Медленные челюсти демократии

11

.

Отличие в следующем.

Маяковский ясно сформулировал для себя, что для служения людям потребны не слова, но дела. Или такие слова, которые являются делом. Проповеди Христа были бы менее достоверны, если бы Христос, в подтверждение слов, не исцелял больных, не спасал блудниц, не воскрешал из мертвых, не утешал падших. Одним словом, он не просто обещал нечто в будущем - но кое-что также делал сегодня. И его дела - часто опровергающие словесные и законодательные регламенты, как, например, исцеление в субботу - и есть то главное, что он принес людям. Собственно, выражение «не человек для субботы, но суббота для человека» означает одно - не слова нужны, но дела. Даже если принять толстовскую трактовку Христа и лишить его божественной природы, останется человек, наделенный такой упорной волей, которая способна облегчать страдания и утешать скорбь и боль. Возможно, он был одаренный врач. Возможно, его утешения были столь искренними и страстными, что пробуждали в людях их внутренние силы. Очевидно, он столь истово старался отдать свою энергию людям, что эта энергия передавалась многим - и делала их более стойкими. Именно этой энергией он спас женщину от побития камнями, то есть взял - и спас от смерти. Это не декларация, это совершенное действие.

Данную энергию можно определить как любовь - так ее определяет христианская традиция. Так же определял ее и Маяковский, который рассматривал любовь мужчины к женщине как частность общей, общечеловеческой энергии любви. Это совершенно в духе христианской доктрины - именно так, то есть отдавая свое тепло другим, намерен был жить поэт Маяковский.

Очевидно, что сочинения стихов о собственном душевном состоянии или о своем неприятии толпы - для такого служения недостаточно. Мнить, что люди станут счастливее или здоровее оттого, что узнают, какой ты гордый и непонятый, - нелепо. Так же нелепо предполагать, что принесенная тобой в мир красота (если принять, что искусство - это красота) сделает здоровее больных и согреет замерзших. Когда вокруг много горя - искусства недостаточно. Требуются конкретные дела, такие очевидные поступки, как, например, работа Альберта Швейцера врачом в черной Африке.

Поэт на такой подвиг не способен - просто в силу специфики своей профессии. Очевидно, что должность поэта ставит человека вне нормальных социальных условий, он - существо уникальное, этим и интересен. Даже если он страдает, то страдает как-то по-особенному, не как прочие смертные. Собственно, этим и отличались все без исключения современники Маяковского, за это и претерпели от безжалостного режима. Они были обижены и оскорблены обществом, их исключительность была уязвлена. В награду за муки, их признали потомки - среди прочего им задним числом простили растерянность, страх, непоследовательность, неряшливую жизнь. Здесь властвует тот самый закон поэтического иммунитета, той привилегии, от которой Маяковский решил отказаться. «Что было для меня преимуществом, то, ради Христа, я почел тщетою», - говорит апостол Павел, и Маяковский поступил по его слову.

Ранний Маяковский очень много обещал - но совершенно не представлял себе, как эти абстрактные обещания выполнить. Понятно, что он всем хочет счастья, готов призреть сирых, обличает богатых - но положения вещей это не меняет, это лишь описывает его гордую душу поэта. Чуда не происходит. Чудо случилось, когда он от поэзии отказался.

В качестве декламатора громких речений он был наравне со своими современниками - но когда он от данных декламаций отказался, он выполнил свое предназначение - и сделался отступником в поэтическом цехе.

Ничего подобного он не смог бы совершить, если бы не революция. Именно революция наполнила его абстрактные пророчества («желаю, чтобы все!») конкретным волевым содержанием. Не умилительное сочувствие романтическим проституткам и клоунам - но обоснованная, обдуманная солидарность с пролетариатом, движущей силой истории. Не прекраснодушное желание общей любви - но тяжелая работа вместе со всеми. Когда он стал делать окна РОСТА, писать агитки и рекламу - он стал по-настоящему велик. Так он написал самые значительные свои вещи, в которых описал устройство идеального общества; это уже не поэзия - но строительство утопического социума. В этом он оказался равен не своим современникам-поэтам, но равен Томасу Мору и Кампанелле. Он сформулировал в стихах программу строительства мира более последовательную, нежели та, что содержится в призывах компартии. «Чтобы в мире без Россий, без Латвий - жить единым человечьим общежитьем», - эти строчки невозможно рассматривать как искусство, просто потому, что правда важнее искусства и философия жизни выше поэзии. Его наиболее последовательная поэма «Хорошо!» представляет план общественною строительства, от мелочей - до главного. Есть лишь одна поэма в русской поэзии такого же строительного масштаба, столь же претенциозная в описании устройства российского общества и роли человека в строительстве - это «Медный всадник» Пушкина. Очевидно, что безжалостная формула Пушкина и патетическая формула Маяковского во многом совпадают, следует сделать поправку на принципиальное различие понятий «Российская империя» и «Российская революция».

Сегодня сделалось модным рассуждать об империи, причем в умилительной интонации. Вчерашние демократы, которые бестрепетно нападали (когда им разрешили) на социалистический лагерь, заговорили о Российской империи почтительно и с пониманием. В ходе последних российских преобразований, когда прогрессивные военные одновременно стали капиталистами, монополизировав власть, промышленность и ресурсы, вспомнили о несомненном благе, которое несет империя. Либералы заговорили о реформах Петра, об императоре Августе, заговорили о прогрессивном насилии, о цивилизации, которая обучит варваров уму-разуму. Российская империя - это ведь, в сущности, такой прогрессивный центр, который борется с варварством окраин для их же пользы. Ну как не поддержать такое разумное начинание? Революция, бунт, коммунизм и прочие напасти - они цивилизаторами, разумеется, отвергаются. Революция рассматривается как ипостась варварства, она людей не жалеет, - а прогрессивные императоры если и убивают косное население, то для его же блага.

Пушкин и Маяковский - оба описывали строительство большого государства, и оба любили стройку. Можно даже предположить, что оба поэта были гуманны - в том смысле, что сочувствовали себе подобным, павшим на строительстве объекта.

И в том и в другом случае отдельный человек обречен - ради строительства общего большого здания. Однако разница все-таки есть - и принципиальная, поскольку российское здание, ради строительства которого гибнут единицы, поэты представляли различно. Пушкин констатирует как хронист: так произошло не случайно, так здесь нарочно устроено, что ради величия государственности - Россия жертвовала и будет жертвовать своим народом, каждым человеком в отдельности. Взамен этих досадных жертв - будет построено нечто такое величественное, что будет победительно красоваться на берегу Невы и даже, вероятно, в перспективе - воодушевит просвещенные умы на гуманитарные поступки. Да, сейчас пришлось Петру сделать так, он преобразователь и герой, он велик и ужасен, но миссия его, цель развития Империи - миссия прекрасна, и альтернативы этой дороге нет.

По отношению к Петру и идее прогрессивной империи - можно сегодня опознать служилого интеллигента. Благоговение перед петровскими реформами и личная благодарность царю - это то чувство, которое заменяет нашим западникам искомое чувство «глубокого удовлетворения» от социализма. Так уж устроен служилый интеллигент, что он кому-то, но должен пасть в ножки, а кому именно - подскажет очередное начальство. Как не благодарить! Партию за счастливое детство, Ельцина за разграбление страны, Сталина за индустриализацию, Горбачева за то, что угробил два поколения на строительстве демократии, или Петра - за то, что уполовинил население на строительстве абсолютизма, - ведь надобно же испытывать благодарность. А иначе не стали бы мы, интеллигенты, свободными личностями, не построй надежа-государь на костях наших крепостных предков манерный Петербург. Мы бы читать-писать не умели, не внедри он алфавита. Не сами собой мы, интеллигенты, произошли, а по державной воле царя-батюшки. И это совершенно справедливо.

Поскольку Маяковский служилым интеллигентом не был, то и чувства признательности за свою свободу - не питал.

Маяковский утверждает, что порядок может быть переломлен. В поэме «Хорошо!» тоже описано наводнение. Наводнения не избежать, стихия - это сама история, само время и его страсти; правда, Маяковский уже изображал не наводнение, но потоп. В этом потопе мы тонем - но тонем не как щепки державного леса. И если мы приносим себя в жертву - то по своей осознанной воле, потому что мы сами так хотам. Каждый должен принести жертву добровольно, миллионы Евгениев соединят свои воли, чтобы изменить ход российской истории, чтобы жить не ради государственности, но ради общего - равного для всех - счастья свободы. Такая страна, «где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплею льешься с массами», - такая страна величественна не своей архитектурой, не петропавловскими шпилями, не тем, что принимает послов всех стран. Страна величественна единением воль, общей судьбой для всех, общим понятием блага, равенством, «с такой землею пойдешь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть».

Это наша земля, земля каждого, этот потоп мы остановим сами - своими руками. «Землю, которую завоевал и полуживую вынянчил», - такую землю не отдают, на ней строят город-сад. И построят не город-красавец, город-гордец который будет ошеломлять державным величием. Построят рабочий город, где функции вещей будут подчинены потребностям человека, а не символу власти. «Сыры не засижены, лампы сияют, цены снижены» - вот так будет в новом городе, а совсем не отлито в меди и бронзе. И эту жизнь, и эту работу, и эту жертву каждый проживет, сделает, принесет - добровольно.

Это вам не барственное описание случившейся неприятности: знаете, голубушка, «я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». А где ж тебе и быть, как не с народом? Ты что - от других отличаешься, потому что в рифму говоришь? У тебя что, иные права на свет и воздух, на смерть и на пенсию? Это что, особый подвиг - разделить свою жизнь с другими? Разве это не самое что ни на есть естественное, такое, про что и говорить-то зазорно?

Российская история такова, что проверяет людей на шкурность постоянна на войне, в тюремной очереди, в лагере, в революции. В ходе цивилизаторской борьбы с собственным народом. Одна беда сменяет другую, или, точнее, одна историческая глава вытекает из другой - и расчленять процесс поглощения людей исторической мясорубкой на отдельные эпизоды трудно. Те, что воевали с кайзером, потом взялись за винтовки, чтобы делать революцию, а потом их же погнали в лагеря, где они досидели до второй, еще более страшной войны, в которой их уже убивали всерьез, - и трудно сказать, кому было тяжелей: тому, кого давили танками под Ржевом; или тем, кто был на лесоповале в Сибири; или тем, кто тонул в болотах обреченного Брусиловского прорыва; или тем, кто рвался по трупам товарищей к Берлину. Тот, кто был жлобом и жадиной в период революционной разрухи, скорее всего оказался трусом под Ржевом - хотя идеологические составляющие этих событий различны. Однако в России речь всегда идет об ином, и лишь по видимости об идеологии. Говорится: коммунисты, капиталисты - но имеется в виду простое, самое существенное: умение принять чужое горе как свое, решимость не прятаться за чужие спины. Можешь - ну, тогда ты чего-то стоишь, а за красных ты при этом или за белых - потом разберемся. Хрен с ней, с идеологией, речь совсем о другом - годишься ли ты в товарищи по несчастью? Те, кто «две морковинки» несли за зеленый хвостик и могли ими делиться с голодными, они потом и на Курской дуге неплохо себя вели. Те, кто достойно вел себя на пересылках, они потом и в окопах вели себя как подобает. А те, кто исправно писал передовицы в советских журналах, а после победы капитализма гвоздил давно покойных большевиков - ох, не хотелось бы с ними попасть в один окоп. Вот их, шкурников, цивилизаторов, соглашателей - их как раз Маяковский и называл мещанами. Беда в том, что именно такими людьми и пишется наша история - нет у нас других летописцев. Это они сначала гнали народ на Первую мировую, потом обсмеяли ее нелепицу, сперва прославили Октябрьскую революцию за свободолюбие, потом поругали Революцию за кровожадность, сперва воспели Великую Отечественную за патриотизм, потом раскритиковали за напрасные жертвы и дурное командование. Сейчас они служат капиталистическому начальству и пишут о новой цивилизации и прогрессе - придет время, и они будут так же искренне ругать ворюг. Именно они и вышли победителями российской истории - а революционеров, поэтов и солдат давно уже закопали в могилы.

Поразительным образом все наши рассуждения о двух мировых войнах, лагерях и революции - описывают отрезок времени, равный одной - одной! не двум! - человеческой жизни. И уж внутри этой одной биографии мы можем вполне спокойно посмотреть: как человек рос, что делал, где прятался, где не прятался. Это была история всего лишь тридцати российских лет, только тридцати лет! Это единая история, цельная и страшная - и вынуть фрагмент из нее невозможно, не погрешив против фактов. История одна, она не хороша и не плоха - это наша жизнь, другой нет. И главное, что можно из этой истории извлечь, это урок не идеологический (с кем был Маяковский, в какой партии состоял, кому он, собственно, был попутчиком), но урок человеческого достоинства. Защищать слабых, не лебезить перед сильными - и это самое главное, чему учит Маяковский. Его «Про это» - как раз про это. Так он понимал любовь и человеческие отношения.

«Я белому руку, пожалуй, подам, пожму, не побрезговав ею. Я только спрошу: а здорово вам наши намылили шею. Но если укравший этот вот рубль - ладонью руки моей тронет, я, камень взяв, с мясом сдеру поганую кожу с ладони». В стране победившего капитализма не вполне понятно, как можно так писать о спекулянтах, то есть о людях предприимчивых и уважаемых. Но в глазах Маяковского спекулянт был подонком, предпринимательство поэт не уважал, прибыль не поощрял, руку успешному спекулянту подать брезговал - а ценил равенство и бескорыстие, непонятные сегодня ценности.

Вот об этом и писал Маяковский. О том, что такое «хорошо» и что такое «плохо». В конце концов, он предложил очень простые и доступные дефиниции для измерения нашего бытия. Не в идеологии дело. Не в контактах с цивилизацией, культурой, пролетариатом, историей. А надо - просто, по-человечески. Надо вести себя хорошо и не надо плохо. Надо не прятаться, надо идти во весь рост, защищать маленьких. Рядом с поэмой «Хорошо!» стоит другое великое стихотворение, написанное им для детей - «Что такое хорошо и что такое плохо». Эти простые, очень доступные правила жизни следует выучить прежде, чем рассуждать об истории и цивилизации. «Этот вот кричит: не трожь тех, кто меньше ростом! Этот мальчик так хорош - загляденье просто!».

Об этом вообще вся поэзия Маяковского. Не трожь тех, кто меньше ростом! Это самое главное, что Маяковский сказал. В развернутом виде это можно сформулировать иначе. Вопрос прост: чем заниматься поэту в российской мясорубке? На что оставлена эта пресловутая вакансия поэта? В какой, простите, очереди место надо занимать - и кому потом про свою очередь и свою печаль поведать? Что же любить прикажете в подлунном мире, если единение с людьми надо считать экстраординарным подвигом? Про что стихи-то слагать? Ради чего? Маяковский решил это сразу, твердо и определенно. «Я с теми, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден». Маяковский писал ради нового города, такого, где люди будут не пищей для вещей, а хозяевами вещей - в том числе хозяевами своей истории. А что придется попотеть - ну да, придется: зато дело того стоит, оно общее, это дело. «Нашим товарищам наши дрова нужны - товарищи мерзнут». И ничего нельзя отменить - ни истории, ни боли другого, ни правоты бедности. В истории просто невозможно не участвовать: стоит одному отказаться, и пропало общее дело. «Мы будем работать все стерпя, чтоб жизнь, колеса дней торопя, бежала в железном марше - в наши вагоны, по нашим путям, в города промерзшие наши!».

Характерно отношение Маяковского к предметному миру, к материи вообще. Для него вещь (будь то продукт производства или государство, то есть продукт социальных отношений) не представляет ценности сама по себе. Если вещи (предмет, государство) полезны - ими следует пользоваться, но вещи вне функции не существует. А если вещь плохая, ее следует переделать. «Красуйся, град Петров, и стой, неколебимый как Россия!» - сказал поэт свободы и империи. А поэт свободы и революции с ним не согласился. Ответил он примерно так: почему же надо граду красоваться, если это неправедный град? Что хорошего в такой красоте? Вот будет город праведным, тогда красота к нему сама приложится. «Нужно жизнь сначала переделать, переделав, можно воспевать».

Не существует, таким образом, красоты (стихосложения или даже природы) отдельно от общего проекта человеческого счастья. Все - эстетику, искусство, пристрастия, связи - все должно принести в общий план строительства. Это весьма безжалостная программа - по отношению к привычным ценностям. Оправдана она разве что тем, что в результате строительства образуется такое общее вещество (по Маяковскому - любовь), растворяясь в котором вещи как бы заною рождаются, они обретают высший смысл и исполняют высшее предназначение. А во время этого строительства - всем следует пожертвовать. «Если даже Казбек помешает - срыть, все равно не видно в тумане». Важно то, что в числе прочего в жертву приносится и любовь, обычное чувство мужчины к женщине. Согласно Маяковскому, любовь возможна только всемирная, всеобщая - всякое частное чувство должно быть растворено в этой всеобщей любви, чтобы впоследствии сделаться еще выше и чище. До известной степени это положение совпадает с проектами Платона и Кампанеллы - они также не предполагали в идеальном государстве наличия интимных отношений пары, жены и дети должны были стать общими. Основания (у Маяковского и Платона) следующие: интимное чувство становится преградой между человеком и общественным долгом. Любовь между двумя гражданами не может вместить в себя общих представлений о свободе, справедливости, благе, и значит - мешает добиться общей свободы и справедливости. Следует внедрить в общество такую генеральную программу счастья, чтобы она растворила частное чувство внутри себя. Эта программа уже не вполне соответствует христианскому догмату, или, точнее сказать, она напоминает крайние формы христианского фанатизма - например катаров. Данный манифест мало чего стоил бы вне личного примера. Маяковский показательно принес жертву, отказавшись от поэзии, превратив свою личную жизнь в пытку. Сделано это было сознательно - ради той работы, которую он считал необходимой. Много лет подряд он выполнял необходимую работу: писал стихи на злобу дня, так называемые агитки, воспитывал, убеждал, доказывал, не чураясь ни мелочей, ни грязи. Предсмертные строки «потомки, словарей проверьте поплавки - из Леты выплывут остатки слов таких, как проституция, туберкулез, блокада. Для вас, которые здоровы и ловки, поэт вылизывал чахоткины плевки шершавым языком плаката» - потрясают. Так на русском языке не писали. Эти слова не похожи на ранние декламации о проститутках и карточных шулерах. Это говорит усталый взрослый мужчина, которому надо было сделать работу, и он сделал. Это было очень хорошо сделано.