Сережа тоже. Марина лохматится о твою львиную голову. У меня волосы тоже вьются… на концах.

Мой адр<ес>: Москва, Сивцев Вражек, д<ом> Зайченко или д<ом> 19 кв<артира> 11, мне.

Впервые — Новый мир. 1977. № 2 (публ. И.В. Кудровой). СС-6. стр. 53–55. Печ. по НИСП. стр. 113–114.

30-11. Е.Я. Эфрон

Милая Лиля, извините меня, пожалуйста, за вчерашнюю неловкость с Лидией Александровной [261]. Я вовсе не хотела обидеть Вас, это случилось совершенно неожиданно для меня самой. Л<идия> А<лександровна> вошла первая, я вслед за ней, и она сразу начала мне что-то говорить, — мне показалось, что уже поздно знакомить. Еще раз прошу Вас извинить меня за эту некорректность.

Всего лучшего. Вера с котенком, кажется, не воюет.

Москва, 9 октября 1911 г.

Впервые — СС-6. стр. 85. Печ. по НИСП. стр. 114–115. Послано с нарочным.

31-11. М.А. Волошину

Москва, 28-го октября 1911 г.

Дорогой Макс,

У меня большое окно с видом на Кремль. Вечером я ложусь на подоконник и смотрю на огни домов и темные силуэты башен. Наша квартира начала жить. Моя комната темная, тяжелая, нелепая и милая. Большой книжный шкаф, большой письменный стол, большой диван — все увесистое и громоздкое. На полу глобус и никогда не покидающие меня сундук и саквояжи. Я не очень верю в свое долгое пребывание здесь, очень хочется путешествовать! Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!

Странно, Макс, почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз, — мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь. Теперь же я во всем буду поступать, к<а>к в печатании сборника [262]. Пойду и сделаю. Ты меня одобряешь?

Потом я еще думала, что глупо быть счастливой, даже неприлично! Глупо и неприлично т<а>к думать. — вот мое сегодня.

Жди через месяц моего сборника, — вчера отдала его в печать. Застанет ли он тебя еще в Париже?

Пра [263] сшила себе новый костюм — синий, бархатный с серебряными пуговицами — и новое серое пальто. (Я вместо кафтан [264] написала костюм.) На днях она у Юнге [265] познакомилась с Софией Андреевной Толстой [266]. Та, между прочим, говорила: «Не люблю я молодых писателей! Все какие-то неестественные! Напр<имер>, X. сравнивает Лев Николаевича с орлом, а меня с наседкой. Разве орел может жениться на наседке? Какие же выйдут дети?».

Пра очень милая, поет и дико кричит во сне, рассказывает за чаем о своем детстве, ходит по гостям и хвастается. Лиля всё хворает, целыми днями лежит на кушетке, Вера ходит в китайском, лимонно-желтом халате и старается приучить себя к свободным разговорам на самые свободные темы. Она точно нарочно (и, наверное, нарочно!) употребляет самые невозможные, режущие слова. Ей, наверное, хочется перевоспитать себя, побороть свою сдержанность [267]. — «Раз эти вещи существуют, можно о них говорить!» Это не ее слова, но могут быть ею подуманными. Только ничего этого ей не пиши!

До свидания, Максинька, пиши мне.

Впервые — ЕРО. стр. 170–171 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 55–56. Печ. по НИСП. стр. 115, 117

32-11. М.А. Волошину

Москва, 3-го ноября 1911 г.

Дорогой Макс,

В январе я венчаюсь с Сережей, — приезжай [268]. Ты будешь моим шафером. Твое присутствие совершенно необходимо. Слушай мою историю: если бы Дракконочка не сделалась зубным врачом, она бы не познакомилась с одной дамой, к<отор>ая познакомила ее с папой; я бы не познакомилась с ней, не узнала бы Эллиса, через него не узнала бы Н<иленде>ра [269], не напечатала бы из-за него сборника, не познакомилась бы из-за сборника с тобой, не приехала бы в Коктебель, не встретилась бы с Сережей, — следовательно, не венчалась бы в январе 1912 г.

Я всем довольна, январь — начало нового года, 1912 г. — год пребывания Наполеона в Москве [270].

После венчания мы, наверное, едем в Испанию. (Папе я пока сказала — в Швейцарию.) [271] На свадьбе будут все папины родственники, самые странные. Необходим целый полк наших личных друзей, чтобы не чувствовать себя нелепо от пожеланий всех этих почтенных старших, к<отор>ые, потихоньку и вслух негодуя на нас за неоконченные нами гимназии и сумму наших лет — 37, непременно отравят нам и январь, и 1912 год.

Макс, ты должен приехать!

Сборник печатается, выйдет, наверное, через месяц.

Сегодня мы с Асей в Эстетике читаем стихи [272]. Будут: Пра, Лиля, Сережа, Ася и Борис. Я говорила по телефону с Брюсовым (он случайно подошел вместо Жанны Матвеевны [273], просившей меня сообщить ей по телефону ответ), и между прочим такая фраза: «Одна маленькая оговорка, можно?» — «Пожалуйста, пожалуйста!»

Я, робким голосом:

— «Можно мне привести с собой мою сестру? Я никогда не читаю без нее стихов».

— «Конечно, конечно, будем очень счастливы».

Посмотрим, как они будут счастливы!

Я очень счастлива — мы будем совершенно свободны, — никаких попечителей, ничего.

Разговор с папой кончился мирно, несмотря на очень бурное начало. Бурное — с его стороны, я вела себя очень хорошо и спокойно. — «Я знаю, что (Вам) в наше время принято никого не слушаться»… (В наше время! Бедный папа!)… «Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и — „выхожу замуж“!»

— «Но, папа, к<а>к же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать».

Он сначала: «На свадьбе твоей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет».

А после: «Ну, а когда же вы думаете венчаться?»

Разговор в духе всех веков!

Тебе нравится моя новая фамилия?

Мои волосы отросли и вьются. Цвет русо-рыжеватый.

Над моей постелью все твои картинки. Одну из них, — помнишь, господин с девочкой на скамейке? — я назвала «Бальмонт и Ниника» [274]. Милый Бальмонт с его «Vache» [275] и чайными розами!

Пока до свидания, Максинька, пиши мне.

Только не о «серьезности такого шага, юности, неопытности» и т.д.

Впервые ― ЕРО. стр. 171–173 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 56–57. Печ. по НИСП. стр. 117–118.

33-11. М.А. Волошину

Ваше письмо — большая ошибка [276].

Есть области, где шутка неуместна, и вещи, о к<отор>ых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще.

В Вашем издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение.

Спасибо за урок!

Москва, 19-го ноября 1911 г.

Впервые ― ЕРО. стр. 173 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 57. Печ. по НИСП. стр. 119.

34-11. Эллису

3-го декабря 1911 г.

Дорогой Эллис,

Будьте поласковее с этой барышней [277], ― это сестра Сережи, очень интересная и умная.

Забудьте на время о готической девушке с Библией в руках! [278] С Библией, к<отор>ую она даже читать не умеет!

Не сердитесь за шутку и будьте помилей с Лилей.

Впервые — Поэт и время. стр. 75. СС-6. стр. 34. Печ. по СС-6.

35-11. М.А. Волошину

Москва, 3-го декабря 1911 г.

Дорогой Макс,

Вот Сережа и Марина, люби их вместе или по отдельности, только непременно люби и непременно обоих [279]. Твоя книга ― прекрасная, большое спасибо и усиленное глажение по лохматой медвежьей голове за нее [280]. Макс, я уверена, что ты не полюбишь моего 2-го сборника. Ты говоришь, он должен быть лучше 1-го или он будет плох. «En poèsie, comme en amour, rester à la même place — c'est reculer?» ^{28} Это прекрасные слова, способные воодушевить меня, но не изменить! Сегодня вечером с 9-тичасовым поездом уезжают за границу Ася и Лиля. С 10-тичасовым едет факир [281]. Увидишь их всех в Париже. Я страшно горячо живу.

Не знаю, увидимся ли в Париже, мы там будем в январе, числа 25-го [282]. Пока до свидания. Скоро мы с Сережей едем к Тио [283], в Тарусу, потом в Петербург. Его старшая сестра очень враждебно ко мне относится [284].

Впервые — ЕРО. стр. 174 (публ. В.П. Купченко). СС-6. стр. 57–58. Печ. по НИСП. стр. 120.

36-11. М.А. Волошину

11. XII. 1911. <Москва>

Та patte cher ours unique.

Впервые — НИСП. стр. 119. Печ. по тексту первой публикации.

В очерке «Живое о живом» Цветаева вспоминает о реакции Волошина на ее гневное письмо (см. предыдущее письмо): «И его ответ: спокойный, любящий, бесконечно-отрешенный, непоколебимо-уверенный, кончающийся словами: „Итак, до свидания — до следующего перекрестка!“ — то есть когда снова попаду в сферу его влияния, из которой мне только кажется — вышла, то есть совершенно как светило — спутнику» (СС-4. стр. 191).