Медленные челюсти демократии

6.

Также и отношение поэта к Богу довольно противоречиво. Он назначает себя тринадцатым апостолом, но, чуть что, угрожает Господу расправой: «тебя, пропахшего ладаном, раскрою». Никакого почтения в его отношении к отцу небесному не наблюдается - «с неба смотрела какая-то дрянь, величественно, как Лев Толстой», «недоучка, крохотный божик», и так далее. Иногда поэт забывает о своем апостольском чине и самого себя принимает за Иисуса Христа - «был такой же, как все, до тошноты одинаков, день моего сошествия к вам». Как можно одновременно быть апостолом и богом - представить непросто. Трудно вообразить, чтобы религиозный поэт (например Данте) путался в самоидентификации - и самого себя принимал одновременно и за Господа, и за вожатого, и за ученика. Иерархия в представлении средневекового поэта была предельно ясной - у Маяковского полная неразбериха, здесь и богоборчество, и богоискательство перемешаны в один непонятный продукт. Понятно, что ни о какой конкретной конфессии речь не идет, но иногда неясно даже, идет ли речь о христианстве. Христианская риторика очевидна, но и поправки к христианству, внесенные поэтом, тоже очевидны. «Мой рай для всех, кроме нищих духом» - так может сказать лишь тот, кто уполномочен за комплектацию рая - наделен ли такими полномочиями Маяковский? Какому именно богу Маяковский приходится апостолом? Скорее всего, не Христу, но тому явлению, которое он сам произвел в боги, подобно тому, как себя определил в апостолы. «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год. А я у вас его предтеча» - сказано просто, но даже в этой простоте много путаницы. Как год может быть мессией, как революция может быть богом? Какая-то здесь чехарда понятий. Да и вообще, все время хочется спросить: так вы кто, товарищ поэт: апостол, Иоанн-предтеча, или Иисус Христос? Уточните, пожалуйста, свои полномочия.

Надо сказать, что для Маяковского путаница в иерархии была не случайна - ему иерархия в принципе не нравилась, он ее отменял. Ему не хотелось ни на кого смотреть снизу вверх, «как утка на балкон», пользуясь его выражением. В том мире, который он себе воображал, в мире идеальной одухотворенной толпы, вообще нет иерархии. В силу этого любое статусное величие отменяется: поэтическое, начальственное, природное. Он равно непочтительно обращается и к Богу, и к Наполеону («на цепочке поведу, как мопса»), и к Шекспиру («мой однокашник Шекспир»), и к Пушкину («я б агитки вам доверить смог»), и к Колумбу («ты балда, Колумб, скажу по чести»), и к солнцу («чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы»). Это панибратство для Маяковского было как бы условием равенства. Вполне вероятно, что Колумб не обрадовался бы обращению «балда», хотя Маяковский ругается беззлобно, вроде как локтем пихает в бок. Архангелы могли обидеться на «прохвостов крыластых», особенно в устах новоявленного апостола. Важно здесь то, что для религиозного служения понятие иерархии актуально, но в мире, раскатанном катком революции, - иерархия отсутствует.

Попутно надо заметить следующее: хамство поэтическим натурам вообще свойственно, и самодовольство присуще. «О, Александр, ты был повесой, как я сегодня хулиган» (Есенин), «Мусорный старик» (Ахматова о Толстом) и т. п. - такое часто говорилось поэтами в отношении своих великих предшественников, но не потому, что поэты отменяли иерархию мира в принципе, как раз наоборот: от непомерного самомнения и уверенности в том, что они в высшие круги тоже попали. Ахматова действительно думает, что может судить о Толстом, ей в самом деле кажется, что ее деяния и деяния Толстого - стоят друг друга. Ну, мусорный старик нечто такое написал, и она тоже стихи создает как и Толстой, из ряда вон выдающаяся личность. Есенин правда считает, что его пьянство той же природы, что и похождения Пушкина - на то и поэты, чтобы выпивать лишнее. В случае Маяковского происходит нечто обратное. Он не признает никого над собой, поскольку не признает своего главенства над кем-то на том основании, что он - поэт. Поэт в его представлении - не есть привилегия, или точнее: привилегия фальшивая. И другие привилегии тоже фальшивы. В том коммунистическом раю, который он воображает, - все будет уравнено: один делает гайки, другой для них винты, третий пишет стихи, солнце всходит и заходит, и так создается счастье коллектива.

Чем такое счастье лучше постылой земной юдоли, поэт знает - отсутствием иерархии, отсутствием главных и подчиненных. Но что, собственно, хорошего в таком вот счастье, в таком ют рае - он и не знает, и вообразить себе не может. Сейчас - плохо, а хорошо - это как? Апостолом какой религии, вожатым какого рая он себя представлял? Данте видел ясно ад, но он столь же ясно видел и рай, а вот Маяковский рая вообразить себе не мог. Фантастический проект человеческих воскрешений, разумеется, напоминает идею христианского воскресения. Однако совершенно непонятно, как будет функционировать этот рай: что будет делать воскрешенное в своем телесном облике человечество - сохранится ли оно в ненавистном качестве толпы, или перейдет в благостное состояние революционной массы? А перейдя в благостное состояние, что делать станет? С чем бороться? Мир должен быть переделан - Маяковский настаивает на этом с марксистской определенностью. Он постоянно приговаривает: «мы земную жизнь переделаем», «надо жизнь сначала переделать» и т. д. Ясно, что следует изменить: власть богатых и мещанскую мораль. Ненависть к богатым гораздо определеннее сострадания к бедным - ибо бедные в серости своей могут захотеть мещанского уюта, остановиться в борьбе.

Исторически сложилось так, что бедные - бедны, а богатые - богаты, с этим надо покончить. Надо покарать богатых, а бедных приучить к мысли, что их бедность заменят не желанным достатком, а высоким досугом. Бедные пока что несознательны, они тоже - продукт истории, их сознание требуется перевести в состояние духовной нирваны. Для такой задачи поэзии не достаточно, нужно пророчество.

Здесь существенно вот что. Собственно поэзия призвана обслуживать тот интимный мир души, который неуязвим для реального мира, лежащего во зле. Пусть цезари творят зло, но никто не может отнять у влюбленного ромашку. Эта неподвластная миру территория - и есть поэзия. Крестьяне Бернса сидят за бочонком пива, поют песню, и они счастливы. Маяковский настаивает, что такого счастья недостаточно. Надо забрать всю территорию, подвластную цезарям, всю «обезлюбленную землю» - вот тогда можно и праздновать. С социологической, социальной, стратегической точки зрения, он прав: в то время как данные крестьяне пьют и поют, другие крестьяне страдают. С точки зрения отдельной крестьянской судьбы - он не прав: не исключено, что лучших минут, чем те, что проведены с друзьями за пивом, у крестьян не будет никогда, даже в раю. Но Маяковский им застольной песни не пишет - он зовет их прочь от стола, на битву. «А у которого нету рук, пришел чтоб, и бился лбом бы!»

Для Маяковского этого промежутка - между историческим земным злом и внеисторическим земным раем не существует. Бедняк не может получить утешения здесь - он должен перейти в рай, где будет утешен наряду с другими. И неразрешимое противоречие между исторической необходимостью перемен - и внеисторическим существованием, понятым как благо, внесло в трагедию «Владимир Маяковский» неприятную, фальшивую ноту. Асеев вспоминает, как Маяковский, услышав сентиментальный романс «мы на лодочке катались, золотистый, золотой», сказал: «я б считал себя законченным поэтом, если б смог такую написать». Однако такую Маяковский написать никак не мог - поскольку поэтом не был. Он решил из поэзии сделать апостольскую проповедь, служить чему-то надмирному.