Медленные челюсти демократии

15. Демократия в перспективе рынка

Сказать, что демократия погрязла в коррупции, - не новость. Более того - это банальность. С таким же успехом можно сказать, что церковь погрязла в отпущении грехов. Но церковь затем и существует, чтобы отпускать грехи, - а демократия затем и существует, чтобы торговать правами и свободами.

Проще всего наблюдать использование рынка прав в отношениях с бывшими колониями и слабыми в военном отношении соседями. Именно гражданскими правами демократическая Империя торгует с внешним варварским миром. Варварам сопредельных с цивилизацией стран рекомендуют приобрести немного демократии в обмен на природные ресурсы, и попробуй они отказаться! Это такой демократический рэкет: выставляйте на рынок свое добро - и тогда мы забудем о вашем бесправии. В сущности, это парадоксальное предложение: бесправие можно понять как таковое лишь по отношению к наличию прав - в данном же случае обладатель прав, то есть тот, кто определил бесправие соседа, обещает ему уравнять свои права с его бесправием, если тот отдаст ему богатство. Для данной операции привлекают рыночный механизм - ведь обмен в представлении западной цивилизации есть субститут свободы. Вы сможете свободно обменять свои товары на наши гражданские права, - и встраиваясь в отношения нашего цивилизованного рынка, вы перестаете быть варварами, хотя теряете независимость. Иное дело, что обладание гражданскими правами не гарантирует дикарям того, что права, в свою очередь, можно обменять на богатство - но ведь и индульгенцию нельзя было сдать обратно в церковь, чтобы вернуть деньги. Важно то, что грехи отпущены, а права приобретены - но еще важнее то, что человек, по низменной природе своей, всегда будет грешить, а права зависимых в финансовом отношении людей - вещь крайне ненадежная. Дикарям всегда потребуются дополнительные права, а грешникам - дополнительные индульгенции. И стало быть, рынок будет функционировать нормально. Пока есть что взять с человека - демократия себя прокормит.

Что же касается граждан самой демократической Империи, то они понимают, что на руках у них ликвидный товар - несомненно ценные права человека. Эти права меняются на акции, бонусы, доли в бизнесе. Если на внешнем рынке гражданские права - это рычаг управления соседями, то на внутреннем рынке - это моральные оправдания для удачной сделки. Ловкость, хитрость, подлость, сила, обман - эти необходимые для удачного бизнеса свойства оправданы могут быть одним: построением общества, где соблюдаются права и свободы. Помилуйте, скажут иные, но ведь безработица, инфляция и нищета - это и есть бесправие! Невозможно осуществить захват соседней корпорации, невозможно уволить работников, невозможно закрыть производство, не унизив людей; в сущности, рынок только поражением прав и занят, - и если соревнование затеяно чтобы победить, права проигравшего будут попраны. Однако если соревнование рассматривать как выражение гражданского права в некоем абстрактном смысле, то конкретную беду можно забыть. Обмен рассматривается в своем символическом значении, но совсем не в конкретном выражении - не станем же мы доискиваться, кто и кого обманул. Рынок есть знаковое выражение свободы, а личная свобода гарантируется гражданскими правами - которые есть тоже своего рода знак.

Коррупция имманентна демократии, она вытекает из самой сущности демократии как строя, где права имеют ценность, а обязанности лимитируются обладателями прав. То, что имеет ценность, непременно будет иметь товарную стоимость - коль скоро функционирование общества зависит от обладания этими вещами. По тому же принципу, по какому церковь продавала индульгенции, демократия продает право на влияние, на моральный авторитет, на незапятнанную совесть. Дело сугубо функциональное, что моральный авторитет обрастает строительными подрядами, а незапятнанная совесть гарантирует место в совете директоров.

Права человека есть меновая единица, они включены в рыночный оборот и уже вне рынка рассматриваться не могут. И как следствие - рынок, приняв в себя этот товар, получает от этого некий моральный образ, отблеск прав и свобод падает на торговые ряды, и заурядный меняла делается представителем прогрессивного дискурса: он торгуется, следовательно, он морален.

Сегодня правительство использует выражение «демократия с рыночной экономикой», когда хочет определить, что происходит в стране. Как объяснить наличие бедных и богатых, оглушительную нищету одних и сказочные доходы других? Капитализм? Феодализм? Рабовладельческий строй? Нет-нет, позвольте, у нас демократия, ориентированная на рыночную экономику, разве не ясно? Это такое общество, где права граждан равны и все граждане участвуют в соревновательной гонке рынка, добиваясь выгоды. Некоторым везет - вот и все, но все равны перед экономикой. Это ведь лучше, чем коммунистическая доктрина, от коей мы с проклятиями отказались. Мы теперь верим не в «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в «предприниматели всех стран, свободно торгуйтесь!». Вот наш идеал, этим сердце и успокоится.

Это весьма характерное, но двусмысленное определение общества. Рассмотрим обе стороны вопроса.

С одной стороны, экономика не может служить предметом чаяний и заботы нации. Экономика - это вещь служебная, отнюдь не цель развития народа. Рынок не может являться предметом веры, поскольку рынок - вещь аморальная в принципе: рынок - это обман и махинации, рынок исключает милосердие и заботу. Никакое общество не может быть создано без милосердия к старым и без заботы о малых. Даже тоталитарные утопии (коммунистические утопии в том числе) содержат в себе идею солидарности - а рынок этой идеи принципиально не содержит. Если вы приобрели вопреки интересам соседа некую вещь (например, его дом), это гарантия того, что данной вещи больше нет у соседа - и с этим соседом вы никогда не будете солидарны в обладании данной вещью.

Однако - и это другая сторона вопроса - вероятно, с этим соседом вы можете быть солидарны в идее обмена, в возможности торговаться, то есть в гражданских правах, иными словами - в идее демократии. Вероятно, ваш сосед будет утешен в своей потере тем, что в принципе он тоже мог бы отнять у вас дом, у него были шансы оказаться ловким, сильным, безжалостным - и это равенство возможностей, оно в принципе важнее, нежели обладание вещью.

В таком случае, права человека (как правило, нереализованные) выступают как компенсация рыночной неудачи, именно как индульгенция, выданная рыночным обществом неудачнику в обмен на потерю имущества (здоровья, чести, свободы и т. д.). Так демократия связала себя с рыночным соревнованием в качестве компенсаторной функции. Не столько равные права, сколько равные возможности - но ведь именно права и являются утешением, не правда ли? Если демократия борется за права, а рынок борется за собственность, то можно считать, что общественные заботы распределены поровну. Разумным завершением данной конструкции будет такая власть, которая будет сочетать в управлении демократическую риторику и рыночную тиранию. Но разве такое сочетание демократа-тирана не заложено изначально в самом институте демократии? И разве фигура Цезаря не воплощает именно это сочетание?

Философ Герберт Спенсер и биолог Конрад Лоренц писали именно об этих противоречивых свойствах натуры - о победительно-поглощательной доминанте, пробивающейся сквозь изначальное природное равенство, отменяющей его. Ничто другое, кроме как природная сила, в демократическом рынке проявиться не может по определению. Но когда демократия дает волю социальному дарвинизму, она тут же смягчает эффект насилия символической терапией.

Связано это еще и с тем, что демократия как высшая стадия развития социальной истории отождествляет себя с прогрессом. Благородный мечтатель Маркс причудливым образом сочетал мечты об интернационале трудящихся и оправдание английской колонизации Индии. В своих статьях о колонизации Маркс показывает, как субъективная страсть к наживе приводит к объективному торжеству разума над стихией: английский полковник принес отсталому народу цивилизацию (пусть и варварскими методами), и следует признать, что Индия сделала шаг к демократии, пусть и вопреки свободам. Сегодня такой взгляд подтвержден: демократия совершенно торжествует в Индии - и колонизация пошла ей в этом отношении на пользу: притупила сентиментальность.

К этому рассуждению остается добавить немногое. Экономика демократического государства гарантирует нам наличие реального среднего класса - то есть независимых мелких собственников, которые одновременно являются и фигурантами рынка, и защитниками гражданских свобод. Именно этот средний класс и двинул человечество к демократии. Эти булочники, таксисты, башмачники, держатели ресторанов, дантисты, антиквары и кураторы галерей - именно они и демонстрируют необходимое сочетание рынка и прав, они выйдут на баррикады, чуть их бизнес ущемлен, и эта связь суть гарантия демократии. Так написано во всех учебниках, и физиономия этого среднего класса запечатлена на литографиях Домье и в скульптурах Родена. Любопытно, однако, что данного среднего класса в природе более не существует. Те, кого мы сегодня именуем представителями среднего класса, - это менеджеры, служащие огромных корпораций, банковские клерки или же государственные чиновники. Они не имеют собственного интереса в деле, в случае обладания акциями предприятия они перейдут в разряд правящего или высшего класса. Менеджеры среднего звена заключают сделки ради дохода корпораций, но ни один из них не воспринимает бизнеса целиком, он не в состоянии проследить за общим ходом вещей. Стратегия оставлена высшему классу - средний класс выполняет, если угодно, функцию пролетариата: они наемные работники, лишенные орудий труда, зависимые от капитала. Это в свое время предсказывал Маркс, когда перед смертью писал о том, как пролетариат мутирует в класс умных служащих - однако предвидеть то, что, выполняя фактическую роль пролетариата, эти служащие станут противниками всякой солидарности и их интерес будет противоположен интересам пролетариата, - этого Маркс предвидеть не сумел. Правды ради, следует отметить, что и сам пролетариат объединяться не особенно стремился - будучи образованием скорее фантомным, функцией от капитала, нежели самостоятельной силой. Именно либерализм сделал пролетариат центром политического мышления, но сам либерализм и устранил его за ненадобностью - когда пришла пора нового класса, класса менеджеров.

Менеджеры, капслужащие, чиновники, одним словом, средний класс, составляют тело современной демократии, но как же отличается этот средний класс от описанного некогда революционного класса! Нынешний средний класс - прямая противоположность тому, что когда-то вдохновлял Кондорсе.

Интерес, который капслужащие имеют в бизнесе, никак не связан с «общественным договором», с «общей волей» (пользуясь терминами Руссо), не связан даже с перспективой конкретного бизнеса, но только и исключительно с личным обогащением. Не производя ничего, продавая свое умение строить проекты, они не имеют никакой ответственности за целое, и успех предприятия меряют по размерам сегодняшней зарплаты. Солидарность внутри среднего класса невозможна: чтобы быть солидарным с кем-то, надо одинаково смотреть на его и свои права. Но сочетание понятий «рынок» и «демократия» привело к тому, что права стали товаром, и в первую очередь свои права продал именно средний класс. Отныне среднему классу не нужно производство, и он даже не рвется к политической власти, как когда-то - все это можно легко уступить начальству. Из всех возможных прав средний класс предпочел право на капитал как таковой, то есть просто бумагу с водяными знаками, индульгенцию демократического общества. Менеджер, лишенный реального производства, занятый, по сути, только организацией сделок, работает исключительно на себя, никак не на свою корпорацию, тем более не на свою социальную страту, тем более не на свою страну. В современной экономике средний класс принято исчислять по размерам заработной платы, но не по состоянию независимости данной общественной страты.

Договаривая вещи до конца, следует сказать, что сегодняшний средний класс заинтересован в финансовом капитале, но не в собственном производстве, и даже не в продукции как таковой. То есть происходит - а на деле уже произошла - люмпенизация среднего класса. Именно люмпенизация среднего класса и явится в недалеком будущем причиной финансового и политического кризиса демократической империи. Так и рост денежно-ростовщического капитала Рима не способствовал светлому будущему государства.

Безответственные аферы, необеспеченные кредиты, финансовый кризис, вызванный несоответствием кредитов и капитала - это имманентные демократическому рынку явления. Коротко проблему можно обозначить следующим образом: чтобы функционировал рынок менеджмента, надо произвести замену реальных ценностей на проекты. Именно безусловная вера в один, безальтернативный проект бытия, в одну единственно возможную цивилизацию - именно такая вера и делает финансовый кризис неизбежным. Для того чтобы система кредитов (проектов) обрела стоимость, проекты (кредиты) надо поставить в каком-то смысле выше продукции. Никому из менеджеров среднего звена не интересно, будет ли в реальности достроен нефтепровод; важно, что проведена сделка. Никому из современных художников не интересно, является ли квадратик, нарисованный на бумаге, действительно важным искусством; важно, что квадратик встроен в систему отношений куратор-галерея-музей. Чтобы функционировал рынок символического обмена, надо отказаться от безусловной иерархии ценностей - картины Микеланджело и Брейгеля не должны считаться более ценными предметами рынка, чем символические проекты. Символический рынок материализуется только в капитале - если можно считать материей деньги, которые тоже суть символ. Экономика символического обмена - и есть среда обитания нового среднего класса, выражение люмпенизации его сознания.

Это было бы не столь фатально, если бы судьба среднего класса не отражала судьбу демократической империи в целом. Логика демократической империи ведет к тому, что сама метрополия, производящая эмиссии и управляющая капиталом, становится в некотором смысле таким же безответственным менеджером среднего звена, люмпенизированным средним классом.

Выведя все производство за пределы метрополии, разучившись производить продукт и лишь управляя раздутыми финансами, центр империи становится этим самым безразличным к конечному продукту менеджером. В дальнейшем капиталист будет наказан финансовым кризисом - и это есть естественное развитие финансового капитала, это нормально. Хуже то, что с крахом финансового капитала рушится сама идея свободы среднего класса, гражданской свободы, взятой у капиталиста в кредит. Среди прочих неоплаченных кредитных обязательств есть этот миф о цивилизации, на котором строится понимание прав и свобод. То, что происходит, по сути, является кризисом управления. Поскольку в мироуправляющей демократии власть является менеджером, то и кризис власти наступает по типу кризиса менеджмента.

Один прекраснодушный русский интеллигент воскликнул как-то в полемическом азарте: «Как же нам отказываться от западной цивилизации - ведь это означало бы отказаться от холодильника, телевизора, термометра и тостера!» И прав он, тысячу раз прав пылкий русский демократ, читающий лекции о пользе империи, - как можно отказаться от холодильника! Однако досадный казус состоит в том, что метрополия (то бишь пресловутая западная цивилизация) уже давно не производит ни холодильника, ни телевизора, ни термометра, и даже тостера она тоже не производит. Вот незадача - все производство давно передоверено наемным рабочим в Румынии, Корее и Бангладеш, и славная некогда своим рабочим классом, своими руками и мозгами метрополия, нация инженеров и изобретателей - уже не производит более ничего. Никто не купит американскую машину - предпочтут корейскую или японскую, не существует американского телевизора - их собирают на Тайване. Совсем ничего не производит империя, только идеологию символического обмена и деньги.

Когда русскую экономику упрекают в том, что она не создала заводов и фабрик, не наладила выпуска бесшовных труб и паровых молотилок, надо помнить о том, что экономика метрополии в империи сама закрыла все возможные производства на своей территории, оставив предпочтительно только одну отрасль - деньгопечатание.

Чикагская школа, которую столь ответственно присоветовали развивающейся России - она, собственно, учила тому, как богатеть, не вынимая рук из карманов, это был такой учебник либерала. Ведь именно в эти ленивые, трутневые, паразитические девяностые годы и посетило либеральные умы ощущение «конца истории». Когда говорят, что история остановилась, имеют в виду расчудесное фаустовское чувство глубокого удовлетворения: остановись мгновение, ты прекрасно! Пусть он продлится, этот прекрасный миг с раздутыми акциями, вложенными в перестраховку страховочных компаний, страхующих долгосрочный кредит на ипотеку свободного досуга!

Когда простятся с монетаристской финансовой системой и придут назад к Кейнсу (но ведь когда идешь назад, никогда не знаешь, насколько далеко надо возвращаться - а что если проскочат нужный поворот и дойдут до самого Маркса), придется проститься и с либеральным определением свободы. И не то чтобы нарочно хотелось подтолкнуть упитанного менеджера к колючему марксизму, но невозможно отменить систему страховок, кредитов и акций, не отменив ту же систему в представлениях о либеральных кредитах на права и свободы. Если дойдем до того, что будем разделять простой продукт и капитал, то как быть с эфемерными ценностями свободного мира? Как быть с символами искусства, которые искусством в действительности не являются? С черным квадратом, с конфетными обертками Ворхола, с километрами халтурных поделок и бездарных пятен и загогулин - как быть? Искусству и политике, социальной мысли и литературе предстоит пережить тот же ипотечный кризис. И как же устоит либеральный мир, покоящийся на квадратиках и загогулинах, накарябанных на холсте, взятых в кредит у творчества, если разрушить самый фундамент? Кредит, взятый под черный квадрат, - кто вернет? А он не маленький, этот кредит - сотни тысяч болванов кормят свои семьи и ездят на пляжи по этому кредиту. Как быть свободной личности - прогрессивному трутню и бездарю, живущему на моральный кредит цивилизации?

Ах, давайте надеяться, что это еще нескоро случится! Еще успеем сходить на выставки нового мейнстримного авангарда, посмотреть на культовые инсталляции, впарить акции несуществующих рудников, загнать оружие повстанцам, производящим наркотики. Одни делают вид, что работают, другие делают вид, что творят, третьи делают вид, что им платят - и все делают вид, что свободны. Пока еще все в порядке, система взаимных договоренностей работает.

Пока что предприниматель переживает пик развития демократии - строя, где каждый равен каждому символически, права представлены на бумаге, а свобода взята в кредит. В тот момент, когда государство (цивилизация) попробует обналичить свои кредиты, предъявить продукт деятельности - драма среднего класса, потерявшего независимость в обмен на чек, станет очевидной. Но пока обналичить не пытаются, все обстоит к вящему удовольствию менеджера.

Ошибкой было бы считать, что отсутствие независимости печалит представителей среднего класса. Независимость среднему классу ни в коем случае не требуется, он совсем и не хочет ее. Напротив, именно зависимость и безответственность есть условие перманентной наживы. Его право сегодня - это зависимость! Героическая (но до чего же мыльная!) характеристика, данная аббатом Сийесом третьему сословию - окончательно оправдала себя спустя двести лет после французской революции. «Что такое третье сословие? Все! Чем оно было до сих пор? Ничем. Чем оно хочет быть? Чем-то». Именно чем-то неопределенным и хочет быть средний класс сегодняшнего демократического общества. Неопределенность - желанное состояние. Менеджер среднего звена суть воплощение размытой - но такой удобной - социальной стратегии. Менеджер партикулярен по отношению к крупному бизнесу на том же основании, на каком власть партикулярна по отношению к народу. Укрупнение процессов дарит крошечную инициативу обслуге - менеджер ставит свою карьеру выше процветания своей корпорации, не связывает эти вещи буквально. Он не лелеет грандиозных планов - но в рамках отдельных махинаций он находчив. Сколько бесчестных сделок, сомнительных проектов и авантюрных комбинаций затеяно менеджерами именно в силу того, что частный интерес выше интереса корпорации, - в случае неудачи менеджер перейдет в другую фирму, продаст свои умения иному начальству. Это солдаты без армий и армии без полководцев: как полководцы устраивают свои дела отдельно от солдат, так и офицеры презирают своих командиров. Неужели некий современный художник думает о судьбе искусства в целом, о своем влиянии на сознание людей? Неужели хоть один современный мастер изящного хочет сказать нечто общезначимое, что изменит мир? Нет, ни в коем случае - он просто самовыражается; его самовыражение есть фрагмент авангардного процесса в искусстве, его свобода есть компонент общей безответственности. Глобальный рынок искусств манит именно потому, что артист обретает невиданный простор безнаказанности и частного успеха.

Таким образом, следует констатировать, что обмен и рынок, взятые как условие развития гражданских свобод, привели к эффекту - не сказать неожиданному, но совсем не тому, какой был предсказан. В условиях демократии - то есть в секуляризованном обществе, лишенном духовной иерархии, в обществе, производящем принципиально безликий, усредненный продукт, меняться которым можно бесконечно без ущерба для персонального комфорта, - обмен выполняет совсем иную функцию. Вы обмениваете символические деньги на символические произведения искусства - и ничто реальное из этого вам ни к чему. Символический обмен утвердил единственное право - право на зависимость как условие процветания. И значит, та иллюзия, коей питались демократические мыслители XIX века, более не существует.