Маска Димитриоса

Спустя два дня Латимер уехал из Смирны. Мышкина он больше не встречал.

Ситуация, когда человек, наивно полагая себя творцом своей судьбы, на самом деле находится под гнетом обстоятельств, ему не подвластных, всегда завораживает. Она — ключевой элемент в большинстве хороших постановок: от «Эдипа» Софокла до «Ист-Линн». Но когда кто-то другой исследует ситуацию ретроспективно, эта притягательность выглядит слегка ненормальной. Поэтому, когда Латимер впоследствии вспоминал те два дня в Смирне, его поражало не столько собственное неведение относительно роли, которую он играл, сколько то блаженство, которым сопровождалось неведение. Он пошел на это, как ему казалось, с широко открытыми глазами, в то время как в действительности был абсолютно слеп. Увы, с этим ничего нельзя было поделать. Больше всего раздражало то, что он слишком долго не признавал сей факт. Конечно, он показал себя не с лучшей стороны. Но его чувство собственного достоинства было уязвлено. Не поставив даже в известность, его перевели из разряда умудренных опытом, беспристрастных аналитиков в активные участники мелодрамы.

Однако он не имел ни малейшего представления о неотвратимости этого унижения, когда наутро после ужина с Мышкиным уселся с карандашом и записной книжкой, чтобы упорядочить известные ему факты.

В октябре 1922 года Димитриос из Смирны уехал. Деньги у него были, и скорее всего он купил себе место на греческом пароходе. В следующий раз полковник Хаки получил известие о нем из Адрианополя два года спустя. За это время у болгарской полиции возникли осложнения: в Софии пытались убить Стамболийского. Латимер сомневался в точности даты и стал набрасывать черновой вариант хронологической таблицы.

Ближайшая задача вырисовывалась отчетливо. За полгода после убийства Шолема Димитриос добрался до Софии и был вовлечен в заговор с целью убийства премьер-министра Болгарии. Латимер обнаружил, что определить время, которое требуется на вовлечение в заговор с целью убийства премьер-министра, несколько затруднительно. Но было очевидно, что Димитриос прибыл в Софию почти сразу после отъезда из Смирны.

Если он и в самом деле бежал на греческом пароходе, то сначала должен был заехать в Пирей и Афины. Из Афин он мог добраться по суше через Салоники до Софии или морем через Дарданеллы и Золотой Рог до Бургаса или до Варны, болгарского черноморского порта. Стамбул в то время был в руках союзников, которых он мог не опасаться. Вопрос состоял в следующем: что побудило его отправиться в Софию?

Логично было бы поехать в Афины и попытаться разобраться на месте. Хотя дело предстояло нелегкое. Даже если беженцев записывали и даже если эти записи сохранились, учитывая количество приезжих, они скорее всего были неполными. Но отчаиваться не стоило. В Афинах у писателя имелась парочка влиятельных друзей, и если такие записи существовали, то он сможет получить к ним доступ.

Когда на следующий день судно, еженедельно ходящее в Пирей, вышло из Смирны, среди пассажиров был и Латимер.

После турецкой оккупации Смирны больше восьмисот тысяч греков вернулись в свою страну. Голые и голодные, они приезжали в битком набитых трюмах, на переполненных палубах. Некоторые несли на руках погибших детей, похоронить которых не было времени. С ними пришли сыпной тиф и оспа.

Уставшая от войны, разрушенная, страдающая от недостатка продовольствия и медикаментов, родина приняла их.

В наспех сколоченных из подручных средств лагерях беженцы мерли как мухи. В Пирее и в Салониках горы трупов лежали на зимнем холоде. Потом Четвертое собрание Лиги Наций на заседании в Женеве выделило Нансеновской организации сто тысяч франков золотом. И в Греции начались спасательные работы. Были построены огромные поселения беженцев. Стали доставлять еду, одежду и медикаменты. Эпидемии остановили. Выжившие организовывали новые поселения. Впервые в истории благоразумие и добрая воля смогли прекратить бедствие такого крупного масштаба. Как будто животное под названием человек наконец-то обнаружило у себя сознание, как будто оно наконец-то осознало свою человечность.

Все это и даже больше Латимер услышал в Афинах от своего друга, Сиантоса. Когда, однако, писатель дошел до сути своих расспросов, Сиантос поджал губы.

— Полный список тех, кто приехал из Смирны? Их слишком много. Если бы вы видели, как они приезжали, в каком количестве и в каком состоянии… — Потом последовал неизменный вопрос: — А зачем вам?

Латимер уже понял, что вопрос этот будет всплывать снова и снова. И он приготовил объяснение.

Сказать правду? Объяснить, что исключительно из научных целей он пытался проследить жизнь покойного преступника по имени Димитриос? Непростое дело. Он в любом случае не жаждал услышать еще одно мнение по поводу своих шансов на успех. Собственное уже достаточно его тяготило. То, что казалось привлекательной идеей в турецком морге, в ярком теплом свете греческой осени выглядело глупой затеей. Проще было обойти спорный вопрос.

Он ответил:

— Все дело в новой книге, которую я пишу. Нужно проверить одну деталь: возможно ли проследить путь беженца спустя такое время.

Сиантоса удовлетворил такой ответ, а Латимер про себя усмехнулся. Как хорошо быть писателем. Можно с легкостью оправдать самую странную блажь.

Латимер обратился к Сиантосу, потому что тот занимал в Афинах довольно значимый правительственный пост. Но теперь вернулось былое разочарование. К концу недели Сиантос только подтвердил существование списка, который находился в ведении муниципальных властей, и сообщил, что он имеется не в открытом доступе и для ознакомления с ним нужно получать разрешение. Это заняло еще неделю: неделю ожидания, сидения в кафе, знакомств с влиятельными джентльменами, которые не прочь были выпить. Наконец он дождался разрешения и на следующий день появился в бюро, где хранились списки.

Справочное бюро представляло собой выложенную кафелем пустую комнату с конторкой. За конторкой сидел дежурный служащий. Когда Латимер задал свой вопрос, он только развел руками. Упаковщик инжира по имени Димитриос? Октябрь 1922-го? Невозможно. Список составлен в алфавитном порядке, пофамильно.

У Латимера внутри все оборвалось — выходит, его усилия напрасны. Он поблагодарил мужчину и отвернулся, когда ему в голову пришла одна мысль. Оставался последний шанс…

Он повернулся к служащему:

— Посмотрите, пожалуйста, на фамилию Макропулос.

У него возникло смутное ощущение, что во время разговора через дверь, ведущую на улицу, в справочное бюро вошел человек. Косые лучи солнца освещали комнату, и, когда вошедший проходил мимо окна, на плитке промелькнула длинная кривая тень.

— Димитриос Макропулос? — повторил служащий. — Уже лучше. Если в списке есть человек с таким именем, мы его найдем. Вопрос только в терпении и организации. Пожалуйста, пройдемте со мной.

Он поднял откидную доску конторки и пропустил Латимера, бросив взгляд ему за спину.

— Я ушел! — крикнул он — У меня здесь помощников нет. Все сам, все сам. А люди так нетерпеливы. Я занят, а они не могут подождать. — Он пожал плечами. — Их дело. Я исполняю свой долг. Следуйте за мной, пожалуйста.

Латимер спустился за ним по каменной лестнице в громадный подвал, заставленный рядами стальных шкафов с выдвижными ящичками.

— Организация, — прокомментировал служащий. — Вот секрет современного искусства управления государством. Организация сделает Грецию великой страной. Новой империей. Но необходимо терпение.

Он направился к группе небольших шкафов в углу подвала, открыл один из них и стал кончиками пальцев перелистывать карточки. Наконец остановился на одной, тщательно ее рассмотрел, а потом задвинул ящик.

— Макропулос. Если есть запись об этом человеке, то мы найдем ее в шкафу под номером шестнадцать. Вот что значит организация.

Однако в шкафу под номером шестнадцать их поджидала неудача. Служащий развел руками, поискал снова… Потом Латимера осенило.

— Попробуйте имя Талат, — в отчаянии предложил он.

— Но это турецкое имя.

— Я знаю. Все равно посмотрите.

Служащий пожал плечами.

Еще одно обращение к главному каталогу.

— Ящик двадцать семь, — объявил служащий, теряя терпение. — Вы уверены, что этот человек приехал в Афины? Многие уезжали в Салоники. Почему бы и ему так не поступить?

Латимер задавал себе точно такой же вопрос. Однако он ничего не ответил, а только смотрел, как пальцы служащего перебирают карточки. Вдруг сотрудник бюро замер.

— Нашли? — быстро спросил Латимер.

Служащий вытащил одну карточку.

— Вот, — сказал он. — Упаковщик инжира. Но его звали Димитриос Таладис.

— Дайте взглянуть. — Латимер взял карточку. Димитриос Таладис! Черным по белому. Он нашел то, чего не знал полковник Хаки. Димитриос использовал имя Талат еще до 1926 года. Не могло быть ни тени сомнения: это был Димитриос. Он просто добавил к фамилии греческий суффикс. Латимер уставился на карточку. И было еще кое-что, о чем не подозревал полковник Хаки. Он поднял глаза на сияющего служащего: — Могу я сделать копию?

— Конечно. Вот видите, терпение и организация. Но мне нельзя выпускать карточку из виду. Таковы правила.

Под пристальным взором приверженца организации и терпения Латимер стал переписывать текст с карточки в свою записную книжку, попутно переводя его на английский:

Да. Это точно Димитриос. Такую же дату рождения (подтвержденную информацией, добытой до 1922 года) греческая полиция предоставила полковнику Хаки. Место рождения, однако, оказалось иным. В соответствии с турецким досье, это была Лариса. Зачем Димитриосу его менять? Если он называл вымышленное имя, он должен был понимать, что шансы обнаружить подлог, не важно, запросят информацию из Салоников или из Ларисы, равны.

Салоники, 1889-й! Почему именно Салоники? Потом Латимер вспомнил. Конечно! Ответ лежал на поверхности. В 1889-м Салоники были турецкой территорией, частью Оттоманской империи. Учетные записи за тот период, по всей вероятности, греческие власти достать не могли. Димитриос определенно был не дурак. Но почему он выбрал фамилию Таладис? Почему не взял типичную греческую? Турецкое «Талат», вероятно, имело для него какое-то особенное значение. Что касается удостоверения личности, выданного в Смирне, то оно, как и следовало ожидать, «потерялось». Видимо, в нем значилась фамилия «Макропулос», уже известная греческой полиции.

Дата прибытия подходила ко времени, указанному военно-полевым судом. В отличие от большинства собратьев-беженцев Димитриос был трудоспособен и здоров. Естественно. Благодаря деньгам Шолема он смог купить билет до Пирея и путешествовать в относительном комфорте, а не тесниться на корабле вместе с тысячами других беженцев. Димитриос знал, как о себе позаботиться. Упаковщик упаковал достаточно инжира.

Нет сомнения, что у него оставалась значительная сумма денег Шолема. Но для властей их не было, что оказалось очень удобно. В противном случае его могли заставить покупать еду и одежду для тех дураков, которые не обеспечили себя средствами к существованию. Его расходы и так были достаточно велики, настолько, что требовался еще один Шолем. Без сомнения, он пожалел о половине Дхриса Мохаммеда.

«Предположительно бежал морем». С выручкой, полученной от двух ограблений, он, конечно, смог оплатить проезд до Бургаса. Ехать по суше, очевидно, было слишком рискованно. На границе могли остановить, а у него было только временное удостоверение личности. Зато в Бургас он легко мог проехать по документам, выданным международной комиссией по оказанию помощи.

Широко разрекламированное терпение служащего стало проявлять признаки истощения. Латимер отдал ему карточку, поблагодарил за содействие и, задумчивый, вернулся в отель.

Он остался собой доволен: самостоятельно обнаружил новую информацию о Димитриосе. Конечно, банальная часть стандартного расследования, что правда, то правда. Но он исполнил ее в лучших традициях Скотленд-Ярда, проявив терпение и настойчивость. К тому же если бы ему не пришла в голову мысль попробовать имя «Талат»… жаль, что он не мог послать отчет о своем расследовании полковнику Хаки. Впрочем, полковник не оценил бы дух, в котором проводился этот эксперимент. В любом случае сам Димитриос сейчас уже разлагается в могиле, а его досье давно опечатано и забыто в архивах турецкой тайной полиции. Самое главное было раскрыть софийское дело.

Латимер попытался вспомнить, что ему известно о послевоенной политике Болгарии, и быстро пришел к заключению: немногое. В 1923 году Стамболийский возглавлял правительство и придерживался либеральных взглядов, но вот насколько либеральных, Латимер и понятия не имел. Потом произошло покушение, а позднее — военный государственный переворот, приведенный в исполнение по подстрекательству, если не под руководством ММРО — Международной македонской революционной организации. Стамболийский бежал из Софии, попытался организовать переворот и был убит. В этом-то и состояла суть дела.

Но в том, что было истинно, а что ложно (если подобное сравнение уместно) в природе вовлеченных политических сил, Латимер почти не разбирался. Такое положение дел следовало исправить, и местом действия должна была стать София.

В тот вечер Латимер попросил своего высокопоставленного друга с ним отобедать. Сиантос — тщеславная и щедрая душа — любил обсуждать проблемы друзей, и ему льстило, если, разумно используя официальную должность, он мог им помочь. Латимер поблагодарил его и подобрался к следующей просьбе.

— Я собираюсь еще немного злоупотребить вашей добротой, мой дорогой Сиантос.

— Тем лучше.

— Вы знаете кого-нибудь в Софии? Мне нужно рекомендательное письмо к смышленому газетчику, который сможет кое-что рассказать о политике Болгарии в 1923 году.

Сиантос пригладил блестящие седые волосы и восхищенно хмыкнул.

— Ну и странные же у вас, писателей, интересы! Ладно, что-нибудь можно придумать. Вам нужен грек или болгарин?

— Предпочтительно грек. Я не говорю по-болгарски.

Сиантос на минутку задумался.

— Есть в Софии человек по имени Марукакис, — сказал он наконец. — Софийский корреспондент французского новостного агентства. Я с ним лично не знаком, но могу постараться достать рекомендательное письмо от своего друга.

Они сидели в ресторане, Сиантос украдкой огляделся и понизил голос:

— Есть только одна проблема. Я случайно узнал, что у него… — голос стал еще тише; Латимер уже был готов к чему-то вроде проказы, — коммунистические наклонности, — шепотом закончил Сиантос.

Латимер удивленно поднял брови:

— Никогда не считал это недостатком. Все коммунисты, которых я когда-либо встречал, оказывались очень умными людьми.

Сиантос выглядел потрясенным.

— Что вы такое говорите, друг мой? Это опасно. В Греции марксистские идеи запрещены.

— Когда я смогу забрать письмо?

— Ужас! — вздохнул Сиантос. — Ладно, я достану его для вас завтра. Вы, писатели…

В течение недели Латимер получил рекомендательное письмо, затем греческую выездную и болгарскую въездную визы и сел на ночной поезд до Софии.

Народу в поезде было немного, и он надеялся, что будет в купе спального вагона один. Но за пять минут до отправления внесли багаж и разместили его над пустым местом. Владелец багажа не заставил себя долго ждать.

— Мне следует извиниться: я нарушил ваше уединение, — обратился он к Латимеру по-английски.

Это был полный человек нездорового вида, лет пятидесяти пяти. Он повернулся к носильщику, чтобы дать тому на чай, и Латимера впечатлило то, что задняя часть его брюк смешно провисла, делая его похожим на слона. Потом Латимер увидел лицо попутчика — бесформенное, землистого цвета, оно свидетельствовало о том, что его владелец постоянного переедает и мало спит.

Над двумя большими щеками-мешками обнаружилась пара голубых, налитых кровью глаз. Неопределенной формы нос производил впечатление резинового. А вот рот придавал лицу выразительность. Бледные и плохо очерченные губы выглядели полнее, чем были на самом деле. Постоянно растянутые в слащавой улыбке, они обрамляли неестественно белые и ровные искусственные зубы. А вместе с заплаканными глазами лицо создавало впечатление приторного терпения в несчастии, пугающего своей интенсивностью.

Лицо говорило: этот человек страдал, ему наносила нечеловечески жестокие удары карающая судьба. Но несмотря на это, он сохранил простую веру в людскую добродетель. Лицо говорило: перед вами мученик, который улыбался сквозь языки пламени — улыбался, оплакивая страдания других.

Он напомнил Латимеру одного первосвященника из Англии, которого лишили духовного сана за растрату церковных денег.

— Место свободно, — сказал Латимер. — Вы ничем мне не помешали.

Но про себя отметил, что дыхание у мужчины тяжелое и шумное и нос забит. Скорее всего тот храпит.

Прибывший пассажир сел на свое место и медленно покачал головой.

— Очень любезно с вашей стороны! В наши дни так мало в мире доброты! Люди не думают о других! — Его налитые кровью глаза встретились с глазами Латимера. — Могу я спросить, куда вы направляетесь?

— В Софию.

— В Софию? Правда? Красивый город, красивый. А я дальше, до Бухареста. Надеюсь, мы неплохо проведем время в пути.

Латимер с ним согласился.

Толстяк говорил по-английски правильно, но с отвратительным акцентом, который Латимер затруднялся определить. Время от времени хороший английский исчерпывался в середине сложного предложения, и завершалось оно бегло по-французски или по-немецки. У Латимера создалось впечатление, что попутчик выучил английский по книгам.

Толстяк повернулся и стал распаковывать небольшой саквояж, где лежали шерстяная пижама, носки для сна и книга в мягком переплете с загнутыми страницами. Латимер умудрился увидеть название книги: «Перлы житейской мудрости» на французском.

Аккуратно разложив вещи на полке, сосед достал пачку тонких греческих сигар.

— Не против, если я покурю? — спросил он, протягивая пачку.

— Пожалуйста. А сам не буду, спасибо.

Поезд стал набирать скорость. Вошел проводник, чтобы застелить постели. Когда он ушел, Латимер частично разделся и прилег. Толстяк взял книгу, но затем снова ее отложил.

— Знаете, — начал он, — когда проводник сказал, что в поезде едет англичанин, я понял, что предстоит приятное путешествие.

Попутчик пустил в ход свою улыбку, приторную и полную сочувствия; у Латимера было ощущение, что кто-то незримый стал гладить его по голове.

— Очень мило с вашей стороны.

— Нет, я действительно так считаю.

Его глаза затуманились, так как дым раздражал их. Он промокнул их одним из носков.

— С моей стороны очень глупо курить, — продолжал попутчик с сожалением. — Всевышний мудро наградил меня слабым зрением. Наверняка у него была на то причина. Я бы мог более ярко воспринимать красоты его творения — мать-природу во всем ее изысканном одеянии: деревья, цветы, облака, небо, покрытые снегом холмы, превосходные виды, закат во всем его золотом великолепии.

— Вам следует носить очки.

Толстяк покачал головой.

— Если бы мне нужны были очки, — торжественно заявил он, — Всевышний направил бы меня на их поиски! Друг мой, разве вы не ощущаете, что где-то над нами, рядом с нами, внутри нас существует сила, судьба, которая указывает нам, что делать?

— Это очень серьезный вопрос.

— Но только потому, что мы сами не так просты, не так смиренны, чтобы понять. Чтобы быть философом, не нужно много учиться. Нужно только быть простым и смиренным.

И он просто и смиренно взглянул на Латимера.

— Живи и дай жить другим — вот секрет счастья. Оставь Всевышнему отвечать на вопросы, которые находятся за пределами нашего скромного понимания. Нельзя идти наперекор собственной судьбе.

Если Всевышний пожелает, чтобы мы совершали ужасные поступки, значит, на то есть причина. Просто она не всегда нам ясна. Мы должны принять его волю, даже если кто-то будет богатым, в то время как другие останутся бедными.

Рыгнув, попутчик бросил взгляд на чемоданы над головой Латимера. Улыбка стала причудливо снисходительной.

— Я часто думаю, — продолжал он, — что, путешествуя в поезде, можно найти много пищи для размышления. Вы так не считаете? Например, багаж. Как это свойственно человеческому существу! На своем жизненном пути он собирает много красочных бирок. Однако бирки — лишь внешняя оболочка, лицо, которое чемодан явит миру. Важно то, что внутри. И так часто, — он уныло покачал головой, — так часто в чемодане не оказывается ничего прекрасного. Вы со мной не согласны?

Латимер уклончиво что-то пробормотал. Ему этот разговор был неприятен.

— Вы хорошо говорите по-английски, — добавил он.

— Я считаю, что английский самый красивый язык. Шекспир, Уэллс — у вас в Англии есть великие писатели. Но мне еще сложно выражать все свои мысли по-английски. Как вы заметили, мне более удобно изъясняться по-французски.

— А ваш родной язык?..

Толстяк протянул большие мягкие руки. На одной из них блеснуло бриллиантовое кольцо.

— Я гражданин мира, — заявил он. — Для меня все страны, все языки прекрасны. Если бы только люди могли жить как братья, без ненависти, видя во всем только красоту… Увы! Всегда найдутся коммунисты и им подобные. Такова, без сомнения, тоже воля Всевышнего.

Латимер сказал:

— Думаю, мне пора спать.

— Сон! — восторженно воскликнул попутчик. — Великая милость, оказанная нам, бедным смертным. Меня зовут, — вдруг добавил он, — мистер Питерс.

— Было очень приятно с вами познакомиться, мистер Питерс, — решительно ответил Латимер. — Мы рано приедем в Софию, поэтому я не стану раздеваться.

Он выключил основной свет, оставив только темно-синий аварийный сигнал и небольшие светильники для чтения. Потом снял покрывало с кровати и завернулся в него.

В задумчивой тишине мистер Питерс наблюдал за этими приготовлениями. Потом он стал переодеваться, умело балансируя, пока надевал пижаму. Наконец он взобрался на кровать и спокойно улегся. Дыхание его со свистом вырывалось через ноздри. Отвернувшись, он нащупал книгу и стал читать. Латимер выключил свою лампу для чтения и спустя мгновение уже спал.

Рано утром на границе писателя разбудил проводник. Мистер Питерс все еще читал. Его документы уже проверили в коридоре греческие и болгарские служащие, и Латимеру не представилась возможность выяснить национальность этого гражданина мира.

Болгарский таможенный инспектор просунул голову в купе, нахмурился, увидев их чемоданы, а потом ретировался. Вскоре поезд пересек границу.

Периодически погружаясь в полусонное состояние, Латимер видел, как тонкая полоска неба между занавесками становится темно-синей, а затем серой. Поезд прибывал в Софию в семь. Поднявшись, чтобы одеться и собрать вещи, он увидел, что мистер Питерс выключил свою лампу для чтения и, видимо, заснул. Когда поезд стал грохотать на подступах к Софии, он осторожно отодвинул дверь купе.

Мистер Питерс зашевелился и открыл глаза.

— Простите, — сказал Латимер. — Не хотел вас будить.

В полутемном купе улыбка толстяка напоминала гримасу клоуна.

— Не беспокойтесь. Я не спал. Хотел порекомендовать вам отель «Славянская беседа».

— Очень любезно с вашей стороны, но я забронировал из Афин, тоже по рекомендации, номер в «Гранд-паласе». Вы его знаете?

— Да. Хороший отель.

Поезд стал замедлять ход.

— До свидания, мистер Латимер.

— До свидания.

Латимер так хотел принять ванну и позавтракать, что не удосужился поинтересоваться, откуда мистер Питерс знает его имя.