Мастерская подделок

Джакомо Казанова

Как только я возвратился из Лондона, в Венецию прибыли послы Екатерины II, в том числе князь Голицын, с которым я уже был знаком. После официальных торжеств во Дворце дожей г. Венье, бывший посол в Константинополе, не удержался от удовольствия и организовал прием в их честь. Стояла великолепная осень, и перед большим ужином решено было устроить загородное гулянье в казине[56], которым г. Венье-сын владел в Бренте. Но поскольку концерт должны были обеспечить сиротки из «Пьеты», мы побоялись, что монашенки не согласятся выступать в этом казине, вся планировка которого свидетельствовала о том, что он был построен ради любви. Поэтому празднество развернулось во Дворце Венье. К концу ужина неожиданно пошел дождь, так что концерт в прекрасных садах не состоялся, и вся компания переместилась в большую переднюю гостиную.

Привели сироток — в ту пору учениц Бальдассаре Галуппи по прозвищу Буранелло, который сделал карьеру в Санкт-Петербурге благодаря поддержке знаменитого кастрата Путини. В «Пьете» Галуппи сменил Вивальди, и хотя последний был превосходен, многие уверяли, что не много потеряли от этой перемены. В тот вечер сироток было всего три, но зато самых отборных. Агата Постелли, прославившаяся своей игрой на теорбе, была высокой и красивой брюнеткой, с походкой амазонки, вызывавшей уважение, а возможно, и робость. Она аккомпанировала Терезе Ленцо, которая не была красавицей, но зато обладала бесконечно богатым, роскошным и невероятно громким контральто. Я еще никогда не встречал третью, хотя часто о ней слышал… Это была Дзанетта Колуччи, которая, по слухам, должна была вскоре петь партии сопрано в «Ла Фениче». Она была низенькая и тоненькая, с большими голубыми глазами.

Когда вместе с двумя другими она исполнила мадригал Барбары Строцци[57] «Canto della bella bосса»[58], я не поверил своим ушам, поскольку никогда не слышал ничего подобного ни прежде, ни после. Это было чрезвычайно редкое сопрано, которое еще называют «сфумато» — из-за туманной мягкости, обволакивающей голос неизреченным очарованием, не нарушая его чистоты. Это невозможно описать словами, и музыка еще не придумала подходящего термина, способного выразить красоту подобного регистра. Я словно вознесся на седьмое небо, и, созерцая ангела в белом платье, восхи́тившего меня в эти высоты, я воспылал страстью к девице Колуччи. Затем Агата Постелли исполняла арии, которые Сильвиус Леопольд Вайс некогда сочинил для Августа Саксонского[59], но я не уделил им должного внимания. Когда после концерта некий докучливый человек заявил, что сиротки, будучи обитательницами монастыря, должны вернуться в «Пьету» до темноты, его мысль вызвала бурю возражений, среди которых мой голос, хочется верить, был не самым слабым. Поэтому в «Пьету» тут же отправили гонца, чтобы там не ждали барышень, которые должны были задержаться на ужин, после чего их учтиво и благополучно сопроводили бы до дверей монастыря.

Ужин был великолепен: не только столовое серебро отличалось великой роскошью, но и большое блюдо из муранского хрусталя, изображавшее сад с деревьями, фонтанами, статуями, беседками и цветущими клумбами, сверкавшими в ослепительном свете люстр и бесчисленных канделябров. Все было отменным: осетр, устрицы, дичь, десерты, мороженое и вина. В тот вечер подавали много блюд с труфелями — как белыми пьемонтскими, так и черными перигорскими. Все они славятся тем, что распаляют чувства и разжигают любовный жар, но в моем случае в этом не было надобности, ведь, сидя напротив Дзанетты Колуччи, я и так уже весь пылал от страсти.

После ужина, когда настала пора провожать сироток, граф Головкин, который, несмотря на невероятную тучность, был все еще весьма расположен к утехам Венеры, предложил проехать по мосту, а не плыть в гондоле. Тем самым он хотел растянуть поездку на фаэтоне вместе с девицей Постелли, на которую положил глаз. Господин фон Розенберг предложил свой фаэтон Терезе Ленцо, после чего я поспешил его опередить и предложил свой — Дзанетте Колуччи. Таким образом мы оказались вдвоем в тесном маленьком фаэтоне, изнутри и снаружи расписанном бабочками, незаметными в темноте. Поскольку вечером посвежело, Дзанетта набросила поверх платья белую накидку, из-под которой выглядывали лишь голова да маленькие руки в перчатках. Перед самым приездом в «Пьету» я молча схватил свою очаровательную спутницу за руку и запечатлел пылкий поцелуй на крошечном отрезке кожи, не закрытом перчаткой, под застежкой. Дзанетта вздрогнула и подавила вздох, похожий на крик птенчика. По приезде мы передали своих сироток послушнице и, раскланявшись, попрощались и разъехались по домам.

На следующий день было воскресенье, и я отправился на мессу в «Пьету», где сразу узнал восхитительный голос Дзанетты в «Литании» Альбинони. Я послал ей букет поздних роз и попросил оказать мне честь и прийти в комнату для свиданий. Там толпился народ, а в углу даже пристроился петрушечник, так как между кавалерами и дамами попадались дети. Вскоре Дзанетта, в скромной одежде из сендаля с черными кружевами, подошла вплотную к решетке. Она поблагодарила меня, то краснея и опуская глаза, то бросая на меня красноречивые взгляды. В окружающем гуле голосов я набрался смелости и попросил ее спеть перед страстным поклонником ее искусства, даровав эту привилегию лишь ему одному. Она отвернула голову. Я подождал. Вдруг она посмотрела мне прямо в лицо ярко-голубыми глазами, в которых вспыхнул огонь страсти.

— Подумайте над этим, — сказал я. — Если вы почтите меня столь неоценимой услугой, то, безусловно, сможете располагать мною, когда вам будет угодно. Вот где я проживаю.

Я передал ей свой адрес, который она проворно спрятала в карман. На следующий день я снова явился в «Пьету», где столь частые посещения были обычным делом, поскольку за многими сиротками ухаживали и порой даже выходили за них замуж, принимая в превосходные семейства.

Извечная жертва любви, я снова оказался в ее власти. Я послал Дзанетте фрукты из Марокко, и она вышла в комнату для свиданий с припудренными волосами, в маленькой шелковой косынке из Китая, киноварный цвет которой подчеркивал белизну ее шеи.

— Весьма любезно с вашей стороны, — сказала она мне с улыбкой, — жертвовать своим временем на посещения бедной сиротки.

— Мадмуазель, поверьте, время, проведенное в вашем прелестном обществе, обладает лишь тем недостатком, что оно слишком кратко отмерено.

Пылко взглянув на меня, она вздохнула, и я понял, что в душе у нее вершится неравный поединок между любовной страстью и благоразумием.

— Коль скоро первейшее из достоинств — сдержанность, я пребываю вашим рабом, мадмуазель.

Засим я попрощался, но не преминул вернуться на следующий день. Эти галантные маневры продолжались некоторое время, а между тем мое страстное влечение к Дзанетте всё росло и росло, и я еще никогда так ревностно не посещал службы — только лишь ради того, чтобы насладиться ее пением. Однажды, когда любовная страсть охватила меня настолько, что я больше не мог сдерживаться, Дзанетта прошептала лишь одно слово: «Завтра». Вне себя от счастья, я вернулся в свое жилище — изысканное и удобное. Оно обладало тем большим преимуществом, что располагалось на Ка' Бозелло и до него легко было добраться через сады «Пьеты», а затем — через соседние, так что не было необходимости проходить по улицам, которые с наступлением темноты не всегда безопасны. На следующий день, одевшись с особенным тщанием и уложив прическу в «Королевской птице», я принялся ждать своей фортуны. Решив, что Дзанетта не сможет прийти засветло, я велел приготовить поздний ужин с лососем, дарами моря, запеченной сладкой телятиной, перепелами в винограде и шербетами, к которым прилагалось наилучшее шампанское. Моя прелестница действительно пришла, сбежав, как и было предусмотрено, через сады — путь, совершенно надежный во всех отношениях. Пока мы пили пунш, который я сам приготовил, добавив для аромата горьких апельсинов, Дзанетта рассказала мне историю своей жизни. Она была плодом любви, но так и не познала материнской нежности. Прежде чем поступить в «Пьету» в возрасте двенадцати лет, она уже получила начальное образование благодаря Томмазо Сасси — кастрату, прославившемуся чистотой своего голоса и музыкальными познаниями. Я знал о нем и даже когда-то слышал его в Риме в роли Береники — в ту пору, когда он еще был фаворитом кардинала Боргезе, прежде чем стать фаворитом кардинала Шипионе. Тогда он уже долго жил в Венеции и пел в «Ла Фениче». Позднее мне сказали, что он умер в своей каморке от сердечного приступа, после бешеных аплодисментов, которыми встретили его исполнение роли Пенелопы.

Когда после ужина Дзанетта пожаловалась, что у нее замерзли ноги, я взял ее за руку и усадил рядом с собой, перед камином. Я снял с нее розовые туфли, чулки на подвязках, вышитых добродетельными девизами, а затем покрыл поцелуями маленькие белые стопы. Ноги, которые она немного жеманно приоткрывала, были идеальной формы. Разгорячившись, я стал целовать прелестное лицо, миленький рот, прекрасные глаза. Лобызая Дзанетту, я расшнуровал одной рукой весьма свободный атласный корсет, а другой расстегнул сорочку на очень тонком и твердом, как мрамор, горле. Впрочем, этот мрамор был согрет нежным теплом, и внутри него билось сердце, окрыленное любовью. Когда я поразился, увидев богато вышитое белье, украшенное чудеснейшими кружевами, Дзанетта сказала, что все сиротки носят такое же. Это была работа сестры Сидонии, которая вызывала воспитанниц к себе в комнату — примерять сорочки. Поскольку звала она одних и тех же, Дзанетта всегда получала готовое белье без примерки, но, не усматривая в этом злого умысла, думала, что, возможно, все переменится. Мне не пришлось долго гадать о наклонностях сестры Сидонии, чтобы убедиться в их своеобразии. Но Дзанетта прервала мою затею с раздеванием:

— Давайте остановимся на этом — просто я ни за что на свете не хотела бы оказаться в таком же досадном положении, как моя мать. Тогда бы вся моя жизнь была загублена.

— Ничего не бойся, прелестная Дзанетта, наши объятья не оставят каких-либо злополучных следов, и тебе не стоит опасаться никаких затруднений. У нас есть приспособления, помогающие обойти ловушки естества.

Успокоившись на этот счет, она позволила перенести себя на кровать, которую я предварительно велел застелить прекраснейшими простынями, но как только я проявил свое желание в более интимной ласке, внезапно оттолкнула меня.

— Полно, — сказал я ей, — разве такая чистая и свежая девушка, как ты, может внушать что-либо иное, помимо желания отведать ее плодов? К слову, обитая в таком месте, где нет никого, кроме девушек, неужели ты ни разу не познала подобных поцелуев?

— Я изредка слышу о всяких шалостях, но раньше всегда думала, что пальцы арфистки подходят для этого больше, нежели губы флейтистки.

Наконец Дзанетта уступила моим исступленным ласкам и сама, внезапно бросившись на меня, отдалась жрецу со страстью, с которой может сравниться лишь невинность.

Каждую ночь Дзанетта приходила ко мне, и мы были счастливы. Наверное, она очень мало спала. Нередко она украшала наши встречи своим прекрасным голосом, дополняя наслаждениями слуха утехи прочих чувств.

Дзанетта была тонкой и хрупкой, как ангелочек, и мне нравилось ее наряжать. Ее вьющиеся волосы были очень короткими, и она не могла заплести себе косичку, но во фраке, вышитом жилете и атласных коротких штанах она вызывала у меня такую же, если только не большую страсть, как и в белом платье. Я говорил ей, что сестра Сидония, увидев ее в подобном облачении, потеряла бы голову, и это нас ужасно смешило.

В январе я получил из Парижа письмо, в котором маркиз Папильон де Ла-Ферте, интендант королевских развлечений, подробно описывал систему лотереи, которую мы запланировали. Он считал, что для организации столь важного дела потребуется мое присутствие в Париже в течение нескольких месяцев. Мне следовало, писал он, уговорить господина де Кальцабиджи, секретаря посла Обеих Сицилий в Париже, финансового советника, без которого, как он уверял, ничего не получится. Он также советовал походатайствовать у господина де Куртеля и господина де Булоня. Сам я планировал применить систему, вдохновленную lotto genovese[60], состоящей из девяноста билетов, которые разыгрывались каждый месяц, причем выпадать могли только пять номеров… Организаторы получили бы значительную прибыль, и это также обеспечило бы короля средствами для покрытия военных расходов. Едва узнав о моем замысле, Дзанетта заявила, что хочет поехать со мной. Я любил ее и желал ей добра, а потому не побоялся говорить наперекор собственной душе, объяснив, чем ей придется пожертвовать ради этой затеи. Скоро она поступит в «Ла Фениче», и карьера в этом прославленном театре закрепит ее европейскую славу. Тогда, прижавшись ко мне всем тельцем, как бывало всякий раз, когда она выходила из себя, Дзанетта сказала:

— Джакомо, ничто, кроме тебя, не принесет мне счастья, и твоя любовь мне дороже всех мирских благ. Увези меня!

Тронутый этой горячностью, я согласился, немного поспорив для приличия. За неделю до моего отъезда я съехал со своей квартиры на Ка' Бозелло и временно поселился в «Медвежьем трактире». Туда-то февральской ночью и пришла ко мне Дзанетта. Я приготовил для нее английские сапоги, короткие замшевые штаны, темно-синий фрак с двойным воротником и небольшую шпагу, чтобы она могла покинуть Венецию неузнанной. Стояла ужасная погода, когда мы прибыли в бассейн Сан-Марко, где нас ждала гондола. На рассвете мы добрались до Местре, чтобы сесть на одну из почтовых карет, отправлявшихся оттуда во все страны. Поездка прошла благополучно, несмотря на резкие порывы ветра и частые неудобства на почтовых станциях.

В Париже мадмуазель Роз Бертен, знаменитая модистка, принадлежавшая, кстати, к тому же ордену, что и сестра Сидония, и позднее одевавшая Марию-Антуанетту, сдала мне антресоль в весьма красивом доме в квартале Шоссе д'Антен. В этом прелестном, пусть и темноватом жилище стоял настроенный клавесин, который нас страшно обрадовал. Поэтому Дзанетта услаждала меня своим прекрасным голосом, а остальное время мы посвящали прогулкам, покупкам или спектаклям. Летом мы вставали ни свет ни заря и уезжали за город. Тем не менее приходилось ездить в Версаль на встречи с маркизом де Ла-Ферте, господами Кальцабиджи, де Куртелем и де Булонем, поскольку дело требовало самых тщательных приготовлений. Париж Дзанетте не нравился, ей ужасно не хватало аплодисментов, к которым она привыкла, и изредка мы немного ссорились. Тогда я вспомнил, что господин Бертран, откупщик и большой любитель музыки, любил устраивать концерты для своих друзей. Он был женат на Клер — такой же меломанке, как и он, которая одно время была моей любовницей. Это была черноглазая блондинка с очень красивой шеей, всегда одетая со вкусом, уступавшим лишь роскоши, присущей ее положению. Поэтому я пришел к ним в гости в компании Дзанетты, которая спела арию Перголези:

Они были очарованы, и Клер, зная о том, что объединяет меня с Дзанеттой, вовсе не стала ревновать, а лишь намекнула, что желает возобновить нашу связь. Дзанетта, сперва не догадываясь об этой интрижке, с большим успехом и выгодой дала несколько концертов. Ну а я снял небольшое, но весьма изящное жилище в Пале-Рояль, которое вдобавок украсил гравюрами Моро младшего[62], способными вызвать любовную страсть. Там-то я и принимал Клер, но я водил туда и Жозефину, пятнадцатилетнюю портниху мадмуазель Бертен, не разделявшую вкусов своей хозяйки. Клер была женщиной спокойной и благовоспитанной, обладавшей не столько подлинным умом, сколько хорошими манерами, тогда как рот Жозефины, всегда пребывавшей в хорошем настроении, напоминал розовый бутон, и она умела уморительно подражать другим людям. Уж не знаю, как слухи об этих встречах, дополненные другими, не столь значительными именами, дошли до Дзанетты. Прелестное создание, украшавшее мои дни, внезапно превратилось в домашнюю фурию, осыпавшую меня колкими упреками. Снедаемая ревностью, щупленькая Дзанетта еще больше отощала, глаза ее покраснели и распухли от проливаемых слез, и я познал ужасное положение семейного человека. Проследив за мною, Дзанетта раскрыла мой адрес в Пале-Рояль. Как-то вечером, случайно отдернув штору, Клер обратила мое внимание на фигуру, прислонившуюся к колонне, очень похожую на Дзанетту, которая, видимо, кого-то ждала. Это и в самом деле была она. Я пришел в бешенство, но подавил свои упреки, когда, вернувшись домой, обнаружил, что Дзанетта лежит в постели, дрожа от лихорадки. Я вызвал врача, который заявил, что она опасно больна. Мы даже опасались за ее жизнь. Когда Дзанетту все же удалось спасти, еще больше похудевшая и подурневшая, она могла издавать лишь нестройные и хриплые звуки. Этим-то жутким голосом преследовала она меня с тех пор своими жалобами, доходя даже до оскорблений. Я чувствовал, что, отвергнув хорошие привычки, которым ее научили Томмазо Сасси и монашенки из «Пьеты», Дзанетта опустилась до манер собственной матери, Розальбы Колуччи, о которой в Венеции говорилось мало хорошего. Пока Дзанетта болела, я обнаружил, что она наделала кучу долгов от моего имени, каковое поведение огорчило меня своей неделикатностью, поскольку создавало мне репутацию скряги, которую никогда не подтверждали мои поступки.

В ту пору я получил от господина Корнемана интересное предложение, касавшееся правительственной финансовой сделки. Дабы справиться с великой нехваткой денег, он советовал мне поговорить с генеральным инспектором финансов. Сам он полагал, что, отдав королевские векселя по честной цене голландской купеческой компании, можно было взять взамен бумаги некоего иного свойства, которые, не будучи такими обесцененными, как французские, могли быть без труда реализованы. Я попросил его никому об этом не говорить и пообещал приступить к делу. На следующий же день я поговорил об этом с господином де Сенси, хранителем церковного имущества. Он угостил меня кофе в своей комнате, нашел идею превосходной и предложил отправиться в Голландию. Вскоре он вручил мне рекомендательное письмо господина де Шуазёля к господину д'Аффри, полномочному Министру в Гааге, где, как он думал, следовало вначале обсудить сделку, прежде чем я прибуду в Амстердам. Он дал мне весьма дельные советы и пообещал за двадцать миллионов векселей провести к послу. После долгой беседы, во время которой он показался мне весьма благоразумным в своих ответах и разъяснил, что мои действия связаны лишь с минимальным риском, я засобирался в Гаагу. Дзанетте я просто сказал, что, к сожалению, не могу взять ее с собой. Она расплакалась, и я расстроился, несмотря на досаду, которую она у меня вызывала, и яд, коим она поила меня в последнее время. Я оставил ей довольно крупную сумму, посоветовав вернуться в Венецию, где у нее были друзья, и вероятно, так она и поступила. Но, поскольку я больше никогда не слышал о Дзанетте Колуччи, что́ с нею сталось, мне неведомо.