Механические птицы не поют

Глава 11. Лорд Говард

Наручники сняли. Молодой жандарм, который приносил Чарли бумагу с отчетом, открыл дверь в камеру и коротко бросил:

— Запоминайте, мистер Говард.

Серые стены, нары с соломенным тюфяком. Комната едва ли достигала двух шагов в длину. И ни одного окна, только пустые провалы вентиляции под высоким потолком.

— Мы пришли к компромиссу с представителем Лигеплаца, — бесстрастно сообщил жандарм.

— К какому же?

— Мне было приказано передать только это. Шаг вперед.

Уолтер не стал сопротивляться. Его мутило от слабости, и попытки протестовать выглядели бы жалко.

Дверь беззвучно закрылась за спиной. Он услышал только как лязгнули ключи в замке.

Стало понятно, зачем жандарм велел ему осматриваться — вокруг плескалась густая темнота без проблеска света.

— Прекрасно, — тихо сказал Уолтер, ложась на тюфяк.

Эту игру он тоже знал. От бессилия хотелось выть, но он молчал, стиснув зубы, позволяя ненависти все сильнее сжимать челюсть.

Нары были чуть уже, чем требовалось взрослому мужчине. Тюфяк же напротив оказался чуть шире нар.

«Бытовые неудобства способны превратить любую камеру в пыточную. Если вы по какой-то причине не можете пытать допрашиваемого…»

Значит, Унфелих не врал. У него и правда была власть, и он все еще рассчитывал на помощь Уолтера. Еще бы, на Альбионе можно искать Эльстер годами, особенно если у нее есть деньги.

А может, Уолтер — приманка. Но рассчитывать на то, что малознакомая девушка, даже так трогательно жавшаяся к нему под одеялом в холодной гостинице, бросится спасать его, рискуя выдать себя, было глупо. Уолтер когда-то читал несколько романтических книжек, написанных во Флер. Правда, там обычно мужчина спасал девушку из беды, но он вспомнил какой-то глупый романчик о докторе, которого спасала от самопожертвования чародейка. Уолтер тогда посчитал прочитанное изысканной шуткой — всем было известно, что чародейки не умеют любить.

Но как бы там ни было, жизнь не похожа на романтические грезы писательниц из Флер, он давно в этом убедился. Эльстер может и «привязчивая», но не глупая и любит жизнь, какой бы она для нее ни была. Ей незачем его спасать.

При мыслях об Эльстер в душе разливалось ровное, золотое тепло. Удивительно, но его успокаивали воспоминания об этой короткой дружбе. Если она сбежала с деньгами — ее никогда не найдут. Ее следы навсегда растворит Альбионский туман, и она обязательно будет счастлива где-то далеко, как можно дальше от этих людей, которые говорят о ней, как о вещи.

«Неправда, никакая она не вещь. Не разбитая чашка. Пусть мой отец, Джек, Унфелих и все остальные строят сколько угодно преград между людьми, я наигрался в эту игру», — подумал Уолтер, чувствуя, как темнота проникает под закрытые веки и растекается в крови.

Несмотря на неудобства, больную руку и недавний допрос, сон пришел к нему почти сразу. Несколько раз он просыпался в абсолютной тишине, менял положение и засыпал снова. Ему ничего не снилось и ничего не тревожило. В те короткие мгновения между сном и явью он чувствовал себя почти счастливым. В покое и абсолютной безопасности.

…

А потом ему пришлось проснуться.

Воздух в камере, спертый и сухой, давил на грудь, и от него щипало глаза.

По-прежнему стояла звенящая тишина и абсолютная темнота без единого лучика света.

Уолтер не знал, сколько проспал. Черное безвременье, окружавшее его, поглотило счет часов и минут.

Он медленно сполз с тюфяка и осторожно провел рукой по полу у двери. Пальцы наткнулись на что-то мягкое и прохладное. Уолтер поднял предмет с пола и облегченно вздохнул — фляга. Сделав несколько глотков и с трудом отказавшись от идеи умыться, он отложил ее в сторону. Неизвестно, когда ему дадут еще воды.

Тяжело вздохнув, он ощупал тюфяк. Набит он был неплотно, и несколько минут Уолтер потратил на то, чтобы подогнуть его под размер нар. Закрепить было нечем, и он перевернул тюфяк подвернутым краем к стене.

Манипуляции со спальным местом потревожили раненую руку, хотя он почти ей не двигал.

По руке разливалась тупая пульсирующая боль. Уолтер закатал рукав и кончиками пальцев ощупал рану. Лубок ему не вернули, никаких перевязок не сделали, и сейчас старые бинты местами присохли к коже, а местами оказались влажными от крови.

— Просто прекрасно, — пробормотал он.

Почти половину воды пришлось потратить на то, чтобы размочить присохшие бинты и хоть как-то отмыть их от крови. Уолтер прекрасно понимал, что толка от его манипуляций было немного. Шинель у него забрали, оставили рубашку и жилет. С трудом разорвав правый, чистый рукав, он перевязал руку, надеясь, что воспаление не усилится. Надежда была глупой, это он тоже хорошо понимал.

Больше делать нечего. Он остался один на один с темнотой, болью и усиливающимся голодом. В последний раз он ел на дирижабле, кажется, целую жизнь назад.

Он закрыл глаза. В этом не было особенного смысла — темнота оставалась прежней, только глаза не так раздражала сухость. Уолтер хотел положить на глаза влажные бинт, но потом подумал, что это не лучшая идея.

— Интересно, отец правда от меня отрекается, или жандарм блефовал? — тихо спросил он у темноты. Ему показалось, что звук его голоса осыпался на жилет невесомой пылью.

Уолтер тяжело вздохнул. Он не знал, отрекся ли от него отец, но не мог представить себе, чтобы он пытался спасти его как Джека. Уолтер никогда не был любимым сыном и настоящим Говардом. Если бы он оставался единственным наследником — у него оставалась бы надежда. Но он больше не нужен отцу, у него есть молодая жена, которая скоро подарит ему ребенка. А значит, ему никто не поможет.

От тяжелых мыслей было нечем отвлечься. Больше всего ему хотелось снова уснуть, утопив тревоги. А еще он начинал надеяться, что увидит сон, любой, пускай это даже будет кошмар. От внезапно обрушившейся на него слепоты к горлу то и дело подступала паническая тошнота. Ему не дали ни теней на стенах, ни клочка неба в зарешеченном окне, ни звука далеких шагов или падающих капель. Уолтер помнил, что даже стены и пол в камере были абсолютно гладкими.

Он не мог ощупывать их, строя в голове хоть какую-то картинку — ему оставили монотонную поверхность стен, забрали образы и звуки. Уолтер начинал радоваться, что чувствует боль — она стала его якорем в реальности.

Он не знал, сколько пролежал, вглядываясь во тьму закрытыми глазами. Мысли путались. Самой цепкой оказалась мысль об Эльстер. Если ее все же поймают?..

На третьем курсе университета он присутствовал при допросе. Это было лучшей проверкой его способностей лжеца. Он смотрел, не отводя взгляда и презрительно усмехался. Только сжимал набалдашник трости так, что казалось, алебастр треснет под пальцами, обратившись в пыль. Палач, высокий мужчина в белой маске и белоснежном сюртуке, в конце показал студентам руки. Ни одна капля крови не коснулась мягкой бархатистой ткани. Уолтер смотрел на его манжеты и старался не смотреть на то, что осталось от человеческого тела за спиной палача. Он пытался не думать, что это был за человек, чем заслужил свою судьбу и что должен был совершить, чтобы ему не дали прекратить мучения даже сейчас, когда на скользкой от крови доске конвульсивно вздрагивает нечто обреченное, потерявшее свою суть, но почему-то все еще отчаянно желающее жить…

— Нет, они ее не достанут… — прошептал Уолтер, открывая глаза. Темнота милосердно утопила новое видение — доска оставалась чистой, а вместо обнаженных костей виднелись блестящие зубцы шестеренок…

В тот вечер он пришел в один из борделей фабричных кварталов и напился там до беспамятства. Рыжеватая девушка, похожая на Джейн, сидела на краю кровати в легком пеньюаре, который так и не сняла в ту ночь, и постоянно подливала ему виски. Он лежал на кровати и истерически смеялся, глядя в потолок. «Хотите я добавлю вам капель, сэр?» — участливо спросила его девушка. Уолтер тогда только махнул рукой — ему было наплевать что пить, лишь бы забыться.

Тогда ему казалось, что он умрет. Его первое знакомство опиумными каплями осталось одним из самых мерзких переживаний в его жизни. До утра его жестоко рвало. Ему казалось, что за ним следят, что за ним вот-вот придут и убьют. Кто и зачем — он не знал, но ощущение неминуемой мучительной смерти отступило только под утро. Девушка сидела рядом с ним, гладя по спине и постоянно говорила — кажется, рассказывала какие-то истории, над которыми сама же и смеялась, переливчато и высоко. Он что-то отвечал ей, пытаясь объяснить, что не хочет умирать, и что на Альбионе ничего другого ему не останется, потому что все аристократы — дети этого города, и город их пожирает.

Кажется, она отвечала ему, что Мери — совершенная дурочка и не может, не разбив, донести чашку от стойки до спальни…

Утром Уолтеру было мучительно стыдно, а такого похмелья, как в тот день, у него не случалось ни до, ни после. Но за тошнотой, головной болью и тусклым светом, который вливался в глаза раскаленным свинцом, поблекло увиденное в пыточной.

Но сейчас у него не было ни опиумных капель, ни виски, ни девушки, которая рассказывала бы глупые истории.

Тревога ввинчивалась в виски, вливаясь в сознание морозящими волнами. Эльстер, в чьей бездушности его так усиленно убеждали, отчаянно боялась этих людей. Сжимала его ладонь тонкими, холодными пальцами, и в глазах ее застывал золотой ужас. Чего она боялась? Смерти? Или того, от чего сбежала в Лигеплаце, зная, что смерть милосерднее ее нынешней судьбы?

Он не знал, что с ней. Если ее найдут — его не будет рядом. А еще теперь и жандармы, и Унфелих точно знают, что Эльстер ему не безразлична.

— Ты всегда был дураком, Уолтер. Им и остался. Из-за тебя род Говардов будет продолжать отродье шлюхи Скалигеров, — раздался из темноты тихий голос. Джека? Отца? А может быть, его собственный?

Уолтер закрыл глаза. Спустя несколько секунд что-то коротко лязгнуло.

— Подождите! — сам не зная, зачем, крикнул он, бросившись к двери.

Конечно, никто ему не ответил. На полу он нашел мятую жестяную тарелку. Принюхался к содержимому и понял, что есть он это не станет. Голод отступил, скрывшись за тошнотой. Уолтер даже не мог определить, что лежит в тарелке, а прикасаться к источнику запаха руками из простого любопытства не захотел.

Отхожее место располагалось в углу камеры. Он усмехнулся — камеру можно было назвать элитной, дыра в полу была плотно закрыта тяжелой плитой, которая поднималась нажатием ноги. В дыру он и отправил содержимое тарелки. Вернув ее под дверь, Уолтер тяжело опустился на пол. Руку наполняла монотонная, тяжелая боль, резко простреливающая при любом движении. Голод усилился, отдаваясь резью в животе и тошнотой. Пришлось сделать еще несколько глотков воды, чтобы хоть немного успокоить его.

Снова окружило слепое черное безвременье. Ни звуков, ни запахов, ни очертаний в темноте.

Уолтер несколько минут смотрел перед собой пустым взглядом, а потом обхватил здоровой рукой колени и тихо запел:

— Ты ее полюбил первым взглядом в закате дня,

И она выходила на берег, шептала: «Держи меня,

Я сквозь пальцы твои ледяною водой утеку,

Я остаться страстно желаю, да не могу»…

Он не знал, почему вспомнил именно эту старую эгбертскую балладу о моряке, влюбленном в русалку. Уолтер помнил ее с детства, но не смог бы сказать, откуда узнал. Он пел на старом альбионском. Ему нравился этот язык, чуть более гортанный, чуть более грубый, лишенный нынешней мягкости.

— Лишь она и могла эти шрамы и эти рубцы исцелить,

Ты отчаянно звал, выплетая имя ее за ниточкой нить,

Нежность лентами на холодных ее ладонях дрожит,

Руки тянет, беспомощно плачет: «Удержи меня, удержи!»

Последние слова растеклись на языке неожиданной горечью. Он замолчал. «Спаси меня, Уолтер!» — раздался тихий, умоляющий голос. Спас? Или все-таки не смог?

— А должен был спасать? — раздался откуда-то из темноты голос. Кажется, все-таки Джек.

— Вместе с ней ты вода, и ты вместе с ней — человек,

Удержал, теперь неразрывно и точно. Навек, — мрачно сообщил темноте окончание баллады Уолтер.

Он не знал, почему ему начал мерещиться брат. В призраков он давно не верил, как и в то, что Джек мог выжить и теперь преследовать его не только во сне, но и наяву.

Происходящее становилось все мучительнее. Кроме тревоги за Эльстер и собственное будущее, добавился еще один страх — старый, тщательно скрываемый даже от себя самого. Но вот он подкрался и оскалил невидимую в темноте пасть.

Уолтер свято верил, что Джек не убивал свою жену. Он пытался спасти ее, Уолтер не знал, как именно, но чтобы связать слабое сердце Кэт и чудовищные эксперименты на людях с вырезанием сердец, ему не требовалось много времени. А еще он верил в то, что Джек не мог поступить так в здравом уме. И прочитанное в дневнике отзывалось шершавой мутью — в этих словах он видел подтверждение того, что брат был хладнокровным убийцей, а не обезумевшим от горя вдовцом.

Но если Джек сошел с ума…

Мужчины рода Говардов отличались слабым рассудком. Эта тема была в их семье запретной, отец никогда не рассказывал ни о чем подобном, но Уолтеру и не требовалось прямых рассказов.

Он отлично знал историю своей семьи и заметил, что проблемы начались после того, как Питер Говард наконец-то достроил Вудчестер. Это Питер Говард, отец троих детей, не чаявший души в своей молодой супруге, повесился незадолго после того, как переехал в особняк.

Его внук, Родерик, сбежал из дома в семнадцать лет и вернулся через два года. Сказал матери, что путешествовал с актерами и выступал на ярмарках. Рассказывал, что был звездой мюзик-холла во Флер, выступая там в женских ролях. Но когда его мать навела справки, ни один мюзик-холл во Флер не подтвердил, что у них выступал высокий блондин с приметным родимым пятном на левой щеке. Родерика приняли обратно и старались никогда не говорить о времени, что он отсутствовал, да он и сам не хотел это обсуждать.

Две его дочери удачно вышли замуж, а сын, Уэйн, дожил до глубокой старости и имел прекрасную репутацию, которую не омрачила даже выходка отца. Именно Уэйн Говард спонсировал строительство одного из красивейших альбионских храмов — Колыбели Голубой.

Но это не помогло его сыну, Кларенсу, избежать помешательства. Он был единственным из Говардов, попавшим в Лестерхаус, лечебницу для душевнобольных. Уолтеру не удалось узнать, что именно он сделал, но когда он сверял списки принятых слуг, обнаружил, что на следующий день после того, как Кларенса увезли, горничная Лиззи и повар Честер были рассчитаны по причине своей «предосудительной связи». Новые слуги были наняты уже на следующий день.

Кларенс в лечебнице прожил всего пару дней. Доктор Лейттер, его лечащий врач, успел прийти в Вудчестер со скорбной новостью и в тот же вечер был зарезан на пороге собственного дома. Убийца забрал кошелек и трость, которую потом нашли на башевых рельсах. В самом Лестерхаусе не сохранилось записей о пребывании там Кларенса Говарда. Уолтер всегда думал, что это было взаимное соглашение — Говардам не нужна была огласка, а Лестерхаусу — разбирательства с жандармерией и скоропостижной смерти молодого аристократа. И Уолтер всерьез считал, что Уэйн Говард мог заплатить за то, чтобы ставший неудобным сын трагически скончался. Слишком хорошо Уолтеру были известны нравы Альбиона и то, что бывает с теми, кто не впускает в свое сердце этот темный город, полный яда и крови. После Кларенса проклятье словно спало.

Прадедушка Уолтера, Стефан Говард, состоял в Комиссии по Этике, был Хранителем Сна и имел репутацию справедливого и неподкупного судьи. Его старший сын, Джонатан, дедушка Джека и Уолтера, стал одним из лучших альбионских врачей, всю жизнь проработал в Лестерхаусе. Ричард Говард посвятил свою жизнь военному делу. Но дремавшее в крови безумие проснулось и поглотило Джека, такого непреклонного и такого уязвимого в своей непреклонности Джека Говарда.

А если Джек не был сумасшедшим, значит, родовое проклятье должно было настичь Уолтера. Или обезумели оба.

— А может быть, безумен весь Альбион? Целый город, полный лишенных разума и сердец людей с масками вместо лиц и смогом вместо воздуха в легких? Что если мне нужно умолять о лоботомии, чтобы только не видеть этого всего? — спросил Уолтер. Он ни секунды не сомневался в том, что ему ответят. Но темнота молчала и Уолтер почувствовал себя почти счастливым. С трудом встав с пола, он лег на тюфяк и отвернулся к стене.

Кажется, он понял, как определять время суток. В камере стало стремительно холодать — наверное, наступила ночь. А может, это была часть игры, в которую с ним играли жандармы. Или это озноб от начинающегося воспаления.

Когда он в последний раз серьезно болел? Уолтер хорошо помнил. Воспоминание, яркое и болезненное зажглось, стоило прикрыть глаза.

…

Уолтеру двадцать. Он только что вернулся из армии и его мучил надсадный сухой кашель и постоянные головокружения. Когда Джек увидел алые точки на его платке, Уолтер впервые осознал, каким человеком может быть его брат. От высокомерной аристократической холодности не осталось ни следа. Джек был взбешен настолько, что его потемневшие глаза казались черными на белом лице.

— Ты говорил начальству о своей болезни? — вкрадчиво спросил он, хватая Уолтера за рукав. Его пальцы были ледяными.

— Говорил. Надо мной посмеялись и посоветовали скорее жениться — ну знаешь, некоторые даже белладонну в глаза закапывают, чтобы блестели, а у меня… — легкомысленно начал Уолтер и осекся, увидев улыбку Джека.

— И давно?..

— Месяца три. Слушай, там полчасти кашляло — сыро все-таки, холодно, да и кормят паршиво.

Уолтер был молод, глуп и считал себя бессмертным. Джек, который был ненамного старше, давно не верил ни в какое бессмертие.

Именно Джек настоял на том, чтобы они с Уолтером вдвоем уехали в резиденцию во Флер на время лечения. Отец тоже не считал кашель поводом бросать дела и настаивал на том, чтобы Уолтер ехал один, но Джек отказался доверять его жизнь другим.

Уолтер почти не помнил ту поездку, лихорадка у него началась еще до отъезда. Опасения Джека оказались не напрасны, воздух Альбиона ускорил развитие болезни.

Когда они только сели в поезд, проводник передал Джеку записку и Уолтер с трудом различил почерк отца. Джек, внимательно прочитав ее, нахмурился, а потом, улыбнувшись, выбросил в приоткрытое окно. Через несколько лет Уолтер перед отъездом в Лигеплац прямо спросил отца, о чем он просил старшего сына в той записке. И отец честно ответил: вернуться. Сказал, что Джек отказался потому, что врачебный долг был для него превыше всего. Но Уолтер знал, что это не так — Джек отказался, потому что любил его.

Резиденция Говардов во Флер была уютной усадьбой из бежевого кирпича, окруженной зеленой прохладой парка. Обычно Уолтер радовался возможности вырваться из Альбиона, но в этот раз ему было настолько плохо, что он едва понимал, где находится. Но когда бы он ни открывал глаза, Джек всегда был рядом. Он ни разу не застал его спящим, ни разу не слышал в его голосе усталости или злости, только однажды вынырнув из своего лихорадочного забытья, почувствовал, что его голова лежит на коленях брата и он прижимает к его лбу остро пахнущую мятой и камфорой тряпку. Он не стал открывать глаза, и Джек не заметил, что он проснулся. Уолтер слышал, что он тихо молится, и его срывающийся голос полон отчаяния. Потом Джек сказал, что та ночь могла стать для последней и что он готовился поить его свинцовым сахаром, чтобы облегчить агонию.

Но уже наутро болезнь начала отступать. Постепенно спадал жар, стихал кашель и возвращалась ясность рассудка. Каждый день, утром и вечером Джек лично спускался на кухню и приносил дымящийся бульон в керамической кружке. Бульон был слишком жирным и пряным, но специи не могли заглушить специфического привкуса незнакомого Уолтеру мяса. Позже девочка с кухни рассказала ему, что «мсье заставлял ее готовить щенков», которых перед этим сам убивал и разделывал, не доверяя поварам, которые могли их пожалеть.

Джек заставлял его пить молоко, следил, чтобы слуги тщательно мыли и постоянно проветривали комнату, не позволяя горничной ограничиваться подметанием. Каждый день он часами гулял с ним сначала в парке, а потом на побережье. Говорил с ним впервые за всю жизнь не о долге и не альбионских новостях. Не пытался наставлять или критиковать. Он рассказывал об учебе в университете, о собственной службе в армии. Даже признался ему, что был увлечен Маргарет Лигрен, младшей дочерью обедневшего дворянского рода. Она ничего не знала о его чувствах, и никто не знал — брак не с наследницей одного из древних альбионских родов был совершенно недопустим. Уолтер впервые ощутил не раздражение, а режущую тоску.

Он вспомнил, как в детстве они с братом ходили на представление иллюзиониста из Флер. Ему запомнился один номер — черный мотылек, бьющийся о невидимую грань. Иллюзионист сказал, что мотылек выращен под стеклянным куполом и привык к тому, что вокруг него всегда есть стекло. И продолжает биться о грань даже когда купол снят. Джек тогда шепотом объяснял ему, что иллюзионист лжет, и что такой эксперимент в принципе невозможен. Потом он несколько раз воспроизвел его дома — мотыльки всегда улетали, стоило поднять купол. А Уолтер думал, что брат не понял смысла фокуса. Мотыльки улетали — люди оставались, продолжая биться о несуществующие стены. Как Джек, как он сам, как их отец, как все остальные альбионские семьи.

Уолтер чуть не умер тогда, но именно из этой поездки он привез самые дорогие воспоминания о Джеке.

Через год юная Кэт Борден сбежит в Мирамэй, чтобы стать медсестрой. Она красива, умна, патриотична и желает служить своей стране так, как может, а не так, как должна. Мотылек пересекает невидимую границу.

И сгорает. Сгорает и второй, бросившийся за ним, и третий, хоть и пытается покинуть невидимый предел на обожженных крыльях, скоро тоже сгорит.

Уолтер любил своего брата. Но этого, как всегда, оказалось недостаточно.

…

Уолтер давно смотрел в темноту полностью отрешившись от реальности. Память уносила его, словно волны ночного моря, все дальше от берега, в черную глубину. Он не заметил, как пришел такой желанный сон, который обещал принести ему забытье.

…

Но во сне ему не удалось найти утешения. Память, которую он так гнал от себя, утопила его, стоило остаться с ней наедине. Проникла в сны, отравив их и лишив желанного покоя.

Во сне он видел необычно солнечный для Альбиона день — туман на улицах пропускал очертания домов и рассеивался вокруг противотуманных фонарей. На площади много, очень много людей, и Уолтер, стоя к ним спиной, счастлив, что не видит их лиц. Толпа волновалась и гудела, жадно подаваясь вперед. Она жаждала крови и знала, что получит ее.

Уолтер стоял без маски, шляпы и плаща. Он снял сюртук и оставил его в экипаже, оставшись в белоснежной рубашке, жилете и изумрудно-зеленом шейном платке. Уолтер не выбирал этот наряд. Он не мог сегодня одеться по-другому.

Это его сегодня казнят. Половина его души скоро умрет на выстеленном черным бархатом эшафоте. Как бы он ни отрекался от Джека, как бы ни пытался быть непохожим на него, он всегда любил брата. И будет любить после смерти.

Уолтер так искренне желал ему счастья. Так радовался его браку с Кэтрин Борден, что, казалось, туман над Альбионом стал менее ядовитым.

Но Альбион не терпел слабости. Он требовал жертв, ненасытно и неустанно.

Альбионские поэты любили говорить о Сердце Города, называя им то Колыбель Серую на реке Ретте, которая словно аорта, полная ледяной воды, омывала стены храма, то Обережье, красную башню в центре города, где заседала Комиссия по Этике, а иногда даже здание Вокзала — в этом случае роли вен, сходящихся в сердце, играли рельсы. Но Уолтер не верил ни в какое Сердце. Не было у Альбиона сердца, только ненасытная, зловонная пасть.

И сегодня город получит свою жертву. Может быть, этого хватит, чтобы ненадолго смирить его вечный голод — один из лучших его детей умрет сегодня.

Уолтер смотрел, как Джек поднимается на эшафот об руку с патером Морном, своим духовником. Он сначала не узнал клирика — рядом с братом шел глубокий старик, тяжело опирающийся о трость. Кажется, это Джек поддерживал его.

Аристократам не связывали рук за спиной, не выталкивали на эшафот истерзанными и униженными, позволяя толпе насладиться торжеством справедливости. Альбион не позволял унижать своих любимых детей даже перед закланием.

На Джеке была такая же белоснежная рубашка, черный жилет и изумрудный платок. Платок он снял только перед виселицей и отдал патеру Морну. Уолтер видел, как старик плакал, принимая его. Джек улыбнулся и что-то сказал ему, указав на палача. Мягко выставил руки перед собой в успокаивающем жесте.

Джек казался почти счастливым.

Уолтер, сам того не замечая, медленно развязал и снял с шеи платок, убрав его в карман.

Может, есть какое-то милосердие в вере Белого Бога. Его дети попадают в Ночь, если грешили при жизни, и в вечное Утро, юное и чистое, если умерли с незапятнанным сердцем и легкой совестью.

Но Спящий давал своим Снам короткий срок. Может быть, они вернутся в следующем Его Сне, как раз за разом повторяли об умерших скорбящие. «Да приснится он в следующем Сне». А может быть, придут другие образы, другие люди и другие миры. Сон абсурден, недолговечен и в этом его неуловимая прелесть и главная трагедия.

Джек не встретит свою Кэт — он верил в Спящего всю жизнь. Они расстались навсегда, и с этим он не смог смириться, решившись на это святотатственное преступление — не только пойти против семьи, но и против Его воли.

Кэт отмерили недолгий срок, яркий и теплый, полный любви ее семьи, а потом — молодого мужа. Джек снился Спящему ненамного дольше.

Уолтер смотрел, как он становится в центр эшафота, в место, отмеченное алым крестом.

Толпа за его спиной волновалась — жандармы, стоявшие по периметру и среди людей, заставляли их молчать, сдерживая выкрики и попытки швырнуть чем-нибудь в осужденного. Но Уолтер чувствовал ненависть этих людей, общую, единую, злорадную ненависть, черную и липкую, как туман Альбиона. Он дышал этой ненавистью, не надевая маску, отравлял себя ею, и не прятал собственного изумрудно-зеленого взгляда.

Сегодня он такой же, как Джек. Сегодня он в последний раз настоящий Говард, зеленоглазый и безумный, с режущим накрахмаленным воротом и прямой спиной.

Сегодня Уолтер Говард тоже умрет.

Альбионский туман все-таки начал сгущаться над площадью. Уолтер успел с раздражением подумать, как не вовремя это произошло, и только потом понял, что никакого тумана нет. Он вытер глаза рукавом, оставив влажный след на белоснежной манжете. «Это последние слезы», — пообещал он себе, ненавидя себя за слабость.

Но железный стержень, словно заменявший ему позвоночник все эти годы, ломался в этот момент. «Должен». «Приличия». «Этикет». «Говард, Говард, Уолтер Говард, наследник альбионского рода!..» — все расползалось хлопьями ржавчины.

Вот бы кто-то научился делать механические сердца. Он бы вырвал свое, живое, заменил его комком шестеренок. Уолтер тогда не был знаком с Эльстер, и ему казалось, что это настоящий выход.

Джек стоял с центре эшафота в гробовой тишине, опустив голову. Уолтер видел, как беззвучно двигаются его губы — он молился. Уолтер прочитал имя отца, матери и свое собственное прежде, чем маска бесстрастности на секунду спала с лица Джека. Его лицо из бледного стало почти серым. Он замолчал, зажмурился, а потом прошептал единственное слово, словно вырвал из себя проглоченный рыболовный крючок. Его невозможно было прочесть, но Уолтер точно знал, что это было за слово. Он почувствовал, как толпа подалась вперед с единым жадным вздохом, ловя эту оброненную боль.

«Китти», слишком нежное для Джека слово. Оказавшееся таким мягким, что не удалось удержать его на губах, поймать кончиками пальцев, задержать в живом, измученном сердце.

Джек открыл глаза и обвел взглядом толпу. Уолтер знал, что отец остался в другой части, огороженной и тщательно охраняемой. Сам он специально встал среди обычных людей. Потому что он больше не боялся Альбиона и его зубов, противопоставлял себя этому тысячеглавому безликому хищнику. Чтобы Джек, увидев, что его нет рядом с отцом, перевел взгляд на площадь и…

Уолтер стоял в первом ряду. Вызывающе белая рубашка, вызывающе распущенные русые волосы и неприкрытое лицо. Он ждал, пока на него в последний раз посмотрит его собственный зеленый взгляд.

Никакая это не ядовитая зелень. В глазах Джека сейчас шумела первая весенняя листва. Уолтер в последний раз видел его таким на свадьбе — живым. Не Джеком Говардом, не аристократом, не идеалом, не символом и не воплощением Альбиона, а обычным человеком, который умеет улыбаться.

Это близкая смерть смыла с его лица прохладным прикосновением высокомерную, непроницаемую маску, ласковыми касаниями стерла все морщины и прощальным жестом разомкнула вечно сжатые губы.

Джек встретился взглядом с Уолтером. Улыбнулся ему и больше не отводил взгляд.

Уолтер смотрел ему в глаза.

«Прости меня!» — застыло в его взгляде невысказанное, истерически рвущееся наружу задавленным криком.

«Прости меня», — читал он в полном покоя взгляде Джека.

Он не видел, как палач затянул на шее Джека толстую медную петлю. Не слышал, как патер Морн удивительно ясным голосом прочитал последнюю молитву. Джек молчал, отказавшись от последнего слова.

Он сказал Альбиону все, что мог. А своей семье не сказал слишком много.

Тишина висела над площадью, густая и ядовитая. Настоящая альбионская тишина.

А потом часы на башне оглушительно пробили полдень. В эту же секунду алый крест под ногами Джека превратился в черный провал. Эшафот опустел, а провал закрылся, зажав медный трос и не оставив толпе даже его конвульсивной дрожи.

В этот момент тот самый железный стержень, столько лет заставлявший Уолтера держать спину прямой, не дающий дышать, не дающий расслабиться даже в собственной постели и в объятиях очередной любовницы, исчез. Но вместо счастья Уолтер чувствовал только ошеломительную, уничтожающую боль.

Пусть толпа не получила страданий Джека, но те, кто смотрел на Уолтера, забрали с собой то, зачем пришли. Он не смог устоять на ногах и упал на колени, успев выставить вперед руки, тут же погрузившиеся в грязную воду. Он стоял так, глядя на равнодушные серые камни. Частые, горячие капли падали в ледяную воду, становясь ее частью.

Уолтер Говард, сколько бы ни эпатировал публику, никогда не смог бы позволить себе такой выходки. Весь род Говардов стал бы с ним на колени, унизившись перед всем городом.

Но Уолтер Говард умер вместе с Джеком Говардом. Он больше не был аристократом и наследником алибионского рода, и не был частью Альбиона, хотя сам еще этого не понял. Он был молодым мужчиной, только что потерявшим своего брата. Повзрослевшим, пережившим собственную смерть.

«Просто Уолтер», — представится он на корабле, который увезет его в Лигеплац, и в пабе «У Мадлен».

Изумрудно-зеленый платок он сжег в камине в Вудчестере. Уолтер смотрел, как горит скользкая шелковая ткань, и ему мерещилось сытое урчание. Особняк тоже получил свою часть сегодняшней жертвы.

Уолтер спал и никак не мог проснуться. Кошмар не желал заканчиваться. Джек терялся в черном проеме, горел платок в камине, слезы капали на холодные, мокрые камни и не могли их согреть.

Не было выхода.

Уолтер Говард спал, отравленный близкой свободой, убаюканный шумом морских волн. Колыбельной ему был щебет Василики, добродушное ворчание Хенрика, грубоватые замечания Зэлы. Уолтер играл ему колыбельные на гитаре, пел их сквозь золотистый туман выпитого виски, вливал в себя черный кайзерстатский кофе, пытаясь остаться частью сонного городка Лигеплаца и не разбудить дремлющего глубоко внутри наследника альбионского рода.

«Спаси меня!»

«Я кое-что знаю о тебе, лорд Уолтер Говард», — сказала ему Эльстер в Лигеплаце.

Позвала его по имени, и имя зазвенело, отзываясь.

И лорд Уолтер Говард проснулся.