Марина Цветаева. Письма 1905-1923

1-22. Е.Ф. Никитиной

Милая Евдокия Федоровна! [971]

Отдаю «Конец Казановы» в «Созвездие» [972], сегодня получила 2 м<иллиона> аванса (расценка — 7 т<ысяч> строка).

То же издательство покупает у меня «Матерь-Верста» (стихи за 1916 г.) [973], имеющиеся у Вас в двух ремингтонных экз<емплярах>. Очень просила бы Вас передать их представительнице издательства Зинаиде Ивановне Шамуриной, если нужно — оплачу ремингтонную работу.

Остающаяся у Вас «Царь-Девица» [974] полученным мною авансом в 5 милл<ионов> не покрыта, поэтому считаю себя вправе распоряжаться рукописями, данными Вам на просмотр.

С уважением

Москва, 22-го января 1922 г.

Впервые — НП. стр. 51. СС-6. стр. 216. Печ. по СС-6.

2-22. И.Г. Эренбургу

Москва, 11/24-го февраля 1922 г.

Мой дорогой!

Эти дни у меня под Вашим знаком, столько надо сказать Вам, что руки опускаются!

Или же — правая к перу! — Стихотворному, — ибо не одним пером пишешь письмо и стихи.

И весомость слов — иная.

Хочется сказать нелепость: стихотворное слово столь весомо, что уже не весит, по таким векселям не дано платить в жизни: монеты такой нет.

А многое из этого, что мне НАДО сказать Вам, уже переросло разговорную речь.

Не: пытаюсь писать Вам стихи [975], а: пытаюсь Вам стихов не писать. (Сейчас увидите, почему.)

Знаете, раньше было так: иногда толчком в грудь:

Свинья! Ни одного стиха человеку, который — человеку, которому…

И внимательное (прослушав) — «Не могу. Не ясно». — И сразу забывала.

Стихи к Вам надо мной как сонм. Хочется иногда поднять обе руки и распростать дорогу лбу. — Стерегущий сонм. — И весьма разномастный. (Что э́то — птицы — я знаю, но не просто: орлы, сокола, ястреба, — пожалуй что из тех:

— Лютые птицы!)

И вот, денно и нощно, чаще всего с Алей рядом, поздними часами одна — переплеск этих сумасшедших крыльев над головой — целые бои! — ибо и та хочет, и та хочет, и та хочет, и ни одна дьяволица (птица!) не уступает и вместо одного стиха — три сразу (больше!!!) и ни одно не дописано. Чувство: СОВЛАДАТЬ!

Чтоб самоё не унесли!

Мой родной!

Отъезд таков: срок моего паспорта истекает 7-го Вашего марта, нынче 24-ое (Ваше) февраля, Ю<ргис> К<азимирович> [977] приезжает 2-го В<ашего> марта, если 3-го поставит длительную литовскую визу и до 7-го будет дипл<оматический> вагон — дело выиграно. Но если Ю<ргис> К<азимирович> задержится, если между 3-ьим и 7-ым дипл<оматический> вагон не пойдет — придется возобновлять визу ЧК, а это грозит месячным ожиданием. Кроме того, <конец письма утерян>

Впервые — Звезда. 1992. № 10. стр. 16–19 (публ. Е.И. Лубянниковой). СС-6. стр. 213–214. Печ. по СС-6.

3-22. И.Г. Эренбургу

Москва, 1-го нов<ого> марта 1922 г.

Мой дорогой!

Сегодня у меня блаженный день: никуда не ходила, шила тетрадку для Егорушки (безумно-любимую вещь, к которой рвусь уж скоро год [978]) и писала стихи. И теперь, написав С<ереже>, пишу Вам. — Все счастья сразу! — Как когда слушаешь музыку. (Там — все реки сразу.) Писала стихи Масляница, трепаные как она сама.

Сегодня за моим столом — там, где я сейчас сижу, сидел Чабров. Я смотрела на него сверху: на череп, плечо, пишущую руку — и думала: так я буду стоять над пишущим Э<ренбур>гом и тоже буду думать свое.

Чабров мой приятель: умный, острый, впивающийся в комический бок вещей (особенно мировых катастроф!) прекрасно понимающий стихи, очень причудливый, любящий всегда самое неожиданное — и всегда до страсти! — лучший друг покойного Скрябина.

Захожу к нему обычно после 12 ч<асов> ночи, он как раз топит печку, пьем кофе, взаимоиздеваемся над нашими отъездами (— Ну, как Ваш? — А Ваш — как?) никогда не говорим всерьез, оба до задыхания ненавидим русскую интеллигенцию. Но он — дворянин, умеющий при необходимости жить изнеженной жизнью ^{132}, а я? кто́ я́? даже не богема.

У него памятное лицо: глаза как дыры (гиэна или шакал), голодные и горячие, но не тем (мужским) — бесовским! жаром, отливающий лоб и оскал островитянина. При изумительном — как говорят — сложении (С<ережа> видел его в Покрывале Пьеретты [979] — Арлекином, говорил — гениален (пантомима)) при изумительной выразительности тела одет изо дня в день в ту же коричневую куцую куртку, не от безденежья, а от безнадежности. Мы с ним друг друга отлично понимаем: à quoi bon? ^{133}

Впервые — HCT. стр. 81–82. Печ. по тексту первой публикации.

4-22. В ЦЕКУБУ

Москва 16 марта 1922 г.

Состоя в списке первых 17 работников науки и искусства, которым был назначен в Москве 2 года назад академический паек, я полагала, что имею все основания к включению меня в списки научных работников согласно декрета СНК 6-го декабря 1921 г. и обратилась в МосКУБУ с просьбой меня зарегистрировать и выдать удостоверение, представляющее мне жилищные льготы.

МосКУБУ мне предложила представить за подписью П.С. Когана [981] и 2 других профессоров сведения, определяющие мою квалификацию как научной работницы в области литературы. Сведения эти были мною МосКУБУ доставлены. Однако вслед затем МосКУБУ в регистрации мне отказала и жилищное удостоверение не выдала.

В виду того, что состою в списках ЦЕКУБУ прошу Вашего предписания МосКУБУ о немедленной выдаче мне удостоверения не позже 17-го марта.

В случае невыдачи мне вместе с моей 9-летней дочерью [982] грозит выселение из квартиры.

Впервые — Русская мысль. Париж. 2000. 12–18 сент. Публ. А. Галушкина. Печ. по тексту первой публикации.

5-22. П.Н. Зайцеву

<Март 1922? >

Милый г. Зайцев

Нельзя ли устроить мне заочно удостоверение на академический паек (апрельский).

Ведь в прошлый раз меня ведь тоже лично не было?

«Гос<ударственное> Изд<ательство> свид<етельствует>, что такая-то, проживающая там-то (Борисоглеб<ский> пер<еулок> 6, кв<артира> 3) имеет право на акад<емический> паек (апрель)» [983].

Если это возможно, передайте эту бумажку Шенгели [984].

Буду Вам очень обязана.

Привет.

Дело в том, что я лично не имею времени зайти.

Впервые — СС-6. стр. 217. Печ. по тексту первой публикации.

6-22. И.Г. Эренбургу

<21 мая 1922 г.>

Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов («плащ», не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное) [985].

И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т.е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.

Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.

Вы хотели от меня главного, без чего я — не я.

Сегодня Вы говорили мне о ПОРОДЕ стихов, это внешнее, без этого Вы не могли, по-настоящему Вы, сами того не ведая ^{134}, говорили о моей душе и жизни, и Вы говорили мне, т.е. я это слышала: «Я люблю Вас только в большие часы, перед лицом смерти, перед лицом — да второго „перед лицом“ и нет».

Я Вас ни разу не сбила (себя — постоянно — и буду), Вы оказались зорче меня.

Тогда, в 1918 г., и теперь, в 1922 г., Вы были жестоки: — ни одной прихоти! (даже в этом!).

Стало быть — надо убить.

Вы правы.

Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: — «В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни», вторые (эстеты): «Всё, что угодно в жизни — только пишите хорошие стихи». И Вы один: — «Не блудите ни в стихах ни в жизни. Этого Вам не нужно».

Вы правы, потому что я к этому, молча, иду.

<Вдоль левого поля, на первой странице письма:>

NB! Ни одно из слов взятых в кавычки Э<ренбур>гом не сказано и сказано быть не могло. Нужно было быть мной чтоб из этого равнодушного циника, цинического игрока (словами и смыслами) сделать лирика, нет, больше: стоика, — и та́к — от лирика и от сто́ика — страдать. 1932 г.

В какой-то области я Вам даже Вы не говорю. Вы у меня без местоимения. Вот что-то — нечто — сила — движение — я по дороге — удар — не в меня — но принят мной ^{135}.

В другой — духовно-душевной, что ли? — Вы собеседник, тот не только от кого идет, но и к кому идет. Спор (согласие) двух голосов.

Но есть еще третье: там где Вы — Э<ренбур>г, который — и названия Ваших книг, и отрывочные рассказы из Вашей жизни (постепенное обрастание Вас одеждами) — рассказы кого-то о Вас.

И — внезапно: что́ — последнее, основное? Костяк — не рассасывающееся — или пустота, <пропуск одного слова>. То обо что разбиваешься — или то, в чем пропадаешь? Имянно́е (то, что создает имя: то́ именно) или безымянное? Это я не о Вас, это я закона ищу.

Я думала — три, но есть еще Вы: с трубкой, т.е. только трубка. Когда я думаю о том кто курит трубку и любит дождь (а м<ожет> б<ыть> приписываю?) мне кажется, что с таким хорошо путешествовать и не расставаться.

Но этот уже книг не пишет, и с ним-то именно и придется расстаться, п<отому> ч<то> всё остальное: безымянную силу, голос, книги (написанные и ненаписанные) я унесу с собой — не жестом захвата —

Но об этом я уже писала.

Разговор.

— Аля, как ты думаешь, как себя будет чувствовать С<ережа>, когда приедет?

— Если Э<ренбур>г нас не выгонит [986].

Я: — Наверное не выгонит. Но что мы будет делать с утра?

Аля: — С вечера закажем три завтрака.

21-го мая 1922 г. — Устала.

Впервые — HCT. стр. 86–87. Печ. по тексту первой публикации.

7-22. А.Н. Толстому

Алексей Николаевич!

Передо мной в № 6 приложения к газете «Накануне» письмо к Вам Чуковского [988].

Если бы Вы не редактировали этой газеты, я бы приняла свершившееся за дурную услугу кого-либо из Ваших друзей.

Но Вы редактор, и предположение падает.

Остаются две возможности: или письмо оглашено Вами по просьбе самого Чуковского, или же Вы это сделали по своей воле и без его ведома [989].

«В 1919 г. я основал „Дом Искусств“; устроил студию (вместе с Николаем Гумилевым), устроил публичные лекции, привлек Горького, Блока, Сологуба, Ахматову, А. Бенуа [990], Добужинского [991], устроил общежитие на 56 человек, библиотеку и т.д. И вижу теперь, что создал клоаку. Все сплетничают, ненавидят друг друга, интригуют, бездельничают, — эмигранты, эмигранты! Дармоедствовать какому-нибудь Волынскому [992] или Чудовскому [993] очень легко: они получают пайки, заседают, ничего не пишут, и поругивают Советскую власть…» — «…Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо, с ясной душой. Вся эта мразь недостойна того, чтобы Вы перед ней извинялись или чувствовали себя виноватым». (Курсив, очевидно, Чуковского.)

Если Вы оглашаете эти строки по дружбе к Чуковскому (просьбе его) — то поступок Чуковского ясен: не может же он не знать, что «Накануне» продается на всех углах Москвы и Петербурга! [994] — Менее ясны Вы, выворачивающий такую помойную яму. Так служить — подводить.

Обратимся к второму случаю: Вы оглашаете письмо вне давления. Но у всякого поступка есть цель. Не вредить же тем, четыре года сряду таскающим на своей спине отнюдь не аллегорические тяжести, вроде совести, неудовлетворенной гражданственности и пр., а просто: сначала мороженую картошку, потом не мороженую, сначала черную муку, потом серую…

Перечитываю — и:

«Спасибо Вам за дивный подарок — „Любовь книга золотая“ [995] — Вы должно быть сами не понимаете, какая это полновесная, породистая, бессмертно-поэтическая вещь. Только Вы один умеете так писать, что и смешно и поэтично. А полновесная вещь — вот как дети бывают удачно-рожденные: поднимешь его, а он — ой, ой какой тяжелый, три года (?), а такой мясовитый. И глупы все — поэтически, нежно-глупы, восхитительно-глупы. Воображаю, какой успех имеет она на сцене. Пришлите мне рецензии, я переведу их и дам в „Литературные записки“ [996] (журнал Дома Литераторов) — пускай и Россия знает о Ваших успехах»

Но желая поделиться радостью с Вашими Западными друзьями, Вы могли бы ограничиться этим отрывком.

Или Вы на самом деле трехлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России Г.П.У. (вчерашнее Ч.К.), ни о зависимости всех советских граждан от этого Г.П.У. ни о закрытии «Летописи Дома Литераторов» [997], ни о многом, многом другом…

Допустите, что одному из названных лиц после 4½ лет «ничего-не-деланья» (от него, кстати, умер и Блок) захочется на волю, — какую роль в его отъезде сыграет Ваше накануновское письмо?

Новая Экономическая Политика, которая очевидно является для Вас обетованною землею, меньше всего занята вопросами этики: справедливости к врагу, пощады к врагу, благородства к врагу.

Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности.

За 5 минут до моего отъезда из России (11-го мая сего года) ко мне подходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам. — «С вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего».

Жму руку ему и не жму руки Вам.

Берлин, 3-го июня [998] 1922 г.

Впервые — Голос России. Ежедневная газета. Берлин. 1922. 7 июня. СС-6. стр. 217–219. Печ. по СС-6.

8-22. А.Г. Вишняку

с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным

17-го июня 1922 г.

Две тщетности — на сон грядущий. (Это наш с Вами час, днем мы — ремесленники.)

Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — НЕ случайна. Услышав — обмерла ^{136}.

Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете! — до чего всё ПРАВИЛЬНО.

Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не СОЧУВСТВЕННО, — как зверь: всем востромордием!) — в какие-то минуты Вы безошибочны.

Я не преувеличиваю Вас, всё это в пределах темнот (которые беспредельны!) — и мехов (шепото́в, бормото́в и т.д.). — Пока. —

Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь (и не отвес, а винт), чем ввысь. А вглубь — это ночь. Уносит — рассвет, уводит — закат, ночь втягивает и погружает. Тонет сама. Поэтому мне с Вами хорошо без света: в голосах (как в мехах!), я бы сказала: в голосовых настороженностях. Это не переутонче́ние: я просто точна.

Поэтому во все ТАКИЕ часы Вашей жизни (срок полгода!) Вы будете — со мной.

Есть люди страстей — чувств — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу (ощупь, пять чувств) Вы воспринимаете и чужие души, и это, может быть, верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз (попутная мысль: забалу́ю?) Вам не надо всей руки в руке, достаточно и рукава.

Поэтому Вы так дома в некоторых моих стихах (НЕ на Красном Коне!). — Чуткость на умыслы. —

Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных (милосердных! неправедных!) весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей (слово Кн. Волконской о В. Соловьеве) [1000] — нет. Но в том: ВОЗЛЕ ДУШИ, в каком-то МЕЖДУ, во всем предсонном, во всем где «я — не я и лошадь не моя» — там Вы не только есть, только Вы́ и есть. (Сейчас!)

Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — пять лет назад — благодаря которому я написала много лишних стихов, враждебных всем как НЕ МОИ и близких только — всей его породе. [1001]

Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным словам (силам) которые Вы из меня выколдовываете.

Последние годы я жила такой другой жизнью, так КРУТО, так СКУПО, в таких ледяных задыханиях, что сейчас — руки развожу: я???

Мне нежно от Вас как от меха. (Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасном телосложении. — Может быть! — А для меня — мех.)

Но мех — разве меньше? Мех: ночь — логово — звезды — вой — и опять просторы.

Логос и логово. (Я — к Вам, и я — к Белому, кроме того — оцените цинизм! — неплохое название для статьи. Но я не пишу статей!)

— Мой нежный! — (От присутствия которого мне нежно: дающий мне быть нежной)

Впервые — HCT. стр. 91–92. Печ. по тексту первой публикации.

9-22. А.Г. Вишняку

19-го нов<ого> июня 1922 г.

Вино высвобождает во мне женскую сущность (самое трудное и скрытое во мне!).

Женская сущность — это жест (прежде чем подумать!). Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.

— Мой нежный (от которого МНЕ —) всей моей двуединой, двуострой сущностью хочу к Вам — в Вас: как в ночь. — Стихи и сон! — (Ваши слова, всё помню!) Как многие увидели во мне — только стихи!

Помню еще слова: нежность и жадность, всё помню и беру Вас с собой в свой еженощный сон — благословенный.

Вы для меня ночь, вся ночь: от шарлатанств ее — до откровений — самый тайный — самый темный дом моей души.

Всё через душу, дружок, — и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан.) Только шкуры — нет, как и: только души. Вы это знаете, с Вашей звериной ощупью. — Мой сплошной мох! (не только зверь, — и хвоя).

А если в окрасках: Вы — карий: Как Ваши глаза.

Мой маленький, таких писем я не писала никому ^{137}. Всё знаю: и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту (ибо Вы — пусты) но Ваша земная поверхность (шкурная восприимчивость к душе другого!) мне дороже других душ.

За Вашей пустотой — пусто́ты (отроческих глаз, — недаром ОТРОК — Вам [1002], и недаром от Вас — Флорентийские Ночи!)

И Вы думаете, я не поняла нынче: «которое же из трех?» и — нечто между безнадежностью и позабавленностью — (люблю в Вас <пропуск одного слова> — Ваше: — «Да я не о том! Совсем не о том!»

Мое дитя (позвольте та́к!) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому, что иных слов в иных стенах не терпит воздух. (Стены — всё терпят <фраза не окончена>

Знайте, что я, словесница, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком [1003]: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)

Не знаю, залюблены ли Вы в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тясячный раз слышите!) — Что ТА́К никогда, никто…

И на каждый тысячный есть свой тысяча-первый раз.

(От Флорентийских ночей до Шехерезады — а? И еще Саул над Давидом [1004]. Ликую от ПРАВИЛЬНОСТИ всего!)

Мой маленький. Сейчас 4-тый час ночи, мне блаженно до растравы, я с Вами, лбом в плечо, я невинна, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как стихи, — как вещь которая Вам нравится!

— И еще одну чудовищность — хотите?

Помните Ваши слова, взволновавшие меня (болевым!)… «и жестокая». Слушайте внимательно: не могу сейчас иных рук, НЕ МОГУ, могу без ВАШИХ, не могу: НЕ Ваших!

Верность: невозможность иначе. Остальное вопрос воспитанности, — воли — Мартина Лютера и житейских соображений (не сбережений ли? Тот же Лютер!) [1005]

Как видите, учусь на Вас.

Будьте бережны и осторожны. Моя жизнь — не моя, следовательно: не Ваша.

Только жажда моя — Ваша.

И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой: я по Вас соскучилась.

Впервые — HCT. стр. 93–94. Печ. по тексту первой публикации.

10-22. А.Г. Вишняку

20-го июня 1922 г., 4½ ч<аса> утра

(а в 2 ч<аса> расстались!)

Жесточайшая расплата за голодный час с Вами. Хватит духу — расскажу. Жизнь жестоко мстит за мое первое «во имя свое». Но этим я заработала право на всю себя к Вам. Теперь я поняла: всё как нужно. Начав — нужно было кончить. Так я обре<ла?> право на Вас в моей жизни, теряя — быть может — Вас.

Это очень жестоко: я не знала не хочу, потому что не знала хочу, мне всё было — равно́. А теперь, распахнув руки (не крылья, но не меньше <фраза не окончена>

Мой мальчик, мой мальчик родной, темно-каряя моя радость, мой бедный спорный дом! — Поймите, между тем часом и этим неполных три часа. Как я хотела быть с тобой, вылежаться на твоей груди за все эти дни и ночи. Губами вглубь.

Когда я сидела с Вами на той бродяжной скамейке («галантность», «воспитанность») у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять твою руку к губам, держать, так, долго — та́к долго… Губами — руке: — Спасибо за всё.

Но ты видишь: мы расстались почти сурово. (Первые птицы! Мой с Вами час!) Я могу без тебя, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы ни мужчины. Это я и раньше знала. Теперь я знаю одно: то, чего не хотела — и то, чего не хотела знать.

Может быть ты скажешь: — Такой мне тебя не нужно. Иду и на это. На одно не пойду: ложь. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство (быть любимой — или нелюбимой).

Чувствую себя Вашей, как никогда ничьей. Уже не боюсь слов. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я все равно от тебя уйду (из тебя — уйду). Уйду от робости, недоумения, — о боли моей ты не будешь знать.

Мой век с Вами — час. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения: вот этих слов: «Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой!» — Я ведь говорю не о жизни, не о ходе дней, — какое время вместит любовь? Я говорю о разрешении на ВНУТРЕННИЙ разбег, ибо и его могу сдержать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)

Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. — И еще знать, что Вам от этого не смутно.

Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас как могла бы любить твоего сына. Хочу только: головой в плечо.

Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — понял? — с глазами, с руками, с повадками, с твоей исконной ленью, с твоими огромными возможностями тоски, со всей твоей темной (вне) бездной: жаления, страдания, отдачи. — Что это не на меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу ТАК многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)

Только знай — мой нежданный, недолгий гость — мой баловень! — что никто и никогда тебя та́к — (не так сильно, а так именно). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всякого — жизни, как всякому — дорогу <пропуск одного слова>, никогда от тебя не отступлюсь.

— У нас с вами неверные встречи. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и души говорю тебе: с тобой мне нужны все тесно́ты логова и все просторы ночи. Все тесно́ты и просторы ночи. Чтоб я, вжавшись в твое плечо, могла прослушать всего тебя.

Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!

Жму твою руку к губам. Пиши мне. Пиши больше. Буду спать с твоими письмами как спала бы с тобой. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое.

Всё небо в розовых раковинах. Это самый нежный час. И что-то уже отлегло: начало письма. Растворилось в тебе.

У меня странное чувство: вслушайся внимательно: точно что-то взято́ у тебя. — Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное рабочий. — И птицы. —

Аля спит.

Мой нежный! [1006]

Несколько слов в Ваш утренний сон: ночью рука от нежности все-таки не удержала пера!

У меня к Вам еще два блаженных камня — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно.

Буду ждать. Не камни: две ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в сей жизни, исконная жажда моего существа, самая тайная, семижды семью печатями запечатанная.

Теснейше связаны: нет одной без другой, — по замыслу.

То для чего я на свет родилась.

<Вдоль правого поля, напротив последних трех абзацев:> Какая детская загадка! Вроде: два конца, два кольца…

Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уж тогда ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед!)

Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы, в тот час, когда эта моя жажда станет Вашей.

В моих руках — в Ваших руках — всё.

Рассвет какого-то июньского дня, суббота.

(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого-вообще и у большого в любви (Казановы, от меньшего — ПЛАКАВШЕГО!).)

Впервые — HCT. стр. 94–96. Печ. по тексту первой публикации.

11-22. А.Г. Вишняку

25-го нов<ого> июня 1922 г., воскресенье

Дружочек!

Рвусь сейчас между двумя нежностями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. От обеих — жар, на обеих — без подушки, на обеих — закрыв глаза.

И не перо одолевает, а Вы, — ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)

— Солнышко! Радость! Нежность! — Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам.

(Не путайте моих утренних, дневных, вечерних писем — с ночными! Все разные, все — я, но больше всего я — та́, те. С Вами).

У меня были такие верные — в упор — слова к Вам. Это был мой час с Вами, который у меня украли, с клочьями вырвали. Лежала — и воспитанно скрежетала.

— Дура? —

Я сейчас поняла: с Э<ренбургом> у меня было Р, моя любимая (мужественность!) буква: дружба, герой, гора, просторы, разлука: всё прямое во мне.

А с Вами: шепота, щека, щебеты <пропуск одного слова> и — больше всего — ЖИЗНЬ, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь.

И в этом: «дружочек!»

<Вдоль правого поля:> А все девять писем вместе с десятым, невернувшимся — попытка жить.

Мой родной, знаю, что это безобразие с утра: любовь — вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТА́К никогда — я всё боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь — и опять: герой, гора…

— Радость! —

А вчера весь вечер я Вами любовалась — честное слово: до умиления! Такая внезапная мужественность: стихи — мои, проза — моя, пьесы — мои, и ни одной секундочки — соба́-ака! — (как ругательство!) — внимания ко мне, имя которой для Вас ДОЛЖНО сейчас звучать как: мое!

Я знаю, история синицы и журавля. Но, увлеченный синицей (целыми стаями синиц, т.е. стихов) в руках — не прогадайте журавля — в руках же!

— Смеюсь. — Ничего не прогадаете: mit Haupt und Hauch und Haut und Haar ^{138}.

— Вы не устали слушать? — Пишу сразу три стиха. Ну и книга же будет! (Продам Гуковскому [1007].)

Впервые — HCT. стр. 97–98. Печ. по тексту первой публикации.

12-22. А.С. Ященко

Многоуважаемый г<осподин> Ященко,

Простите за невежливое молчание: молчала нечистая совесть. То, что начала писать, потеряла переезжая, во второй раз начинать не хотелось [1008]. Теперь начала, но много других работ, постараюсь прислать скоро, только особенно не рассчитывайте: сама тема далека: я, собственная жизнь. Шлю привет и прошу не сердиться.

26-го июня 1922 г.

Впервые — В кн.: Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин. 1921–1923. Париж: YMCA-Press, 1983. стр. 157–158. СС-6. стр. 220. Печ. по СС-6.

13-22. А.Г. Вишняку

26-го июня 1922 г., ночь

То, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели, было ненаписанное письмо к П<астернаку> [1010].

Вы сейчас ложитесь. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас: усталостью (тигрино-откровенным зевком!) зябкостью («не знаю почему — зубы стучат!» — у подъезда) внезапной (но еженощной!) ночной прожорливостью (в Prager-Diele — шницель).

— «Но Вы из меня делаете какое-то животное!»

— Не знаю. Люблю таким.

И еще — меня сейчас осенило — Вы добры́. Это не пустое слово. Вам часто жаль, т.е. больно, болевая возбудимость в Вас не меньше радостной. В этом мы похожи.

Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку, какие у Вас нежные волосы, стою над Вами как над маленьким. — Сколько у нас с вами могло бы быть. (NB! маленьких?)

Теперь слушайте, это настоящая жизнь.

Вы лежите, я вхожу, сажусь на край, беру к губам руку, вгребаюсь, любуюсь, люблю. За окном — большая жизнь, чужая, нам нет дела, всё проще простого: Вы, я. И целая ночь впереди:

Я Вам рассказываю — всякие нелепости, смеемся ничего любовного! — ночь наша, что́ хотим то и делаем. Но ночь еще своя, собственная, со своими законами, и вот — через смех, произвол, пену — ПРАВДА: единственная: губы к губам.

Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!) без натиска — нежно <пропуск двух-трех слов> настойчиво и осторожно, с каждой сотой секунды глубже, как человек, который хочет пить — и не сразу…

Некое душевное изящество, выдержка, — до поры.

С Вами не смутно (тяжелой смутой) — нежно, очень нежно, еще нежней, сверх-сил-нежно (игра: холодно, теплей, еще теплей, совсем тепло, — до «горит» у нас с Вами не доходило!).

<Вдоль левого поля:> Любовная любовь — вода, небесная — огонь. (В пояснение: вода: влажное начало, ил. Огонь: ничего не растет и всё сгорает.) 1932 г.

Плывешь. Вы невинны (радостью). Вы не сопреступник, не соубийца души, тьмы Вы сюда не вносите — только темно́ты.

Как я бы хотела, как я бы хотела — ведь это нежнейшее, что есть — Вашего засыпания, какой-нибудь недоконченной фразы, всего предсонного с Вами! — Чтобы лучше любить! Ибо тогда души безоружны и явнее всего.

Милый друг, я только в самом начале любви к Вам — любови! — еще ничего не было, я только учусь, вслушиваюсь.

Я бы хотела многих Ваших слов, никогда не скажу. Чувство: ничего не опережать, заострить внимание и вглубь (себя, другого). Из этого может вырасти огромное — при бережности. Бережность, это Ваше слово, помню и благодарю.

Ведь всякую встречу можно повернуть самовольно (исказить!) эта встреча да будет по замыслу, не Вашему, не моему, самой любви, самой судьбы. — Если ей вообще быть суждено! —

Будет час: у меня встанет к Вам неутолимая жажда — ах, знаю! — но это еще не скоро, и от Вас не зависит. Это — этап.

Не обманывайтесь внешними признаками: руки и губы нетерпеливы, это — дети, им НУЖНО давать волю (чтобы не мешали!) но главное не в них: душа, вначале опережающая, в середине запаздывает: или недолет или перелет, ибо она не наша <сверху: здешняя> и не соизмеряется.

— Спокойной ночи. Прочтите это письмо на́ ночь, и тут же — сонно-выпадающим от сна карандашом — несколько слов мне. НЕ ДУМАЯ. — Буду любить и беречь.

Сегодня в кафэ мне на секунду было очень больно, Вы невинны, это я́ безмерна, Вам этого не нужно знать.

Спите. Не хочу ввинчиваться в Вас как штопор, не хочу розни, ничего не хочу хотеть. Если всё это — замысел, а не случайность, не будет ни Вашей воли, ни моей, вообще — в какие-то минуты — ни Вас ни меня. Иначе — бессмысленно: МИЛЫХ — сколько угодно.

Я хочу — ЧУДА.

Впервые — HCT. стр. 98–99. Печ. по тексту первой публикации.

14-22. Б.Л. Пастернаку

Берлин, 29 нов<ого> июня 1922 г.

Дорогой Борис Леонидович!

Пишу Вам среди трезвого белого дня, переборов соблазн ночного часа и первого разбега.

Я дала Вашему письму остыть в себе, погрестись в щебне двух дней, — что уцелеет? [1011]

И вот, из-под щебня:

Первое, что я почувствовала — пробегом взгляда: спор. Кто-то спорит, кто-то сердится, кто-то призывает к ответу: кому-то не заплатила. — Сердце сжалось от безнадежности, от ненужности. — (Я тогда не прочла еще ни одного слова.)

Читаю (всё еще не понимая — кто), и первое, что сквозь незнакомый разгон руки доходит: отброшен. (И — мое: несносно: «Ну да, кто-то недоволен, возмущен! О, Господи! Чем я виновата, что он прочел мои стихи!») — Только к концу 2-ой стр<аницы>, при имени Татьяны Федоровны Скрябиной — как удар: Пастернак!

Теперь слушайте:

Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином у Цейтлинов [1012]. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней — как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. — Поэт».

Потом я Вас пригласила: «Буду рада, если» — Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется [1013].

Зимой 1919 г. встреча на Моховой. Вы несли продавать Соловьева (?) — «потому что в доме совсем нет хлеба». — «А сколько у Вас выходит хлеба в день?» — «5 фунтов». — «А у меня 3. — Пишете?» — «Да (или нет, не важно)». — «Прощайте». — «Прощайте».

(Книги. — Хлеб. — Человек.)

Зимой 1920 г., перед отъездом Эренбурга, в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью: 1) рваных валенок, 2) русской своей речи, 3) явно-большой рукописи. Недоуменный вопрос — на круговую: «Господа, фабула ясна?» И одобряющее хоровое: «Совсем нет. Доходят отдельные строчки».

Потом — уже ухожу — Ваш оклик: «М<арина> И<вановна>!» — «Ах, Вы здесь? Как я рада!» — «Фабула ясна, дело в том, что Вы даете ее разъединенно, отдельными взрывами, в прерванности…»

И мое молчаливое: Зо́рок. — Поэт.

Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях. Письмо от И<льи> Г<ригорьевича>. Перебарывая первую жадность, заглушая радость ропотом слов (письмо так и лежит нераспечатанным) — расспросы: — «Как живете? Пишете ли? Что́ — сейчас — Москва?» И Ваше — как глухо! — «Река… Паром… Берега ли ко мне, я ли к берегу… А может быть и берегов нет… А может быть и —»

И я, мысленно: Косноязычие большого. — Темно́ты.

11-го (по-старому) апреля 1922 г. — Похороны Т.Ф. Скрябиной. Я была с ней в дружбе 2 года подряд, — ее единственным женским другом за жизнь. Дружба суровая: вся на деле и в беседе, мужская, вне нежности земных примет.

И вот провожаю ее большие глаза в землю.

Иду с Коганом [1014], потом еще с каким-то, и вдруг — рука на рукав — как лапа. Вы. — Я об этом тогда писала Эренбургу. Говорили о нем, я просила Вас писать ему, говорила о его безмерной любви к Вам, Вы принимали недоуменно, даже с тяжестью: «Совсем не понимаю за что… Как трудно…» (Мне было больно за И<лью> Г<ригорьевича>, и этого я ему не писала.) — «Я прочла Ваши стихи про голод…» [1015] — «Не говорите. Это позор. Я совсем другого хотел. Но знаете — бывает так: над головой — сонмами, а посмотришь: белая бумага. Проплыло. Не коснулось стола. А это я написал в последнюю минуту: пристают, звонят, номер не выйдет…»

Потом рассказывали об Ахматовой. Я спросила об основной ее земной примете. И Вы, вглядываясь:

— Чистота внимания. Она напоминает мне сестру.

Потом Вы меня хвалили [1016] («хотя этого говорить в лицо не нужно») за то, что я эти годы все-таки писала, — ах, главное я и забыла! — «Знаете, кому очень понравилась Ваша книга? — Маяковскому».

Это была большая радость: дар всей чужести, побежденные пространства (времена?)

Я — правда — просияла внутри.

И гроб: белый, без венков. И — уже вблизи — успокаивающая арка Девичьего монастыря: благость.

И Вы… «Я не с ними, это ошибка, знаете: отдаете стихи в какие-то сборники…»

Теперь самое главное: стоим у могилы. Руки́ на рукаве уже нет. Чувствую — как всегда в первую секундочку после расставания — плечом, что Вы рядом, отступив на шаг.

Задумываюсь о Т<атьяне> Ф<едоровне>. — Ее последний земной воздух. — И — толчком: чувство прерванности, не додумываю, ибо занята Т<атьяной> Ф<едоровной> — допроводить ее!

И, когда оглядываюсь, Вас уже нет: исчезновение.

Это мое последнее видение Вас. Ровно через месяц — день в день — я уехала. Хотела зайти, чтобы обрадовать Э<ренбур>га живым рассказом о Вас, но чувство, что: чужой дом — наверное, не застану и т.д.

Мне даже стыдно было потом перед Эренбургом за такое слабое рвение во дружбе.

Вот, дорогой Борис Леонидович, моя «история с Вами», — тоже в прерванности.

Стихи Ваши я знаю мало: раз слышала Вас с эстрады, Вы тогда сплошь забывали, книги Вашей не видела.

То, что мне говорил Эренбург — ударяло сразу, захлестывало: дребезгом, щебетом, всем сразу: как Жизнь.

Бег по кругу, но круг — с мир (вселенную!). И Вы — в самом начале, и никогда не кончите, ибо смертны.

Всё только намечено — остриями! — и, не дав опомниться — дальше. Поэзия умыслов — согласны?

Это я говорю по тем 5, 6-ти стихотворениям, которые знаю.

Скоро выйдет моя книга «Ремесло» [1017], — стихи за последние полтора года. Пришлю Вам с радостью. А пока посылаю две крохотные книжечки, вышедшие здесь без меня — про́сто чтобы окупить дорогу: «Стихи к Блоку» и «Разлука» [1018].

Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь [1019].

Здесь ни с кем не дружу, кроме Эренбургов, Белого и моего издателя Геликона [1020].

Напишите, как дела с отъездом: по-настоящему (во внешнем ли мире: виз, анкет, миллиардов) — едете? [1021] Здесь очень хорошо жить: не город (тот или иной) — безымянность — просторы! Можно совсем без людей. Немножко как на том свете.

Жму Вашу руку. — Жду Вашей книги [1022] и Вас.

Мой адрес: Berlin-Wilmersdorf, Trautenaustrasse, 9. Pension «Trauten-au-Haus».

Впервые — НП. стр. 266–270. СС-6. стр. 222–225. Печ. по: Души начинают видеть. стр. 13–16.

15-22. Л.О. Пастернаку [1023]

Многоуважаемый г<осподин> Пастернак,

Не откажите в любезности переслать это письмо Вашему сыну. Я бы никогда не решилась беспокоить Вас такой просьбой, если бы не указание в письме самого Бориса Леонидовича. С совершенным уважением

Берлин, 29-го нов<ого> июня 1922 г.

Впервые — НП. стр. 251.СС-6. стр. 294. Печ. по СС-6.

16-22. А.Г. Вишняку

30-го нов<ого> июня 1922 г., ночь [1024]

— Ибо сейчас обращаюсь к другу. —

Мой дорогой друг! — Хотите правду о себе, которой Вы от любящей никогда не услышите? Мы сейчас сидели за столиком, Вы слушали стихи, и музыку, и меня. Сейчас я дома и одна и думаю и первая мысль: это человек ПРЕЖДЕ ВСЕГО — наслаждения. О, не думайте: я беру это слово во всей его тяжести, и оттого что я его та́к беру — мне почти что больно (ибо это — неизлечимо).

Не наслаждение: женщины, вино и прочее простое, а: дерево, музыка, свет. Всё доходит, но исключительно через шкуру, точно души никогда и не было. (Ваша шкура — медиум). Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонь. Мне любопытно: ЧЕМ Вы слушаете Бетховена?

(Не говорите: не люблю, боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: Durch Leideen — Freuden [1025] — мое первое и последнее на земле и на не-земле!)

Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони. Но поймите меня! Нельзя — только ладонь.

Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи. Разрывается у Вас от них душа? Боль, — что она в Вашей жизни? (В моей — ВСЁ.)

Мой родной! Если бы это окончательно было так — и завтра! — я бы нынче не тянулась к Вам как тянусь. Я хочу для Вас страдания, но не грубого, как те явные чудеса, не поленом по голове бьющего (ибо тогда человек тупеет: обрубок, бык), а такого: по жилам как по стру́нам. Как смычок. И чтобы Вы за этот смычок — отдали последнюю душу! — Чтоб Вы умели жить в нем, поселились в нем, чтоб Вы дали ему в себе волю, чтоб Вы не разделывались с ним в два счета: «больно — не хочу».

Чтобы Вы, сплошная кожа, в какие-то часы жизни стояли — без кожи.

Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — в искусстве, миновали что бы то ни было «потому что тяжело». Вы не любите (НЕ ХОТИТЕ) Достоевского и Вам чужд Врубель — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз. Я не хочу Вас слабым, потому что не смогу Вас любить.

Будьте слабым в личных проявлениях, в маленьких пристрастиях, но не переносите этого на большое, слабости не терпящее. Вспомните, что эпикурейцы из всех искусств жизни лучше всего умели: УМИРАТЬ. Эпикурейство обязывает.

Будьте

Это слово случайно осталось последним. Прервала жизнь. Это слово не случайно осталось последним.

Я Вас бесконечно (по линии отвеса, ибо иначе Вы этого принять не можете, не вдоль времени, а вглубь не-времени) — бесконечно, Вы мне дали так много: всю земную нежность, всю возможность нежности во мне, Вы мой человеческий дом на земле, сделайте та́к чтобы Ваша грудная клетка (дорогая!) меня вынесла, — нет! — чтобы мне было просторно в ней, РАССШИРЬТЕ ее — не ради меня: случайности, а ради того, что через меня в Вас рвется.

Беру тебя за головочку (я стою́, ты выше меня, тянусь) смотрю на <под строкой: в> тебя, потом, не отпуская рук, сама подставляю голову. И потом, чуть запрокинув: на́.

Возьми меня с собой спать, в самый сонный сон, я буду лежать очень тихо: только сердце (которое у меня — очень громкое!). Слушай, я непременно хочу проспать с тобой целую ночь — как хочешь! — иначе это будет жечь меня (тоска по тебе, спящем) до самой моей смерти. Ты ведь знаешь, что́ мне здесь важно.

Поцелуй за меня мою вторую мечту.

Впервые — HCT. стр. 99–101. Печ. по тексту первой публикации.

17-22. А.Г. Вишняку

2-го нов<ого> июля 1922 г., ночь [1026]

Милый друг!

Как Вы похожи на Ваше письмо! (Читала его более внимательно, чем Вы — писали.) — Линия наименьшего сопротивления.

Мне нравится Ваше письмо, перечитывала его за два дня — четыре раза (часы, конечно, знаете).

Я бы одно только хотела знать: для меня ли Вы его писали, или для себе, или Вы в письме плывете: не гребя, на спине. Как это у Вас еще хватило сил держать перо? (Не силы — действенности!)

Некоторые места, которых сразу не поняла (почерка), так и остались темными. Косноязычия в письме нет, оно плавное: слово за словом. А Вы уже вообразили, что тонете в море?

Вы любите слова, Вы к ним нежны и они к Вам благодарны: льнут. Во мне, думаю, Вы любите главным образом слово, через слово и душу. Бывает, что через душу — слово. Я бы предпочитала единовременность и единоглавенство (хорошее слово? — выдумала — и по Вашему поводу! Подарите мне за него мундштук — только не белый. А свой вчера сходя с автомобиля — каталась с Белым — потеряла ^{139} [1027]. Непременно подарите! — Список растет.)

Вчера я с иронической рыцарственностью Вас защищала, это меня услаждало, гладило по́ сердцу, хотя и знаю, что:

Кстати, кажется продаю Фортуну Гике [1029].

Есть нежные слова в Вашем письме, тоже гладящие по́ сердцу, по всему верху груди́ — ладонью. С таким письмом хорошо спать. — Спасибо.

По Вас не скучаю — пока, но (знаю себя) через три дня бы заскучала. Потом — Вы дома, очень думать о Вас значило бы — и Вас заставлять думать, т.е. и́з дому — уводить (не самомнение, первая гадалка скажет!) а я против даже самого нежного насилия.

А если сами думаете обо мне — Вам меня уводить не приходится.

Хочу Ваших писем. Продолжайте. Письмо — испытание.

«…нежность на исходе» (от растраты). Это чудесно и правильно. И, смотрите: от «на исходе» — неизбывность, чем больше даешь, тем больше остается, закон правильный даже в мире внешнем. (Я, напр<имер>, раздающая НАПРАВО и НАЛЕВО — в самом злободневном — партийном — смысле! — стихи из Ремесла (NB! ВАШЕГО) и отчаивающаяся когда-либо до конца избыть.) Я бы хотела прочесть Ваши стихи. — Дадите? — Прочту внимательно и скажу правду. (Оттого, верно, и не́ дал! 1932 г.)

Вы, конечно, из лени, не напишите мне ни строчки, Вы вроде Али, которую нужно соблазнять неграми или хватать за загривок: пиши! Днем — море, вечером — сон.

Когда я уеду — и вот, не знаю, что́ дальше. Вижу себя, глядящую — согласно Вашему определению — вполоборота, через плечо, но не на Вас: на себя — эту.

Моя нежность! Завтра или послезавтра спрошу Вас, что́ в точности Вы делали во втором часу ночи, нынче, в воскресенье.

Помню Ваши утренние волосы: кудрявые, и дневные: проборные, и ночные: лохматые, — самые милые! И всю Вашу небрежную (не бережете!) нежность. Но слишком думать о Вас нельзя.

Спокойной ночи. — Если Вам сейчас снится хороший сон — то, конечно, моей милостью.

Впервые — HCT. стр. 101–103. Печ. по тексту первой публикации.

Поздняя приписка: <Поперек страницы, перед началом письма:> NB! Думаю, что между 30 т<ым> нов<ого> июня и 2ым нов<ого> июля — либо письмо Б<ориса> П<астернака>, либо письмо к Б<орису> П<астернаку>, либо усиление дружбы с Белым. Слишком явный — солнцеворот (от корреспондента!). — Проверить. — (1932 г.).

18-22. А.С.Ященко

Берлин, 6-го июля 1922 г.

Многоуважаемый г<осподин> Ященко!

(Простите, забыла отчество)

Не нужна ли Вам для Вашей Книги статья о Пастернаке (о его книге стихов «Сестра моя — Жизнь») [1030] — Только что кончила, приблизительно ½ печатн<ых> листа. Сократить, говорю наперед, никак не могу.

Если она Вам окажется нужна, ответьте, пожалуйста, на три следующие вопроса:

1) КОГДА ПОЙДЕТ? (Мне важно, чтобы поскорее, чтобы моя рецензия была первой)

2) МОГУ ЛИ РАССЧИТЫВАТЬ НА ПОЛНУЮ НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ ТЕКСТА?

3) СМОГУ ЛИ Я, ХОТЯ БЫ У ВАС, В РЕДАКЦИИ, ПРОДЕРЖАТЬ КОРРЕКТУРУ? (Абсолютно важно!)

4) ПЛАТИТЕ ЛИ, И ЕСЛИ ПЛАТИТЕ, СКОЛЬКО?

(И сразу ли?) —

Будьте милы, ответьте мне поскорей, это моя первая статья в жизни — и боевая. Не хочу, чтобы она лежала.

Было бы мило, если бы ко мне прислали с ответом Гуля [1031]. Я его очень люблю.

И напишите мне свое имя и отчество.

Trautenaustrasse, 9

Pension «Haus Trautenau».

Я свою автобиографию [1032] пишу через других, т.е. как другие себя, могу любить исключительно другого.

Впервые — в кн.: Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О. Русский Берлин. 1921–1923. стр. 157–158. СС-6. стр. 220. Печ. по СС-6

19-22. А.Г. Вишняку

9-го нового июля 1922 г., ночь

Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон — другую, я — целое небо.

От стихов (напряжения) мне страшно захотелось спать, я ждала Ваших шагов, мне не хотелось, чтобы я когда-нибудь — в будущем — смогла сказать себе, что хоть раз пропустила Вас по своей вине, я взяла подушку и легла — головой в дверях балкона. Подымаю глаза: две створки двери — и всё небо. Шагов было много, я скоро перестала слушать, где-то играла музыка, я вдруг почувствовала свою низость (всех годо́в и последних дней!) я знаю, что я не такая, — это только потому, что я пытаюсь — жить.

Жить — это кроить и неустанно кривить и неустанно гнуться и уступать — и не одна вещь не стоит (да и не сто́ит! простите эту грустную, серьезную игру слов) всё на мягких ногах, как тот идол, а когда хочешь выправить (не жить — быть!) — весь хребет трещит, разрыв (не с человеком, — только души!).

Мой родной, я совсем не знаю, доходит ли. Я еще полна этим пустым небом. Оно плыло́, я лежала неподвижно, я знала, что я, лежащая, пройду, а оно, плывущее, останется. (Небо плывет вечно и безостановочно: с тех пор как земля и раньше чем земля, а я — всё прохожу: вечно и безостановочно. Я — это все те которые так лежали и смотрели, лежат и смотрят, будут лежать и смотреть: видите — я тоже бессмертно!).

И вспомнила утро: недоуменно, вне негодования. Это просто была не я. Разве я — могу кроить и рассчитывать. Нет, это жизнь за меня старается. Я могу — да́ — рваться (как ребенок: к тебе) — разрываться — но дальше!.. Все исхищрения, все лоскутья (урезки!) — как не завести рук за спину?

Разве нужно — в таком осуществлении — такой ценой?

Друг, должно быть небо — и для любви.

Знайте, не раскаяние и не угрызение, ни от чего не отказываюсь, пока под веками и на пороге губ.

Простите меня за мои сегодняшние слова и помыслы, я была не в уме.

Друг, Вы сегодня не пришли, потому что писали письма, мне уже не больно от таких вещей — приучили — (Вы — и все, Вы ведь тоже «бессмертны»! — как та лежащая: глядящая я) — когда Вы когда-нибудь, на досуге перечтете мои записные книжки — не только ради формулы и анекдота — когда Вы иначе, меня живую ища, перечтете — Вы за́ново увидите нашу встречу. Думаю, в жизни со мной поступали обычно, а я чувствовала необычно, поэтому никого не сужу. От Вас как от близкого я видела много боли, как от чужого — только доброту, никогда не чувствовала Вас ни тем, ни другим, боролась в себе за каждого — значит: против каждого.

Это скоро кончится — чую уйдет назад, под веки, за губы — Вы ничего не потеряете, стихи останутся. Жизнь прекрасно разрешит задачу, Вам не придется стоять распятием (да простит мне Бог и Ваше чувство меры — непомерность сравнения!).

Родной! Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, — вот та́к, под пустым небом: Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать.

Я знаю, что в большие часы жизни (когда Вам станет дышать нечем, как зверю задохнувшемся в собственном меху) — минуя мужские дружбы, женские любови и семейные святыни — придете ко мне. По свою бессмертную душу.

А теперь — спокойной ночи.

Видите, небо рознит меня не с Вами, только <фраза не окончена>

Целую Вашу черную головочку.

Впервые — НСТ. стр. 103–104. Печатается по тексту первой публикации.

31 июля 1922 г. Цветаева с дочерью уехала из Берлина в Прагу. А.Г. Вишняк провожал их. На вокзале Цветаева передала ему письмо, остающееся неизвестным.

20-22. Л.Е. Чириковой

Мокрые Псы, 4-го нов<ого> авг<уста> 1922 г.

Дорогая Людмила Евгеньевна!

Пока — два слова. Еще не устроились, живем в Мокрых Псах, в чужой комнате. Нынче переезжаем к леснику. Это очень высоко, совсем в горах, в солнечную погоду будет прекрасно.

Людей — никого.

Я всегда радуюсь новому, буду играть (сама с собой и сама для себя) — лесную сказку с людоедом-лесником и ручными ланями.

Ваших видела два раза. Вы не похожи ни на сестру, ни на брата, Вы старше (внутренно), более выявлены [1033].

Ходили с Вашим братом нынче к леснику (С<ережа> боялся), а вчера вечером были у них в гостях и я съела все вишни из-под наливки.

Эти деньги — мой немецкий остаток, постепенно перешлю Вам все, если можно — купите мне в Salamander ^{140} Bergschuhe ^{141}, 38 номер. (Желтые, грубоватые, довольно низкий каблук) [1034].

Пусть они будут у Вас, с С<ережи>ными. И — покорнейшая просьба — обменяйте там же С<ереж>ины башмаки на 45 номер, в 46-ом он утонет. Словом, возьмите на номер меньше, той же формы.

Простите за поручение, больше не буду утруждать. Целую нежно. Пишите на С<ережу>: Praha VIII, Libeň Swobodarna, Herrn Sergius Efron (для меня) [1035].

Долг (чешскими) перешлю на днях.

<Приписка на полях:>

Если есть деньги, купите мне башмаки (Bergschuhe, с языком!) сразу, сколько бы ни стоили. Деньги (герм<анские>) перешлю в течение недели.

Впервые — Новый журнал. 1976. № 124. стр. 144. СС-6. стр. 301–302. Печ. по СС-6.

21-22. Л.Е. Чириковой

Прага, 16-го августа 1922 г.

Дорогая Людмила Евгеньевна!

Посылаю Вам наконец 25 крон долгу, ради Бога простите за задержку [1036].

Посылаю Вам одновременно доверенность на получение с Каплуна остающихся 5 тыс<яч> за «Царь-Девицу» [1037]. — Выцарапайте, ибо еще через месяц они уж ничего не будут стоить [1038]. На эти деньги (5 т<ысяч> 600, с пересланными) купите мне, если возможно, вязаное платье и Bergschuhe, коричневые, как у Вас, с языком, № 38. Платье покупайте по возможности темное, хорошо бы без немецкой тальи, мерьте на себя.

И — чтобы уж окончательно Вас убить — возьмите из красильни (Trautenaustr [1039], с правой стороны, не доходя Prager Platz'a) мое корич<невое> платье из краски, деньги (220 м<арок>) я Вам оставила.

А Сережины башмаки (№ 45 вместо 46-го) будут последним комом земли на Вашу могилу.

Всё еще живем с Алей у лесника. Часто видаю Ваших, как-то в грозу ночевала с Валентиной Евгеньевной, говорили до позднего часа. Мечтаем с ней на Рождество поехать в Вену [1040].

Аля худеет и хорошеет, играет с детьми лесника и огромной лягавой ^{142} собакой, «Löwe».

Тихо и верно обзавожусь сковородками и кастрюльками: чешские Kneblich'и [1041] (сырое тесто, на всякий случай если Вы забыли) — чудовищны.

Сережа больше в Праге, ищем две комнаты поближе к городу. Здесь страшные грозы и грозные (от грязи) дороги.

Адр<ес>для писем:

Целую Вас нежно. Гор Вам не простила.

Впервые — Письма к Л.Е. Чириковой-Шнитниковой. стр. 8–9. Печ. по тексту первой публикации.

22-22. Л.Е. Чириковой

Чехия, у лесника, кажется 21-го августа 1922 г.

Дорогая Людмила Евгеньевна!

Спасибо за прелестное письмо: веселилась, а под конец задумалась.

Жизнь очень жестока, помню это каждый день и час, а когда забываю — напоминает обухом по голове (Хотя я не бык.)

Мне нравится в Вас, что Вы, внешне очень женственная, с душой своей обращаетесь круто, хотела сказать: по-мужски, — но — зачем льстить за глаза?! (Не Вам, конечно, а мужчинам. — И слово поганое)!

Дружочек, нежно Вас люблю, уже уезжая из Берлина говорила — не Вам — что с Вами в Чехии мне было бы гораздо радостнее. Мы бы с Вами лазили по всем этим кручам, коверкали бы чешский [1042], слушали бы их заунывные плясовые (похоронные!), — вообще бы веселились.

С<ережа>, приезжая, или спит или учит чешский, Аля гоняет собак, у меня нет спутника.

Главная радость — писание. Пишу большую сказку, жуткую и чудную [1043]. Но много времени уходит на готовку: готовлю на спиртовке, всё время выгорает, целый день перемываем всё те же три миски и три кастрюли, — нет воды, каждая капля на учете — к вечеру без головы. Не рассказывайте этого никому: будут злорадствовать. Всё дело, конечно, в деньгах, мне скоро 30 лет и я в первый раз в жизни задумалась над деньгами: насколько проще!

С<ережа> ищет 2 комнаты: в одной невозможно: я не могу не писать вслух, и ему трудно. Сегодня они с Алей принесло мне ВЕДРО поганок, которые заставили изжарить и которые потом отказались есть. — Я неистовствовала. —

Радуюсь «Царь-Девице». — Как наш дорогой Каплун? Согласен ли платить?

Целую Вас нежно. Поцелуйте Александру Владимировну [1044]. И непременно пойдите с Геликоном [1045] (Bambergerstr, 7 — недалёко!) в Луна-Парк [1046]. — Это моё завещание.

<На полях:>

Геликону я об этом уже написала. Когда увидитесь, напомните ему, что я жду от него Библию [1047].

Впервые — Письма к Л.Е. Чириковой-Шитниковой. стр. 9–10. Печ. по тексту первой публикации.

23-22. П.Б. Струве

21-го сентября 1922 г.

Многоуважаемый Петр Бернардович [1048],

Месяца два тому назад мною были переданы в Редакцию «Русской Мысли» стихи [1049]. Хотела бы знать о их судьбе и, если они приняты, получить гонорар. В «Воле России» я получала 2 кр<оны за> строчку.

Одно стихотворение, как я уже говорила Вашему сыну, отпадает, ибо было напечатано Эренбургом в «Портретах русских поэтов» [1050]. («Ох грибок ты мой, грибочек…») Могу, если нужно, заменить его другим.

Податель сего письма, мой добрый знакомый Виталий Васильевич Зуев, живущий так же как и я, во Вшенорах, любезно взялся зайти в Редакцию. — Я в городе бываю редко и, к сожалению, всё в Ваши неурочные часы. Глеб Петрович [1051] предупреждал меня, что Вы очень заняты.

Прошу передать ответ и — если полагается — гонорар вышеназванному моему знакомому.

Простите за беспокойство. Шлю привет. — Когда-нибудь, надеюсь, познакомимся лично.

Впервые — ВРХД. 1991. № 162/163. стр. 265 (публ. М. Ракович). СС-6. стр. 311. Печ. по СС-6.

24-22. Л.Е. Чириковой

Мокропсы, 7-го нового Октября 1922 г.

Дорогая Людмила Евгеньевна!

Давно Вам не писала и давно Вы мне не писали. Видела после приезда Валентину Евгеньевну: поправилась и похорошела [1052]. Застала ее. склоненной над огромным чайником, к<оторый> никак не хотел вскипеть. Теперь все Ваши уже кажется на новой квартире.

А мы уж опять в новой комнате, — 3-ьей за 2 месяца! Живем у лавочника по фамилии Соска, в чердачном узилище, за к<отор>ое платим 300 крон. Сережа сдал экзамены и переехал к нам, но деревенские радости сейчас сомнительны: дожди, дожди, дожди, не дороги — потоки! Не потоки, — потопы! Калош нет. В 5 ч<асов> темно. Топим печку. Готовим. Нищенствуем. Иждивение мое урезали на сто крон и совсем хотели выбросить. Ваш отец героически отстаивает [1053].

С отъезда из Берлина не заработала ни кроны: с глаз долой — из сердца вон! Мой друг Геликон на 2 моих деловых письма не отвечает ни строки [1054].

Милая Людмила Евгеньевна, обращаюсь к Вам с просьбой: не могли ли бы Вы куда-нибудь пристроить мои новые стихи? Может быть Сполохи [1055] возьмут? (Но так, чтоб заплатили: СЛАВЫ мне не нужно! Стара!) Понаведайтесь, тогда пришлю. Ибо положение наше плачевно. — Только не разглашайте! —

О всей этой длинной, грязной, невылазной зиме думаю с кротким ужасом. О Праге и думать нечего: комнат совсем нет. Утешаюсь только стихами.

В<алентина> Е<вгеньевна> передавала, что Каплун уже извещен о «номере» с Ц<арь>-Дев<ицей> [1056]. — Напишите подробно: очень ли зол и окончательно ли безнадежны те последние 5 тыс<яч>? И что с корректурой? Почему не шлет? Он тоже не ответил на письмо. Пишите о себе. Вспоминаю Вас с нежностью. Если увидите А<лександру> В<ладимировну> [1057] передайте ей мой горячий привет. — Хорош ли Берлин осенью? Пишите. Целую.

<На полях:>

Аля худеет и худеет, — половина берлинской!

Сережа окончательно стал привидением: экз<амены> извели! Шлет Вам самый нежный привет. Аля целует.

Впервые — Письма к Л.Е. Чириковой-Шнитниковой. стр. 10–11. Печ. по тексту первой публикации.

25-22. Л.Е. Чириковой

Мокропсы, 16-го нов<ого> Октября 1922 г.

Дорогая Людмила Евгеньевна,

Будьте моим спасательным кругом: пойдите с этим письмом к Абраму Григорьевичу Вишняку, передайте ему его в руки, настойте, чтобы прочел при Вас и добейтесь ответа.

(Письмо прочтите!)

Адр<ес> его: Bambergerstr 7, угловой дом с Pragerstr, на окне огромная вывеска — Геликон — сразу в глаза бросается.

Бывает он в из<дательст>ве, по-моему, около 12½ дня, а потом вечером, от 5-ти до 6-ти. — Так, по крайней мере, бывал раньше.

К сожалению, забыла № его телеф<она>, а то можно было бы позвонить, чтоб не ходить даром. Но лучше, чтобы какой-н<и>б<удь> мужчина позвонил, если Вы назовете себя, он сразу свяжет со мной.

Письма ни за что в из<дательст>ве не оставляйте: важно, чтобы оно было передано ему в руки.

Все это очень конспирационно, когда-нибудь, при встрече, объясню. Будьте милы, но тверды. Можете, между прочим, вскользь бросить, что может быть скоро сама буду в Берлине (не собираюсь — исключительно на предмет устрашения!) — но что не наверное — и что рукописи убедительно прошу переслать.

Ради Бога, не перепутайте писем и не дайте ему, вместо его — своего!

Получили ли Вы мое последнее письмо? Вы кажется тогда были в Гамбурге.

Очень ли свирепствует Каплун? Напишите подробно! — Что с Царь-Девицей?

Скоро напишу еще.

Целую нежно.

Обставить можно очень изящно: «М<арина> И<вановна> знает, как Вы заняты, и боится, что за другими делами опять не удосужитесь ей ответить…» и т.д.

Опишите всю встречу подробно!

Между его трогательными проводами тогда — помните? — и теперешним поведением (упорное молчание на деловые письма) не лежит ничего.

Я, по крайней мере, не оповещена. — Догадываюсь. — Это жест страуса ^{143}, прячущего голову — и, главное ОТ МЕНЯ, к<отор>ая от высокомерия так — всегда — всё — наперед прощает!

Впервые — Русская мысль. Париж. 1991. 10 мая (публ. Л.А. Мнухина) СС-6 стр. 302–303. Печ. по СС-6.

26-22. A.A. Тесковой

Мокропсы, 2/15-го ноября 1922 г.

Милостивая государыня,

Простите, что отвечаю Вам так поздно, но письмо Ваше от 2-го ноября получила только вчера — 14-го.

Выступать на вечере 21-го ноября я согласна [1058]. Хотелось бы знать программу вечера.

С уважением

Адр<ес>: Praha VIII

Libeň Swobodárna

Mr Serge Efron (для М<арины>Ц<ветаевой>) [1059]

Впервые — Цветаева M. Письма к А. Тесковой. Прага: Academia, 1969. (публ. В. Морковина). Письма напечатаны с купюрами, составившими почти треть издания. СС-6. стр. 334. Печ. по кн.: Письма к Анне Тесковой. стр. 13.

27-22. Л.Е. Чириковой

Мокропсы, 3-го нов<ого> ноября, 1922 г.

Моя дорогая Людмила Евгеньевна,

Бесконечное спасибо за всё, — вчера прибыли первые геликоновы грехи: книжка Ахматовой — и покаянное письмо [1060].

Глубоко убеждена, что я в этом покаянии не при чем. — Вы были тем жезлом Аарона(?) [1061], благодаря коему эта сомнительная скала выпустила эту сомнительную слезу.

— В общем: крокодил. А впрочем — чорт с ним!

Вы мне очень помогли, у меня теперь будут на руках мои прежние стихи, к<отор>ые всем нравятся.

С новыми (сивиллиными словами) я бы пропала: никому не нужны, ибо написаны с того брега: с неба!

Давайте говорить о Вас.

Вы уезжаете [1062]. — Рукоплещу. — Но есть два уезда: от — и: к. Предпочла бы первое: это благородный жест: женщина как я ее люблю. Не отъезд: отлет.

Если же к — или: с — что ж, и это надо, хотя бы для того, чтобы потом трижды отречься, отрясти прах.

Душа от всего растет, больше всего же — от потерь.

Вы — настоящий человек, к тому же — юный, я с первой встречи любовалась этим соединением, люди ошибаются, когда что-либо в человеке объясняют возрастом: человек рождается ВЕСЬ! Заметьте, до чего мы в самом раннем возрасте и — через года и года! — одинаковы, любим все то же. Какая-то непреходящая невинность.

Но люди замутняют, любовь замутняет, в 20 л<ет> думаешь: новая душа проснулась! — нет, просто старая праматерина Евина плоть. А потом это проходит, и в 60 л<ет> ты под небом всё тот же — всё та же — что в 6 л<ет>. (Мне сейчас — 600!)

Так или иначе, от кого бы и к кому бы (от чего бы и к чему бы, п<отому> ч<то> Ваша судьба в чувствах, а не в людях!) — от чего бы и к чему бы Вы не ехали — Вы едете в свою же душу (Ваши события — все внутри), кроме того в вечный город, та́к много видевший и поглотивший, что поневоле все остро-личное стихнет, преобразится.

У Вас будет Сэна, мосты над ней, туманы над ней: века над ней. Tombeau des Invalides ^{144}, — Господи: Версаль в будни, когда никого нет. Версаль с аллеями, с прудами, с Людовиками!

Я жила в Париже, — давно, 16-ти лет, жила одна, сурово, — это был скорей сон о Париже, чем Париж. (Как вся моя жизнь — сон о жизни, а не жизнь!)

Пойдите в мою память на Rue Bonaparte, я там жила: 59-bis. Жилище выбрала по названию улицы, ибо тогда (впрочем, это никогда не пройдет!) больше всех и всего любила Наполеона.

Rue Bonaparte — прелестная: католическая и монархическая (légitimiste!) ^{145} — в каждом доме антикварная лавка.

Хорошо бы, если бы Вы там поселились: по плану — между площадями St. Germain des Prés и St. Germain d'Auxerrois, на самой Сэне, — Латинский квартал.

И, что особенно должно привлечь Вас — в каждом окошке по 110-летнему старику и 99-тилетней старушке.

Впервые — Новый журнал. 1976. № 124. С. 144–146. СС-6. стр. 303–304. Печ. по СС-6.

28-22. П.П. Сувчинскому

Милый Петр Петрович [1063],

— Мы с Вами немножко знакомы. — Обращаюсь к Вам с просьбой: сообщите, пожалуйста, адрес Ильина [1064] — Сергею Михайловичу Волконскому. Он его тщетно разыскивает всюду.

Адр<ес> кн<язя> Волконского:

Paris Bd des Invalides

Rue Duroc, 2.

Простите, что так мало Вас зная — уже прошу, но мне о Вас много рассказывал Чабров [1065]. Шлю Вам привет.

Скоро выйдут две моих новых книги: «Царь-Девица» и «Ремесло». — Тогда пришлю.

5-го но<вого> ноября

Прага, 1922 г.

<Приписка на лицевой стороне открытки:>

Здесь я живу и буду жить всю зиму. — Последний дом в деревне —

Впервые — Revue des Études slaves. Paris. 1992. XIV/2. стр. 184 (публ. Ю. Клюкина, В. Козового и Л. Мнухина). СС-6. стр. 314. Печ. по СС-6.

29-22. Б.Л. Пастернаку

Мокропсы, 19 нов<ого> ноября 1922 г. [1067]

Мой дорогой Пастернак!

Мой любимый вид общения — потусторонний: сон: видеть во сне.

А второе — переписка. Письмо как некий вид потустороннего общения, менее совершенное, нежели сон, но законы те же.

Ни то, ни другое — не по заказу: снится и пишется не когда нам хочется, а когда хочется письму — быть написанным, сну — быть увиденным. (Мои письма — всегда хотят быть написанными!)

Поэтому — с самого начала: никогда не грызите себя (хотя бы самым легким грызением!), если не ответите, и ни о какой благодарности не говорите, всякое большое чувство — самоцель.

Ваше письмо я получила нынче в 6½ час<ов> утра, и вот в какой сон Вы попали. — Дарю Вам его. — Я иду по каким-то узким мосткам. — Константинополь. — За мной — девочка в длинном платье, маленькая. Я знаю, что она не отстанет и что ведет — она. Но так как она маленькая — она не поспевает, и я беру ее на руки: через мою левую руку — полосатый шелковый поток: платье.

Лесенка: подымаемся. (Я, во сне: хорошая примета, а девочка — диво, дивиться.) Полосатые койки на сваях, внизу — черная вода. Девочка с бешеными глазами, но зла мне не сделает. Она меня любит, хотя послана не затем. И я, во сне: «Укрощаю кротостью!»

И — Ваше письмо. Мне привез его муж из Свободарни [1068] (русское студенческое общежитие в Праге). Они вчера справляли годовщину — ночь напролет — и муж приехал с первым утренним поездом.

И то́ письмо [1069] я получила та́к. Раз — случайность, два — подозрение на закон.

У Вас прекрасный почерк: го́ните версту! И версты — и гривы — и полозья! И вдруг — охлест вожжи!

Сломя голову — и головы не ломает!

Прекрасный, значительный, мужественный почерк. Сразу веришь.

Вашего письма я сначала не поняла: радость и сон затмевали, — ни слова! (Кстати, для меня слово — передача голоса, отнюдь не мысли, умысла!) Но голос слышала, потом рассвели (рассвет) слова, связь. — Я все поняла. —

Знаете, что осталось в памяти? Ледяной откос — почти отвес — под заревом (Ваше бессмертие!) — и голова в руках, — уроненная.

Теперь слушайте очень внимательно: я знала очень многих поэтов, встречалась, сидела, говорила, и, расставаясь, более или менее знала (догадывалась) — жизнь каждого из них, когда меня нет. Ну, пишет, ну, ходит, ну, (в Москве) идет за пайком, ну, (в Берлине) идет в кафе и т.д.

А с Вами — удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили — и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно — простите за смелость! — не в ней / Вы в ней не / не Вы в ней живете, Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы — поэт и «ирреальны», — и Белый поэт, и Белый «ирреален», — нет: не перекликается ли это с тем, что Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Это, очевидно, настолько сильно, что я, не зная, перенесла это на быт. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.

«Слова на сон» [1070]. Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша земная книга на коленях. (Сидела на полу.) — Я тогда десять дней жила ею, — как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась, хватило дыхания ровно на то восьмистишие, которое — я так счастлива — Вам понравилось. —

От одной строки у меня до сих пор падает сердце.

Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча — над. — Закинутые лбы! —

Но сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясно и трезво: на сколько приехали, когда едете. Не скрою, что рада была бы посидеть с Вами где-нибудь в Богом забытом (вспомянутом) захудалом кафе, в дождь. — Локоть и лоб. — Рада была бы и увидеть Маяковского. Он, очевидно, ведет себя ужасно, — и я была бы в труднейшем положении в Берлине. — Может быть, и буду. —

Как встретились с Эренбургом? Мы с ним раздружились, но я его нежно люблю и, памятуя его великую любовь к Вам, хотела бы, чтобы встреча была хорошая.

Лучшее мое воспоминание из жизни в Берлине (два месяца) — это Ваша книга и Белый. С Белым я, будучи знакома почти с детства, по-настоящему подружилась только этим летом. Он жил, как дух: ел овсянку, которую ему подавала хозяйка, и уходил в поля. Там он мне, однажды, на закате чудно рассказывал про Блока. — Так это у меня и осталось. — Жил он, кстати, в поселке гробовщиков и, не зная этого, невинно удивлялся: почему все мужчины в цилиндрах, а все дамы с венками на животах и в черных перчатках [1071].

Я живу в Чехии (близь Праги), в Мокропсах, в деревенской хате. Последний дом в деревне. Под горой ручей — таскаю воду. Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки. Жизнь мало чем отличается от московской, бытовая ее часть, — пожалуй, даже бедней! — но к стихам прибавились: семья и природа. Месяцами никого не вижу. Все утра пишу и хожу: здесь чудные горы.

Возьмите у Геликона (Вишняка) стихи, присланные в «Эпопею», это и есть моя жизнь [1072].

А Вам на прощание хочу переписать мой любимый стих, — тоже недавний, в Чехии:

Была бы счастлива, если бы прислали новые стихи. Для меня все — новые: знаю только «Сестру мою Жизнь».

А то, что Вы пишете о некоторых совпадениях, соответствиях, догадках — Господи, да ведь это же — не сшибанье лбом! Мой лоб, когда я писала о Вас, был закинут, — и естественно, что я Вас увидела.

Пастернак, у меня есть к Вам просьба: подарите мне на Рождество Библию: немецкую, непременно готическим шрифтом, не большую, но и не карманную: естественную. И надпишите. Тщетно вот уже 4 месяца выпрашиваю у Геликона!

Буду возить ее с собой всю жизнь.

Впервые — НП. стр. 271–276. Печ. по: Души начинают видеть. стр. 23–27. Вариант текста: HCT. стр. 148–150 (см. ниже письмо 29а-22.) и Души начинают видеть. стр. 22–23 (см. письмо 296-22).

29а-22. Б.Л. Пастернаку

<Ок. 19 ноября 1922 г.>

Мой любимый вид общения — потусторонний: сон. Письмо как некий вид потустороннего общения. Последнее, что я бы хотела удержать — голос. Письмо — не слова, а голос. (Слова мы подставляем!)

Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой — А <рисунок арки> В — чем выше — (дальше) — тем лучше: дольше. Совершенная встреча: А и В на одном уровне и разгон (ввысь) один и тот же: неизбежно встретятся. Здесь есть какой-то закон, наверное даже простой. Но тем не менее — захудалое, Богом заброшенное (вспомянутое!) — кафэ, — лучше в порту (хотите?), с деревянными залитыми столами, в дыму, — локти и лоб — Но я свои соблазны оставляю тоже в духе.

Сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясными и трезвыми словами — знать: насколько и когда. Потому что я — так или иначе — непременно приеду. Теперь признаюсь в одной своей дурной страсти: искушать людей (испытывать) непомерной своей правдивостью: небывалой: как внутри — так вовне, в точности. Соблазн правдой. — Кто вынесет? — Особенно если эта правда в данный час: Осанна! Я не умеряю своей души (только жизнь!). А так как душа — это никогда «я» а всегда «ты» (верней — то!) — то у партнёра или опускаются руки (трусливое «да ведь я не такой»), или земля ходит под ногами, — и тогда уже я на землю и ноги на мне. Принимаю и это.

Я знаю, что в жизни надо лгать. Но мои встречи не в жизни, а в духе, где уже всё победа. Моя вина — ошибка — грех, что стредства-то я беру из жизни. Так ведя встречу нужно просто молчать: ВСЁ внутри. Ведь человек не может вынести. «Я — не Бог!»

А потом меня обвиняют в <пропуск одного слова>. Это не забвение: Бог перестал брезжиться (прорываться!) сквозь тебя, ты темный, плотный, свет ушел — и я ушла.

К чему сейчас всё это говорю? А вот: Вы сейчас мой любимый русский поэт, и мне нисколько не стыдно сказать, что только для Вас и именно для Вас сяду в вагон и приеду. — Ездят же, чтобы купить себе пальто! — Вы не меньше пальто!

<Небольшой пробел в тетради>

Впечатление об его ирреальности: никогда не поверю, что Вы есть. Вы есть временами, потом Вас нет.

То, что Вы пишете о себе (русло, накл<онная> плоск<ость>) — правильно: <стрелка к концу предыдущего абзаца>

Вы — слушайте внимательно — как сон, в который возвращаешься (возвр<атные>, повт<орные> сны) — а где сон был, пока тебя не было. / Не сон: действующее лицо сна. Или как город: уезжаешь — и его нет, он будет, когда ты вернешься.

Пастернак — и сон, этого я еще не написала. Так — в жизни — я Вас не пойму, не охвачу, буду ошибаться, нужен другой подход — сонный. Разрешите вести встречу так: ПОВЕРЬТЕ, разрешите и отрешитесь.

Не думайте: мне всё важно в Вашей жизни: вплоть до нового костюма и денежных дел, я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали: подыхай, живи как хочешь, будь прохвост<ом> — только пиши хорошие стихи!) но — пока я Вам в реальной жизни не нужна — будем жить в <пропуск одного слова>. А если бы — как пример — Вам нужно было бы приехать в Прагу, я бы узнала нынешнюю валюту и

<оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. стр. 22–23. Печ. по тексту первой публикации.

29б-22. <Б.Л. Пастернаку>

…Мой любимый вид общения — потусторонний: сон. Я на полной свободе.

…Письмо не слова, а голос. (Слова мы подставляем.)

Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами. Две глухие стены. (Брандмауэра, а за ними — Brand! ^{146} Та́к не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше — радугой, где под каждым концом — клад. (Où l'are en ciel a posé son pied…) ^{147}

Но тем не менее — захудалое, Богом заброшенное (вспомянутое!) — кафэ, — лучше в порту (хотите? Nordsee!) ^{148}, с деревянными залитыми столами, в дыму, — локти и лоб —

Но я свои соблазны оставляю тоже в духе.

Сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу — ясными и трезвыми словами — знать: на сколько — и когда. Потому что я — так или иначе — приеду. Теперь признаюсь Вам в одной своей дурной страсти: искушать людей (испытывать) непомерностью своей правдивости. Давать вещь та́к, как она во мне и во вне ^{149} — есть. Испытание правдой. — Кто вынесет? — Особенно если эта правда в данный час, — Осанна! Моя Осанна! Осанна моего данного (вечного) часа. Я не умеряю своей души (только — жизнь!). А так как душа — это никогда: я, всегда: ты (верней — то) — то у другого или руки опускаются (трусливое, хотя тоже правдивое: «да ведь я не такой») или земля ходит под ногами, а на земле — я́ и ноги по мне. Принимаю и это.

Я знаю, что в жизни надо лгать (скрывать, кроить, кривить). Что без кройки платья не выйдет. Что только устрашишь другого потоком ткани. Что в таком виде это не носко — и даже невыносимо. Но мои встречи не в жизни, вне жизни, и — горький опыт с первого дня сознания — в них я одна (как в детстве «играю одна»).

Потому что ни другому, ни жизни резать не даю. Моя вина — ошибка — грех, что средства-то я беру из жизни. Так ведя встречу нужно просто молчать: ВСЁ внутри. Ведь человек не может вынести. (Я бы могла, но я единственный из всех кого встретила — кто бы могла! Я всему большому о себе верю. Только ему. Нет — слишком большого!)

А потом меня обвиняют в жестокости. Это не жестокость. Свет перестал брезжиться (пробиваться) через тебя, через эту стену — тебя, ты темный, плотный, свет ушел — и я ушла.

К чему сейчас всё говорю? А вот. (Соблазн правдой!) — Вы сейчас мой любимый русский поэт, и мне нисколько не стыдно сказать Вам, что только для Вас и именно для Вас сяду в вагон и приеду. — Ездят же, чтобы купить себе пальто.

Никогда не поверю, что Вы есть. Вы есть временами, потом Вас нет (Ваше исчезновение на кладбище.)

То, что Вы пишете о себе (русло, наклон, плоскость) правильно. Вы — слушайте внимательно — как сон, в который возвращаешься (возвратные, повторные сны). Не сон, действующее лицо сна. — Или как город: уезжаешь — и его нет, он будет, когда ты вернешься.

Та́к, в жизни я Вас наверное не пойму, не соберу, буду ошибаться, нужен другой подход — разряд — сонный. Разрешите вести встречу та́к: поверьте! Разрешите и отрешитесь.

Не думайте: мне всё важно в Вашей жизни: вплоть до нового костюма и денежных дел — я ведь насквозь-сочувственна! и в житейских делах проще простого (родней родного!), быт — это ведь общий враг, в каждом костюмном деле мы — союзники! Я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали: оставляя мне обездушенную сыворотку быта, топя меня в ней! Подыхай, т.е. живи как хочешь, будь прохвостом — только пиши хорошие стихи, а мы послушаем (полижем!)) но — пока я Вам (о чем очень, глубже, чем Вы думаете, горюю) в бытовой жизни не нужна — будем жить в внебытовой. Но если бы Вам — предположение — почему-либо понадобилось приехать в Прагу, я бы узнала нынешнюю валюту, и гостиницу — и всё чего не знаю.

Вариант письма 29а-22: HCT стр. 148–150.

Письму здесь предшествует запись: «Из письма к Б.П.

(NB! Обе черновые Мо́лодца приходятся посредине зеленой с черным тетради, т.е. тогда Б.П. еще не уехал.)»

30-22. Р.Б. Гулю

Мокропсы, 12-го нов<ого> декабря 1922 г.

Милый Гуль,

Простите, забыла Ваше отчество, непременно сообщите. Посылаю Вам три стиха: «Река» и два «Заводские», последние неделимы, непременно должны идти вместе, для Вашего «Железного века» они, очевидно, длинны, — берите «Реку» [1073]. Может быть во 2 номер бы вместились? Словом, смотрите сами. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы пристроили их теперь же. У меня столько стихов разослано, — и в Польшу [1074], и в Париж, — все просят — а пошлешь — как в прорву: устала переписывать. Гонорар, если сумеете выцарапать таковой (а это куда трудней, по-моему, чем писать, переписывать, набирать, брошюровать и т.д.!) — передайте, пожалуйста, Глебу Струве [1075]: моя страстная мечта — немецкие Bergschuhe, и жена Струве [1076] была так мила, что обещала мне их купить, если будут деньги. Посылала на этот предмет и Глебу Струве стихи — для «Романтического Альманаха».

Простите, что так тяжеловесно вступаю в письмо (ибо письмо — путь!), помню, что одна из моих главенствующих страстей — ходьба — и Ваша страсть, поэтому надеюсь не только на Ваше прощение, но и сочувствие (Bergschuh'ам!).

— Дружочек, мне совсем не о гонорарах и сапогах хотелось бы Вам писать, мы с Вами мало дружили, но славно дружили, сапоги и гонорары — только для очистки моей деловой совести, чтобы ложась нынче в 3-ем или 4-ом часу в кровать (на сенной мешок, покрытый еще из сов<етской> России полосатой рванью!), я бы в 1001 раз не сказала себе: снова продала свою чечевичную похлебку (Bergschuhe!) за первенство (Лирику!).

Еще два слова о стихах. 1) Умоляю, правьте корректуру сами. 2) Будьте внимательны к знакам, особенно к тире — (разъединит<ельным> и — (соедин<ительным>). 3) В 1 стихотв<орении> «Заводские» — в строчке «В надышанную сирость чайной» — непременно вместо СИРОСТЬ напечатают СЫРОСТЬ, а это вздор. В 6-ом четверостишии третья строка перерублена:

Так и быть должно. Во втором стихотворении прошу проставить ударение: Трудноды́шащую, ё в слове ошмёт, Тот с большой буквы. Стихотворение «Река». В первой строчке 5-го четверостишия непременно ГОРНИЙ, а не ГОРНЫЙ. Потом, один раз: «в ГОРДЫЙ час трубы», другой раз: «в ГОЛЫЙ час трубы», чтоб не перепутали. Наконец, в этом же стихотворении (последняя стр<ока>, первое четверостишие) заклинаю: курсивом слова: ТОЙ… и: ТОТ. Оба подчеркнуты. И оба с маленькой буквы.

Предвосхищаю, поскольку могу, все опечатки. У меня очень ясно написано, но у меня роковая судьба.

Читала в Руле, что вышла моя «Царь-Девица» [1077]. Голубчик, не могли ли бы Вы деликатным образом заставить моего из<дате>ля Соломона Гитмановича Каплуна [1078] прислать мне авторские экз<емпляры>). Геликон [1079] мне давал 25, хорошо бы раньше узнать, сколько обычно дает Каплун («Эпоха»). Получив, тотчас же вышлю Вам, клянусь Богом, что между услугой, о к<отор>ой прошу, и обещанием — никакой связи, кроме внешней: подарю Вам также свое «Ремесло», когда выйдет (???) [1080], — я помню, как Вы тогда всем существом слушали стихи: так же, как я их писала.

О себе в этом письме не хочется писать ничего, напишу Вам отдельно. Скажу только, что кончаю большую вещь (в стихах), к<отор>ую страстно люблю и без к<отор>ой осиротею [1081]. Пишу ее три месяца. Стихи писала всего месяц — летом — потом обуздала себя и вот за три месяца ни одного стиха, иначе большая вещь не была бы написана. Не пишу Вам ее названия из чистого (любовного) суеверия. Пока последняя точка не будет поставлена —

Очень беспокоюсь о своем «Ремесле», Геликон молчит как гроб: не прогорел ли? Посылала ему стихи для «Эпопеи» — то же молчание [1082]. Вообще, у меня в Берлине, с отъездом Л.Е. Чириковой, нет друзей: никого.

Берлинских стихов сейчас печатать не буду: тошно! Это еще не переборотая слабость во мне: отвращение к стихам в связи с лицами (никогда с чувствами, ибо чувства — я!) — их вызвавшими. — Так что не сердитесь. Если Вам этот стих (с казармами) мил, пришлю Вам его в следующем письме, только не печатайте.

Прозы у меня сейчас готовой (переписанной) нет, есть записные книги (1917–1920 г.) не личного, но и не обществ<енного> характера: мысли, наблюдения, разговоры, револ<юционный> быт, — всякое. Геликон очень их просил у меня для отдельной книги. Напишите подробнее: какая проза? Куда? И верное ли дело? Тогда бы прислала, только не сейчас. — Шлю Вам привет, спасибо, что вспомнили. Пишите о себе: жизни и писаниях.

Сережа и Аля шлют привет.

<Приписка на полях:>

Praha VIII

Libeň Swobodarna

M-r Serge Efron (для МЦ.)

Впервые — Новый журнал. 1959. № 58. стр. 169–171. СС-6. стр. 515–516. Печ. по СС-6.

31-22. Р.Б. Гулю

Мокропсы, 21-го нов<ого> дек<абря> 1922 г.

Дорогой Гуль,

Вот Вам Царь-Девица с 16-ью опечатками — и письмо к Каплуну. Если найдете возможным — передайте лично («с оказией», не говорите, что прислано на Ваше имя), если нет — отправьте почтой, непременно заказным, чтоб потом не отговаривался. Деньги на марку (ибо знаю, что их у Вас нет, ибо Вы порядочный человек) Вы может быть возьмете из гонорара за «Заводские» (если приняты).

Теперь, следующее: если Каплун наотрез откажется (письмо прочтите!) — нельзя ли будет поместить мой перечень опечаток в ближайшем № «Русской Книги». Можно — чтобы не ожидать Каплуна — 1) не упоминать из<дательст>ва, просто «Царь-Девица», 2) в крайнем случае — взять вину на себя: «книга шла без моей корректуры».

УЛОМАЙТЕ или УМОЛИТЕ Ященку!

Можно сделать и по-другому, по-ященковски: авт<обиогра>фия под углом опечаток, очень весело, — блистательно! Некий цветник бессмыслиц. (У меня — сокровищница, особенно из времен советских!) и кончить «Царь-Девицей» [1083].

Кстати, прочла во вчерашнем Руле отзыв Каменецкого [1084]: умилилась, но — не то! Барокко — русская речь — игрушка — талантливо — и ни слова о внутренней сути: судьбах, природах, героях, — точно ничего, кроме звону в ушах не осталось. — Досадно! —

Не ради русской речи же я писала!

Если знакомы с К<амене>цким — ему не передавайте, этот человек явно хотел мне добра, будьте другом и не поселите вражды.

Посылаю одновременно и книгу для Пастернака [1085], простите за хлопоты, — видите, как трудно со мной дружить!

Жду скорейшего ответа. Вы Ященку знаете, а я нет: вдруг он не только откажется, но еще и будет смеяться надо мной с Каплуном.

Тогда я буду посрамлена.

— Будьте осторожны. —

Милый Гуль, еще не поздно со мной раздружиться: это меня нисколько не обидит, а Вас, может, освободит от многой лишней возни, — пока я в Праге, а Вы в Берлине. (Простите за «я» на 1-ом месте, иначе фраза не звучит!)

Жму руку.

<Приписка на полях:>

Адр<ес>: Praha II

Vyšhegradska 16

Méstski Hudobinec ^{150}

P.S. Efron (МЦ.)

Впервые — Новый журнал. 1959. № 58. стр. 171–172. СС-6. стр. 517–518. Печ. по СС-6.