Механические птицы не поют

Глава 18. Про эшафоты и котов

Уолтер и не заметил, как успел напиться. Когда кончился джин, Бен вытащил из саквояжа пузатую бутыль с обвязанным кожаным шнурком горлышком. Он как-то назвал напиток, но Уолтер не запомнил. Запомнил резкий запах аниса, корицы и легкий привкус тмина. Цветом напиток напоминал крепкий чай, а в голову давал почище дешевого джина.

Уолтер помнил, как Бен, встав на стол, патетически говорил что-то о свободе и о том, что никто не смеет запирать птиц в клетках, а Эльстер смотрела на него влюбленными глазами. Помнил минутное раздражение и ревность, которую тут же смыло какой-то другой эмоцией, да так и не принесло обратно.

Он прочитал Бену Колыбельную Свершающих и благословил его, пожелав остаться в живых. Зои сидела прямо на полу, обняв колени и переводила взгляд от Уолтера к Бену, будто они перекидывали друг другу мячик.

Эльстер глупо хихикала над какими-то шутками Бена, а когда ее пытались разговорить — закатывала глаза и говорила, что патер велел молчать. Уолтеру в этот момент почему-то становилось стыдно.

Он не собирался напиваться, более того, прекрасно понимал, что для этого один из самых неудачных моментов. Но напряжение последних дней, постоянный страх и недостаток сна сделали свое дело.

Уолтер успел подумать, что если вдруг Унфелих тоже сел в поезд — им конец.

Впрочем, если он и правда в поезде — деваться им в любом случае некуда. Вокруг стелились залитые туманом вересковые пустоши, превращающие бегущего человека в идеальную мишень. Он успел подумать об этом и еще о чем-то, казавшимся очень важным.

А потом уснул за столом, уронив голову на скрещенные руки. Эльстер спала в соседнем кресле, обняв саквояж. Во сне Уолтер слышал только стук колес, который под утро начал звучать прямо в голове.

Ему казалось, он прижался виском к рельсам и слушает, как приближается поезд. И ждет, чтобы поезд наконец-то его переехал, избавив от наполняющей голову раскаленной боли.

— Спящ-щ-щий, чтобы я еще раз… — простонал кто-то голосом Бена.

— Не богохульствуйте, юноша, — просипел Уолтер, пытаясь продрать глаза. Выходило плохо — казалось, за ночь кто-то зашил ему веки.

— Идите-ка вы, патер, чтоб вас, — посоветовал Бен. — Есть у вас колыбельные от похмелья?

— Есть Колыбельная по Уходящим, — обнадежил его Уолтер, решив пока не открывать глаза.

— Водички? — раздался где-то неподалеку голос Эльстер.

— Ты святой, дитя мое, — прочувствованно ответил Уолтер, слепо шаря рукой. Его пальцы сомкнулись вокруг прохладной поверхности стакана.

— Там несколько капель настойки, что вам доктор прописал, которая тонизирует, — предупредила Эльстер. — Вам налить, мистер Берг?

— Прошу…

— Тоник?

— Если не затруднит…

Уолтер усмехнулся про себя. Как бы сильно он вчера не был пьян, он точно помнил, что ни разу не вышел из роли, как и Эльстер, которая была гораздо трезвее. Потому что он твердо усвоил, что для того, чтобы все поверили в ложь, нужно жить этой ложью. Быть молодым клириком патером Ливриком, который никогда не был даже знаком с Уолтером Говардом.

Вода была прохладной, с легким соленым привкусом. В этот момент он особенно тосковал по оставшимся в старом саквояже лигеплацким каплям от несварения. Они бы сняли похмелье моментально. Но саквояж, где лежали капли, остался в Вудчестере. Приходилось довольствоваться тем, что есть.

Он медленно открыл глаза. Тусклый свет показался мучительно ярким и потребовалось несколько секунд, чтобы он перестал вонзаться в глаза золотыми иголками.

Эльстер сидела рядом, почему-то опять на полу и смотрела снизу вверх со странной смесью сочувствия и легкого злорадства.

— Вы обещали мне сан клирика в Эгберте, — сообщила она.

— Значит, нам придется торчать там лет десять, — проворчал он, жалея, что так и не взял у патера Морна трость — с ней встать и стоять ровно было бы проще.

Обе перчатки оставались на руках. Левая была чуть толще и это немного мешало — Уолтер только успел привыкнуть к обнаженному протезу.

Он все-таки встал и вышел в коридор.

У приоткрытых окон собрались такие же мятые пассажиры — в основном мужчины, но было и несколько женщин.

Большинство курили, выдыхая дым прямо в белесый утренний туман. Уолтер заметил самокрутки, трубки, папиросы и даже пару опиумных трубок. Кто-то просто пытался подышать свежим воздухом, но вдыхал все тот же туман и пронизанный едва заметными ниточками табачного дыма густой чад, валивший из паровозной трубы.

У двери в уборную спал, трогательно свернувшись в клубочек, огромный огненно-рыжий мужик, похожий на Хенрика, как родной брат. Уолтер закатил глаза.

В таком случае альбионскому аристократу полагалось брезгливо потыкать в спящего тростью, а если он отказывается просыпаться — этой же тростью вытянуть поперек хребта. Несмотря на то, что будить человека считалось грехом наравне с мелким воровством. Он знал, что слуги, которые бьют в гонг в богатых домах и рабочие, которые стучат палками в окна по утрам, получают отпущение грехов в Колыбелях вдвое чаще других.

Музыканту Уолтеру вообще было наплевать на приличия и отпущения грехов — он бы просто попытался оттащить мужика в сторону и мог для убедительности добавить сапогом под ребра. В случае, если бы он проснулся и возжелал реванша — Музыкант Уолтер только радовался бы возможности ввязаться в драку.

Но что делать патеру Ливрику?

Уолтер глубоко вздохнул и повернулся к паре мужчин с нашивками рабочих на куртках, пытающихся трясущимися руками забить трубки.

— Пусть Спящему приснится для вас легкое утро, господа! — поздоровался он.

— И вам, это, утречка доброго, патер, — добродушно отозвался один из рабочих, заросший черной бородой до самых глаз.

— Это ваш друг? — спросил Уолтер, указывая на спящего.

— Впервые видим. Вам пододвинуть? — догадался рабочий.

— Был бы крайне вам признателен, — с чувством ответил он. — И да не рассердится на вас Спящий за…

— Э! — махнул рукой мужчина, кивая своему молчаливому другу.

Они сунули Уолтеру трубки, сноровисто ухватили спящего за воротник и ремень и довольно бесцеремонно оттащили даже не пошевелившегося мужчину за стоящий неподалеку ящик с углем.

Уолтер вернул трубки, осенил рабочих знаком Спящего и заперся в уборной.

Из мутного треснувшего зеркала на него смотрел болезненно бледный молодой человек с огромными синяками под глазами и красными пятнами на лице и шее.

— Красавец, — сообщил ему Уолтер. — Бывшая надежда рода Говардов, а ныне — благородный альбионский клирик.

— Какой из тебя клирик, какая надежда, пропойца, — устало отозвался Джек где-то за спиной. — Я всякие ужасы себе представлял, но чтобы ты в поезде для рабочих надрался с морлисским студентиком-революционером — на это даже мне фантазии не хватило. Может вместе с ним еще поедешь флагами на баррикадах помахать?

— Было бы неплохо — хочу посмотреть, как Унфелих карабкается на баррикады, — огрызнулся он, выплескивая в лицо теплую, слегка пахнущую железом и затхлостью воду.

— Позор на мою раннюю седину, — вздохнул Джек.

— Не было у тебя никакой седины, — слегка удивленно ответил Уолтер.

— Ты знаешь, что была. К счастью, даже в девятнадцать ты не нашел это хорошим поводом для своих плоских шуточек, но точно знаю, что ты видел, как я ее закрашиваю.

Уолтер поморщился, вспомнив, что действительно видел. И ему тогда даже было стыдно, потому что он решил, что довел излишне эмоционального брата своими выходками.

— Не переживай, я проверял — это привет по отцовской линии. У тебя волосы матери, — обнадежил его Джек и затих, словно его смыло следующей пригоршней воды, разбившейся о лицо и тяжелыми каплями сорвавшейся в черный провал слива.

Когда он вышел, людей стало заметно больше. Он старался не поднимать взгляда и казаться как можно незаметнее.

Сюртук клирика словно делал его деталью интерьера, и Уолтера это полностью устраивало — трое мужчин у перемычки, кажется, собирались драться, а пара женщин из Идущих хватали проходящих мимо людей за руки и предлагали погадать.

— Ай, милый, какой славный котеночек! — кто-то схватил его за левый рукав и потянул к себе.

— Не стоит, мисс, — попросил он, попытавшись тактично высвободить руку, но Идущая держала крепко. Он повернулся, готовя отповедь, но замер.

Уолтер ожидал увидеть смуглую девушку в ярких одеждах, вроде тех, кого видел на вокзале. Но на него смотрела темно-рыжая, бледная женщина в мятом черном платье. Волосы ее стояли дыбом, а улыбалась она так, что у него возникли серьезные подозрения, что она тоже грешила с опиумной трубкой. Ее лицо показалось ему удивительно неприятным, хотя он не мог объяснить себе, почему.

— Дай левую ручку, солнце мое, — вкрадчиво попросила она.

— Гадалка из вас не очень, — мягко заметил он, делая еще одну попытку освободиться. — К тому же Служители не верят в то, что Сон можно предсказать.

— По шестеренкам посмотрю, — подмигнула она и не выпуская его руку, и продолжая улыбаться, оттеснила к дверям купе. Уолтер только сейчас заметил во второй ее руке тонкую длинную трубку. Вересковую, без всякого опиума.

Он открыл дверь, и Идущая замерла на пороге, обведя сидящих тоскливым взглядом. Затем медленно зашла, затянулась и выдохнула вместе с густым дымом:

— Чудно. Я обычно обещаю другое, но вы все умрете. Ты умрешь, — она ткнула трубкой в грудь Бена. — Ты тоже умрешь, — она указала на Уолтера, — и ты, и даже ты, — трубка указала на Зои и Эльстер. — Это я знаю точно, только кое-кто из вас пораньше. Я не могу помочь тебе, — трубка указала на Бена, — потому что ты молодой, глупый и думаешь, что умирать не больно. И тебе, пташка, я не могу помочь, потому что нужно быть осторожнее с корреспонденцией. Тебе, — она ткнула трубкой Уолтеру в кончик носа, и он почувствовал едкий запах тлеющего табака с нотками ментола, — я не могу помочь, потому что ты уже влюбился, то есть сунул голову в петлю, встал на табуретку и прыгаешь на одной ноге. Про тебя, — она махнула трубкой в сторону Зои, — я вообще молчу.

— И зачем вы все это говорите? — с неприязнью спросил Уолтер, выдергивая рукав.

— О, потому что я очень давно хотела так сделать, а запретить мне никто не может, — широко улыбнулась она, выскальзывая обратно в коридор. Уолтер потянулся закрыть дверь и обнаружил, что в коридоре, кроме курящих мужчин, никого нет.

— Это что сейчас какого, простите, дамы, хрена моржового было? — недоуменно спросил Бен.

— Понятия не имею, какая-то сумасшедшая дура, — пробормотал Уолтер, выходя из образа. — Слышали? Мы все умрем.

— Ваш досточтимый брат, патер Ливрик, все же был в чем-то прав — вы удивительно привлекаете сомнительных женщин, — отметила Эльстер.

Уолтер заметил на столе четыре глиняные кружки с кофе.

— Вы голодны, патер? — с сомнением спросила Эльстер, оглядывая его лицо. Уолтер знал, что выглядит он чуть лучше, чем до утреннего туалета, но все еще больше похож на позор, чем на надежду рода.

— Нет, благодарю, — ответил он, поморщившись от одной мысли о еде. — С вашего позволения… один умерший недавно джентльмен оставил мне в качестве исповеди документ, и я бы хотел…

— О да, конечно, — махнул рукой Бен.

Эльстер, странно ухмыльнувшись, достала из саквояжа книгу, ту самую, которую читала в Колыбели. Уолтер жестом подозвал ее и шепнул на ухо:

— Я надеюсь патер Морн отдал ее тебе?

— Скажем так, он не был против, когда я ее забирала, — прошептала она в ответ.

— Ты маленькая, бессовестная паршивка.

Он наклонился и достал из потайного кармана в подкладе саквояжа дневник, прикрыв ладонью вензель. Пролистал несколько страниц, поняв, что просто не выдержит больше циничных рассуждений Джека о пленниках и благе Альбиона.

Хотел последовать совету Эльстер и поискать слово «грай» и заглянуть в конец, чтобы узнать, убил ли Джек Кэтрин. И понял, что не может. Что, узнав правду сейчас, он рискует расстаться с рассудком прямо при всех этих людях. И нашел запись о конце службы Джека.

…

Кэт так радуется возвращению домой, что я невольно забываю о том, сколько работы меня ждет. Отчего-то кажется, что впереди что-то хорошее. Непривычное ощущение, оно пугает меня. Словно ничего плохого никогда больше не случится. Я знаю, что это не так. Уолтер мог бы позволить себе подобные иллюзии, но я всегда мыслил рационально. Закончилась самая грязная часть работы — больше не придется проводить осмотры, стоя по колено в гнилой воде, не придется ковыряться в кариозных ртах и вести бесконечные допросы. Отныне мои пациенты будут чисто вымыты, обриты, накормлены и — хвала Спящему! — не одурманены ничем неизвестным мне. Понятия не имею, вырвало того щенка на мой мундир от страха или от того, что он попал ко мне уже нажравшись какой-то дряни, но мне нисколько не стыдно за то, что небольшой список людей, лично убитых мной на этой войне, пополнился гунхэгским мальчишкой.

Больше ничего подобного не произойдет. В Лестерхаусе меня ждет белый халат, стерильные перчатки, защитные очки, маски и столько помощников, сколько потребуется.

И моя работа только начнется. Мне предстоит эксперимент, вызывающий близкий к священному трепет своим масштабом и значимостью. Так почему я чувствую себя так, будто мне предстоят не месяцы изнуряющей работы, а что-то неизмеримо прекрасное, рядом с чем меркнет все остальное?

…

Дирижабль прибыл с получасовым опозданием. Непунктуальность всегда выводила из себя. Колхью лично выехал нас проводить. Хочет удостовериться, что я правда уеду и не вернусь. Как будто мне доставляет большое удовольствие нахождение в его обществе. Пытался убедить меня, что во время боевых действий странно ждать от людей четкого следования срокам. Но ни один из отчетов, которые я отправлял, не лег на стол владельцу Лестерхауса позже трех часов пополудни. И каждый приходил в назначенный день — в четверг, каждую неделю. Я могу контролировать такие вещи, стоя по колено в грязи и разглядывая очередную гнилозубую пасть, неужели так трудно прислать проклятый дирижабль в назначенный срок?!

…

«Ты всегда был невыносимым занудой», — со вздохом подумал Уолтер, забыв о том, что теперь Джек может его услышать.

Но он молчал.

…

Кэт сказала, что ей нужно во Флер на неделю. Она хочет проверить свою усадьбу, говорит, что больше всего скучала по этому дому. Я слегка обескуражен подобным поворотом. Я привык думать о Кэтрин, как о своей невесте, но делать предложение в этой грязной стране, кишащей насекомыми и оглашаемой непрерывными криками и выстрелами, по понятной причине не стал. Конечно, я далек от того, чтобы подобно Уолтеру бросаться в крайности и позволять чувствам брать верх над разумом, но мне с трудом удается скрывать свое разочарование.

И все же скорое возвращение рисуется мне приятным событием. Надеюсь, Уолтер без меня ничего не натворил. Отец не может смирить его нрав и отказывается внимать моим советам и пытаться договориться. Словно не понимает, что мальчик тем быстрее повзрослеет, чем скорее исчезнет необходимость конфликтовать с семьей. Не иначе как Уолтеру достались отцовская гордость и упрямство. Они даже не замечают, как иногда бывают похожи, только отец положил свои упрямство и гордость на алтарь служения роду, а мой дорогой брат делает все, чтобы род опозорить. Но пока я жив — ему это не удастся.

И все же я скучал по обоим. И по их вечному противостоянию. Скоро мне предстоит снова стать его частью.

…

Кофе неприятно горчил, но прогонял остатки похмелья и успокаивал головную боль. Уолтер поднял взгляд от страниц.

Прочитанное вызвало смесь тепла и брезгливости. После столь страшной разлуки и прожитых лет, притупивших боль, рассуждения Джека об их отношениях стали казаться скорее трогательными, чем раздражать. Но сравнение с отцом было оскорбительно. Чтобы отвлечься, Уолтер прислушался к тому, что читала Эльстер.

— Ее пальцы дрожали в такт биению сердца, и птица, вившаяся над ними, вздрагивала, словно сердце — истерзанное и окровавленное… — тихо говорила она примостившейся рядом Зои.

Он вдруг почувствовал, как сердце кольнула тоска — в глазах Эльстер читалось особое, светящееся чувство, которое Уолтер узнал скорее интуитивно.

У его матери никогда не было такого взгляда.

Он сам мечтал умереть бездетным, не продолжая род Говардов, не делая несчастными своих детей и не рискуя тем, что родится очередной безумец. Эльстер мечтала о детях, но по понятным причинам не могла их иметь.

Когда-то Джек внушал ему, что материнская любовь — какое-то сочетание гормонов, некая животная реакция. Сейчас Уолтеру было, что ответить, ведь материнских инстинктов в Пташек точно не закладывали. Но он точно знал, что встретив Кэт, Джек сильно подрастерял в цинизме.

А Эльстер, не замечая его взгляда, читала, пряча улыбку в уголках губ.

…

Кэт удивилась, когда я сказал, что возвращаюсь домой. Мы делаем пересадку во Флер, и Кэт была уверена, что я отправлюсь в усадьбу с ней. Мне пришлось отвергнуть предложение — все же мы еще даже не помолвлены и не можем позволять себе таких компрометирующих ситуаций.

Кэт говорила, что ее усадьба стоит на горе, в отдалении от города. Что там никого нет, только немая девочка-служанка и приходящая прислуга. Что вокруг высажены цветы, что там огромные окна и светлые стены, что Кэт все обустроила там по своему вкусу и хочет показать мне этот дом. Что он — отражение ее души.

Признаюсь, если бы она пыталась соблазнить меня, я отказался бы, не думая. Но если бы эта девушка могла попытаться завлечь меня перспективой добрачной связи я бы никогда не проникся к ней такими чувствами. Нет, Кэт со свойственной ей бесхитростностью, предлагала мне самое дорогое, что у нее было.

Я хотел отказаться. Хотел, но не смог.

Я охрипну на исповеди у патера Морна. Столь много, как в Гунхэго, я не грешил за всю жизнь. И продолжаю грешить.

Но вряд ли Спящий проснется от того, что я поеду посмотреть усадьбу юной леди, которую собираюсь сделать своей женой.

К тому же в окружении любимых вещей ей наверняка будет приятнее услышать мое предложение.

Надеюсь, во Флер найдется хоть один приличный ювелир. Разумеется, я не брал в Гунхэго фамильное кольцо, но мне все равно хотелось подарить Кэт нечто более изящное, чем этот перстень.

Ибо пусть простят меня предки, которых я чтил всю жизнь, но придумать для прекрасной женской руки столь уродливую вещь мог только истинный мизантроп.

…

— Вы что-то сказали? — вдруг спросил Бен.

— Я читаю вашей сестре, — с удивлением ответила Эльстер.

— Нет, другой голос… или даже несколько голосов…

Уолтер почувствовал, как его царапнула тревога. Что-то толкнулось изнутри о виски, какая-то мысль, очень важная догадка, но в следующую секунду в коридоре раздалась грязная ругань и глухой звук удара.

«Видимо, эти голоса он и слышал», — успокоил себя Уолтер и продолжил чтение.

…

Усадьба прекрасна. У мисс Борден по-настоящему изысканный вкус, что весьма похвально для юной леди ее происхождения. На мой взгляд, в доме слишком много оттенков белого, но меня они даже успокаивают. Белый — цвет чистоты, стерильного халата и выстиранного белья — тех вещей, которых мне так не хватало в последние месяцы. Здесь действительно никого нет, кроме немой горничной, с которой Кэт поддерживает странные отношения. Если бы я не знал, что речь идет о юной леди и ее прислуге — сказал бы, что это дружба.

Кэт спускается к завтраку с распущенными волосами, говорит, что не хочет утруждать горничную плетением кос.

Я ничего не понимаю в женских туалетах, но точно знаю, что горничная нужна леди именно для того, чтобы удовлетворять подобные потребности. На Альбионе нужно будет найти Кэт нормальную прислугу — в Вудчестере давно не было женщин нашего круга.

Не нанимать же горничных для шлюх, которых водит Уолтер.

Впрочем — и в этом я тоже покаюсь патеру Морну — меня радует нерасторопность горничной Кэт. Мисс Борден удивительной красоты девушка, а распущенные волосы придают ей особенный шарм. Я вижу в этом жест доверия, и оно бесконечно трогает мое сердце.

…

Домашние платья Кэт отличаются некоторой фривольностью, свойственной почти всей одежде во Флер. Удивительно вульгарная нация, не обремененная понятиями о порядке. Хотя после Гунхэго даже местные опиумные курильни вызывают у меня почти теплые чувства.

Дома нужно будет найти Кэт еще и компаньонку, которая поможет ей купить приличную одежду. Впрочем, я уверен, что мисс Борден умная девушка и не ходит по альбионским улицам с обнаженными плечами — гардероб для Флер и Альбиона должен различаться разительно.

Кэт пыталась уговорить и меня одеться по местной моде. Но даже нежные чувства к ней не способны заставить меня нацепить эти омерзительные пестрые тряпки, которые не то украли из кибитки Идущих, не то из будуара стареющего мужеложца. Правда в одном Кэт добилась своего — подарила мне зеленый шейный платок и сама завязала его в какой-то жуткий бант. Распустить его раньше вечера я так и не решился.

И нужно не забыть дома при проведении анализов выяснить, почему меня все время мучает жажда и какой-то нетипичный озноб.

Клянусь, если я привез с Гунхэго какую-то заразу — вернусь и не успокоюсь, пока не найду для Альбиона не меньше пары тысяч подопытных. Про запас.

Колхью будет счастлив.

…

«Ну ничего себе, дорогой братец, да ты был настоящим бараном», — с усмешкой подумал Уолтер.

— Ну да, ну да, прости, что не соответствовал своему младшему брату, который перепортил половину альбионских девиц и допортил половину испорченных до него, — процедил Джек.

Уолтеру стало неловко читать дальше. Он пролистнул пару страниц, и обнаружил, что можно было не утруждаться.

…

Я согрешил, согрешил и удивительно счастлив этим грехом!

Не знаю, как это произошло. Не знаю, как смог пойти на это, и меня должно мучить раскаяние, о, как оно должно меня терзать!

Но я не чувствую даже его тени. Я впервые жив этой ночью и удивительно счастлив. Сегодня — ненадолго — стало неважным то, что составляло мою суть все эти годы.

Кэт зашла ко мне в комнату пожелать спокойной ночи. Не помню, что именно она сказала, почти ничего не помню. Помню, как поцеловал ее и как она начала развязывать мой платок. Когда очнулся, что-то менять было уже поздно, и клянусь, всего моего самообладания в тот момент не хватило бы остановиться.

Я не испытывал раньше и тени подобных чувств. Мне хотелось остановить время и навсегда остаться с ней в этом моменте — она спит, положив голову мне на плечо, и ее волосы кажутся чистой темнотой, разлитой по подушке. Она почти теряется в белоснежных простынях, отражающих лунный свет — Кэт совсем хрупкая девушка, бледная и кажущаяся изможденной.

Ее утомила эта война. Я ненавижу ту проклятую страну еще больше. Нет, я никогда больше не позволю Кэт взяться за нечто столь страшное и изнуряющее. Пусть воюют мужчины, женщины должны ждать их дома.

Я смотрел на ее лицо, казавшееся фарфоровым в этом белоснежном свете, и не мог отвести взгляда.

…

Все прекрасное когда-нибудь заканчивается. Мы возвращаемся домой. Кэт приняла мое предложение и изумрудный перстень удивительно гармонично смотрится на ее руке.

Скоро я увижу отца и брата. И сообщу им о своей помолвке. Я рад, что могу снова носить маску — чувствую себя ужасно глупо, когда ловлю себя на этих мечтательных улыбках, которые привык видеть на лице Уолтера. Но ничего не могу с собой сделать.

…

Уолтер с удивлением почувствовал, что у него запылали щеки. Он сам от себя не ожидал — в конце концов, Джек однажды сломал замок в его спальне, сорвал с кровати полог и ледяным голосом велел двум девушкам убираться, а ему одеться, потому что через два часа начинался очередной прием, который Уолтер собирался провести не выходя из комнаты. Но почему-то эта запись казалась ему гораздо интимнее, чем то, что увидел тогда Джек.

В конце концов, на лице Уолтера тогда была отнюдь не мечтательная улыбка.

Он незаметно обвел попутчиков взглядом. Бен спал сидя, уронив голову на грудь. Его подбородок упирался в узел темно-синего галстука. Зои по-прежнему завороженно смотрела на Эльстер, которая продолжала читать, не отрывая взгляда от строчек.

Уолтер, вздохнув, продолжил чтение.

…

На пути в Вудчестер произошло нечто, заставившее меня отказаться от мечтательных улыбок на долгое время. Это происшествие, признаюсь, вывело меня из равновесия и чувствую, будет долго преследовать в кошмарах.

Когда мы проезжали мимо эшафота на Площади Подмостков, у экипажа что-то отказало в двигателе. Под ним расползалась черная лужа, и мне пришлось вынести Кэт на руках. Не могу сказать, чтобы меня расстроило данное обстоятельство. Но нам пришлось ждать другой экипаж, а на эшафоте как раз кого-то секли. Я всегда был равнодушен к подобным зрелищам, к тому же со мной была Кэт, которую могло расстроить созерцание казни. Поэтому я пытался отвлечь ее разговорами, стоя спиной к эшафоту, но когда обернулся мне показалось, что меня окатили ледяной водой.

Сначала я понял только что мальчик на эшафоте был из дворян — его лицо было закрыто маской, а экзекуцию проводили не раздевая приговоренного. Потом я увидел, что юноша довольно субтилен и у него слипшиеся от крови русые волосы.

Самообладание отказывает мне удивительно часто в последнее время. Я не ожидал от себя такого поступка, но в тот момент мною двигала только постыдная смесь ужаса и ярости.

Судя по тому, что экзекуция не ограничилась несколькими ударами, проступок был по-настоящему серьезным. Но мне было плевать. В тот момент я ни о чем не думал, только о том, что мой глупый брат все-таки заработал свой эшафот, что мне придется зашивать ему исполосованную спину, а еще о том, в какую сумму обойдется счету Говардов убийство палача.

Потому что никто и не при каких обстоятельствах не смеет

Не помню, как мне удалось прорваться на эшафот, кажется, меня никто и не пытался остановить. Я оттолкнул палача, когда он замахивался плетью. Он не успел остановить замах, и удар, пусть и сбитый, обжег даже сквозь пальто.

Хвала Спящему, этот недоумок не успел остановить руку!

Я разрядил в него весь барабан. Конечно, это не было необходимостью, я мог попасть ему между глаз даже с того места, где стоял изначально. Но этот удар считался нападением на аристократа, а значит, немедленно передавал этого человека в полное мое распоряжение. А человек, который только что истязал моего брата заслуживал гораздо худшей участи.

Я сорвал маску с прикованного к столбу и едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Это не Уолтер, это младший сын Монтгомери, кажется, Джеймс. Позже я узнал, что он тайно встречался с Анной Стэнхоул, которая была помолвлена с Арнольдом Блаунтом. Конечно, с его стороны это была несусветная глупость. Мало того, что Джеймс был младшим из пяти сыновей Монтгомери, а Анна — старшей дочерью и единственным ребенком в семье, так еще и мистер Блаунт всегда отличался вспыльчивым характером, жестокостью и знанием законов. И поддержкой Колыбели Серой — еще бы, род Блаунтов ежегодно жертвовал стоимость своего поместья.

Для Джеймса в этот раз все закончилось. Я забрал его, пришлось отдать свое пальто — его рубашка, конечно, превратилась в лохмотья.

Я боялся, что Кэт испугается. Что ее оттолкнет убийство палача, но к моему удивлению она ничего мне не сказала до самого поместья Монтгомери, куда разумеется пришлось заехать. Она напоила Джеймса опиумными каплями, говорила ему какие-то утешающие глупости, а потом даже осмотрела его спину и сказала, что шить придется совсем немного.

К чести юноши нужно сказать, что он держался крайне достойно, хотя я видел, что каждая кочка, на которой подскакивает экипаж, причиняет ему неимоверные страдания. Наконец, он потерял сознание, и я был рад этому — по крайней мере, на какое-то время он перестал мучиться.

И сейчас, когда я пишу об этом, меня восхищает выдержка Кэт, не забывшей о врачебном долге в такой момент.

В отличие от меня. Я никак не мог отделаться от этого морока — Уолтер стоит на коленях перед палачом. Его истязают на площади перед толпой людей, жаждущей «справедливости» — это ведь так похоже на Альбион, сохранять иллюзию равенства. Это зрелище бросают толпе, как кость бродячей собаке — очень редко. Когда кто-то совершит по-настоящему большую глупость. Так аристократы не забудут, что и они смертны, и чернь не станет лишний раз бунтовать, потому что закон для всех один.

Но Уолтер не понимает. Это он мог стоять там, на этом проклятом эшафоте. Это он мог потерять сознание в экипаже, укрытый моим пальто, залив кровью сидения. Я мог ехать сейчас в Вудчестер, чтобы спросить у отца, как он мог отдать Уолтера палачам.

Мальчик неглуп, но дурно воспитан и во всем идет наперекор. Но это не значит, что я даже в самых черных мыслях мог бы представить себе, что позволю его пытать.

Это не значит, что, если бы наш отец, которого я чтил всю свою жизнь немногим меньше Спящего, отдал Уолтера, я простил бы ему этот поступок.

…

Кэт сказала, что понимает, почему я бросился на эшафот. Сказала, что презирает палачей, потому что это бесчеловечное ремесло и нельзя относиться к страданиям как к части своей работы.

Признаюсь, от ее слов мне стало не по себе.

Но главное — этот досадный инцидент исчерпан.

Мне вполне удалось скрыть рубец от удара плетью. Не могу сказать, чтобы он доставлял мне особые страдания, но служил постоянным напоминанием о том, что Уолтер мог заработать множество таких же.

Я молюсь за него, каждый день, с тех самых пор, как мать научила нас первым молитвам. Я шепчу Спящему тот Сон, в котором у моего брата достает разума вырасти достойным человеком. Сон, в котором он не будет страдать и смирит, наконец, свою гордыню и сможет меня понять. Я мечтаю о том дне, когда мы сможем поговорить, как равные, и между нами не будет стены обид и непонимания. Мне так много нужно ему сказать.

…

Уолтер почувствовал, что еще немного и черный шарф клирика его удавит. А может, дело было вовсе не в шарфе.

Он спрятал дневник за пазуху и вышел из купе.

Людей поубавилось, только несколько студентов, шумно переговариваясь, курили и стряхивали пепел прямо на пол. Он хотел попросить папиросу, но вспомнил колющий запах табака из трубки, и понял, что это ему не поможет.

Открыл окно и уставился на проплывающую мимо вересковую равнину. Скоро вереск должен расцвести и серо-бурое, залитое туманами пространство укроется лиловой пеной.

— Уолтер? — Эльстер тронула его за рукав.

— Я запутался, — тихо сказал он. — Я должен его ненавидеть. А он как будто издевается надо мной, сначала рассказывая, как пытал людей, а потом…

Эльстер кивнула. Она стояла, заложив руки за спину и смотрела на него снизу вверх.

— Ты узнал, что хотел? Узнал, что он изобрел?

— Нет, — признался он. — Не могу. Боюсь узнать правду. Я и так с каждым днем чувствую, как все вернее схожу с ума. И не понимаю, что это за вещество такое, что не выводится из организма месяцами. Становится только хуже, а ведь должно быть наоборот…

— Уолтер, а где он похоронен? — вдруг спросила Эльстер. Он замер, слегка обескураженный вопросом.

— В фамильном склепе Говардов, недалеко от Вудчестера.

— Это что, у вас дом на родовом кладбище стоит?

— Конечно, а как иначе?

— Ты не переживай, все у тебя с головой в порядке, — обнадежила она. — Вы там просто все двинутые. А почему ты не сходил к нему на могилу?

— Не успел. Хотя собирался. Но знаешь… у меня тогда было ощущение, что он будет не рад меня видеть…

— А сейчас?

«Потому что никто, ни при каких обстоятельствах не смеет…» — единственная фраза, написанная дрожащим почерком. Зачеркнута аккуратно, словно по линейке.

— А сейчас мне жаль, что сразу туда не пошел, — признался он.

Эльстер протянула руку, словно собираясь до него дотронуться, но потом уронила ее, и в ее взгляде скользнула какая-то растерянность. Она снова протянула руку и аккуратно поправила его сбившийся шарф. Жест вышел холодным и почти официальным, но она успела провести кончиками пальцев от его уха к затылку.

— Не следует вам столько пить, патер Ливрик, — громко сказала она, улыбнувшись.

— А вам, юноша, следует помнить, где ваше место, — ответил он, и в его голосе было больше нежности, чем он хотел себе позволить.

…

На станции к ним присоединились еще двое попутчиков — пожилая пара. Женщина скромно несла накрытую белой тряпицей корзинку, а мужчина катил за собой тележку, на которой возвышались пара клеток с флегматичными белоснежными гусями, три перемотанных веревками чемодана и сумка, из которой раздавались звуки, напоминающие одновременно звериный рык и вой вьюги.

Увидев Уолтера, женщина широко улыбнулась и осенила себя и мужа знаком Спящего. Сказала, что ее зовут Лорой, а мужа — Бэрром. Потрепала Эльстер по щеке, назвав «славным мальчишечкой». Уолтер почти увидел, как Эльстер кусает ее за руку, но, к его восхищению, ей хватило самообладания промолчать и даже кисло улыбнуться.

А потом Лора открыла сумку.

Уолтер на секунду поверил, что «вы все умрете» рыжей Идущей случится прямо сейчас. Из сумки вырвалось нечто угольно-черное, с горящими ненавистью зелеными глазами и хвостом-трубой. Кот, пометавшись по купе и оставив на столе несколько царапин, замер в невозможном балансе на оконной раме и с ненавистью уставился на Уолтера.

— Это что?! — сипло спросил Бен, прикрывающий напуганную Зои.

— Котик. Лучший мышелов из всех, кто у нас был за три десятка лет, — с гордостью ответила Лора. — Главное было правильно назвать. Котеночком его совсем взяли, возвращались с казни…

— Дайте-ка угадаю, — проворчал Уолтер, глядя коту в глаза.

— Подобрали, когда с площади шли, там как раз повесили этого маньяка, Джека Говарда…

Кот утробно заурчал, распушившись еще больше. А потом открыл пасть, обнажив белоснежные клыки едва ли не в полпальца длиной и почти беззвучно зашипел.

— Славный котик, — одобрил Уолтер. — Бешеный темперамент, весь в тезку. Вы в Эгберте живете?

— Возвращаемся к моей сестре с Альбиона, — слегка удивленно отозвалась Лора. — Несколько лет ее не видели…

— И что, неужели он согласился жрать альбионских мышей? — скептически спросил Уолтер.

— Конечно, чем альбионские мыши хуже эгбертских? — подал голос Бэрр.

— Джек Говард бы с вами поспорил, — криво усмехнулся Уолтер. — Видимо, это были социально неблагонадежные мыши.

Остаток дня прошел довольно мирно. У Лоры в корзинке оказались пирог, завернутый в чистое полотенце, головка сыра, каравай и расписной горшок с топленым маслом. Уолтера все еще мутило от одного вида еды, а Эльстер смотрела на Лору с неприкрытой враждебностью и категорически отказалась есть. Уолтер снова молча поблагодарил Спящего за привилегии, которые давал ему сюртук и заявил, что они соблюдают пост.

Зои смотрела на Лору влюбленными глазами и застенчиво улыбалась, а когда она вытащила из кармана несколько дешевых конфет в ярких бумажных фантиках — бросилась ей на шею. Эльстер следила за сценой с едва заметной ревностью. Уолтер видел, что ее все сильнее раздражают новые попутчики, но уже утром поезд должен был прибыть на Лоу.

Ночью Уолтер не спал, рассеянно обнимая Эльстер, положившую голову ему на колени. Он пил чай, по вкусу больше напоминавший заваренную пыль, добавив в него десять капель тоника и пытался читать дневник. Но с каждой минутой у него все больше слезились глаза, а слова никак не желали складываться во что-то осмысленное.

Сон не приходил, но почему-то нарастала тревога. Уолтеру казалось, что там, в соседних купе, все громче и громче спорят люди, много, много людей, десятки голосов нарастали, словно шум прибоя.

Вагоны третьего класса. Студенты, рабочие, Идущие — все они любили пошуметь среди ночи. Да что там, вдохновенные речи Бена вчера тоже наверняка кому-то мешали спать.

И все же все сильнее нарастала тревога. Голоса пугали, царапали изнутри, путали мысли, растягивая их словно лески на рыболовных крючках.

Уолтер зажмурился, стараясь сосредоточиться на какой-нибудь мысли, но ничего не получалось. Ему казалось, что он не то тонет, не то срывается со скользкого обрыва, вырывающегося из-под пальцев.

В этот момент ему на плечо легла чья-то тяжелая и теплая ладонь. Он, вздрогнув, обернулся, толкнув Эльстер. Она тут же проснулась и села, испуганно озираясь.

Никого не было, только кот Лоры поставил ему на плечо лапы и смотрел в упор огромными зелеными глазами.

— Твою-то мать, котик, — шепотом выругался он. Кот не шевелился, и его усы слегка щекотали щеку. — Какого Проснувшегося тебе надо?

Кот несколько раз мотнул хвостом, а потом вдруг боднул его лбом в переносицу. Уолтеру показалось, что его ударили в лицо кулаком — на ласку жест был похож меньше всего. Ругаясь и потирая нос, он пропустил момент, когда кот соскользнул со спинки кресла к нему на колени.

— Он… он что, только что меня выгнал? — растерянно прошептала Эльстер.

— Кажется… — в тон ей ответил Уолтер, наблюдая, как кот переминается, а потом сворачивается клубком. — Восхитительно. Иди ко мне, — позвал он Эльстер.

Она прижалась к его боку и положила голову ему на плечо. Он поправил сползшее с ее плеч пальто, которым она укрывалась.

— Я слышу голоса. Ты слышишь? — тихо спросил он.

— Нет. Но я тоже слышала в Колыбели, — ответила она. — Не можем же мы все разом сойти с ума? Вот Бену с утра тоже померещилось.

— Не понимаю, какого… Может мир сходит с ума? Спящий просыпается?

— Никто не просыпается, — прошептала Эльстер, воровато оглядываясь и целуя его в уголок губ.

Ему ничего не хотелось так отчаянно, как ответить, но он не осмелился.

Эльстер засыпала легко и быстро. Уолтер ей даже завидовал — он с самого Лигеплаца нормально не спал.

А голоса все не смолкали. Они звучали, накатывая волнами, то с шуршанием отступая, то нарастая. Уолтер почувствовал, что еще немного — и он будет готов до утра слушать голос Джека. Даже если он будет рассказывать ему о своих подвигах в Гунхэго.

Вдруг на коленях что-то завибрировало, а следом раздался густой, громкий звук, похожий на рокот работающей машины. Уолтер не сразу понял, что произошло.

Кот мурлыкал, щуря светящиеся в темноте глаза. Он мурлыкал, и Уолтер не мог расслышать голосов.

Улыбнувшись, он осторожно погладил теплые бархатистые уши, заранее попрощавшись с парой пальцев. Но кот предпочел не заметить вольности.