Механические птицы не поют

Глава 17. Черные нити

Пациентка 34, Ксу Дэнь, 27 лет, маркитантка, до войны — мелкая торговка. Прибыла в Лестерхаус с легкой формой истощения. Следы насилия, ранний срок беременности. Помещена под особое наблюдение.

Аллергических реакций не обнаружено.

День 1

«Трель» введена пациентке в стандартной дозировке перорально вместе с 5-ю каплями состава 1. В качестве макета использована картина «Берег Карпа» гунхэгского художника Ли Нита.

08.17. Пациентка не смотрит на картину, лежит лицом к стене. Не проявляет беспокойства.

08.34. Пациентка повернула голову к картине. Прислушалась и отвернулась обратно. Фиксирую начало стадии «шорох».

08. 56. Пациентка нервничает. Ходит кругами по палате, принюхивается, оглядывается на дверь, а потом прикладывает ухо к картине. Фиксирую начало стадии «белый шум».

09.05. Пациентка стучит в дверь. Перевод мистера Хорросона: «Я слышу шум волн. Чайки кричат и пахнет рыбой. Скажи доктору, что я схожу с ума, скажи». Фиксирую начало стадии «отрицание».

09.17. Ровно час с начала эксперимента. Пациентка в состоянии эйфории.

Счастлива?..

10.08. Фиксирую стадию «сопротивления». Пациентка проявляет первые признаки тревоги.

10.35. Фиксирую стадию абстиненции. Пациентка катается по полу и воет. Не пускаю в палату санитаров.

10.44. Пациентка сорвала картину со стены, порвала ее на куски и ест. Пустил санитаров — краска токсична. Пациентка в состоянии острого бреда, агрессивна, отбивается и пытается доесть картину. Кричит, что ненавидит этот берег. Новая стадия? Это нужно?..

11.07. Пациентка успокаивается. Лежит лицом к стене. Плачет. На вопросы отвечает четко.

Первый состав, «Трель», шестая неделя беременности, устойчивого результата не получено.

…

Уолтер растерянно смотрел на страницу, явно вырванную из другого блокнота с гладкой белой бумагой. Она была сложена вчетверо и спрятана под обложку.

— И зачем ему потребовалась таскать с собой именно эту страницу? — риторически спросил он у Эльстер, сидевшей на полу у двери.

— Думаю, надо дневник сначала дочитать, там и будет понятно зачем, — зевнула она в чашку.

Доктор Харрис написал патеру Морну, что имитацию по каким-то причинам задерживают. Уолтер окончательно смирился с необходимостью носить перчатки — ждать дальше было нельзя. Патер Морн ничего не говорил, но Уолтер прекрасно понимал, что если их переводят на разные этажи раз в день — значит, в Колыбели опасно.

К тому же его все сильнее мучили кошмары. Видений наяву больше не было, и он списал их на последствия воспаления, но сон из отдыха превратился в пытку. Уолтер старался спать как можно меньше, пил много кофе и попросил патера Морна убедить доктора Харриса назначить тонизирующие капли. К его удивлению, тоник ему предоставили почти сразу, и это почему-то нисколько не обрадовало, а наоборот, встревожило, но Уолтер списал все на обострившуюся паранойю.

Поезд до Эгберта отходил через два часа. Патер Морн принес Уолтеру сюртук Служителя и маску со знаком Колыбели Песчаной — небольшого храма на юге Эгберта. Эльстер он хотел дать платье Утешительницы, но Уолтер попросил достать мужскую одежду. Может быть, это была лишняя предосторожность, но Служитель и министрант должны были вызвать меньше подозрений, чем Служитель и Утешительница. Все же Унфелих искал в первую очередь молодого мужчину и девушку. К тому же к Утешительнице всегда могли обратиться за помощью, в то время как для обращения к клирику обычно требовался серьезный повод. Уолтер знал несколько десятков молитв и был хорошо знаком с обрядами Колыбелей, поэтому в своей способности разыграть клирика в экстренном случае не сомневался. А вот из Эльстер, с ее темпераментом и акцентом, Утешительница бы не вышла. Министранту же полагалось молчать и выполнять указания клирика.

Два билета до вокзала Лоу в Эгберте, третий класс, купе на шестерых, лежали у Уолтера во внутреннем кармане. Сначала он хотел попросить места в вагоне четвертого класса, с рабочими — боялся, что его кто-то узнает, ведь маску придется снять. Но потом решил, что Эльстер не заслужила такого приключения, к тому же почти пятидесятичасовая проверка на прочность после операции чревата последствиями.

Черный сюртук клирика ему шел, но он заметил, что Эльстер смотрит на костюм с явной неприязнью. Впрочем, свой она надела без возражений.

— Уолтер, а почему на рубашке для мальчика оборочки? — спросила она, разглядывая кружевные манжеты.

— Это символ чистоты, — задумчиво ответил он, продолжая вертеть в руках страницу. — Такие же нашивают младенцам на одеяла, там специальное плетение…

— Вот оно что! А я думала, чтобы мальчик больше был на девочку похож.

— Зачем? — рассеянно спросил он и тут же понял зачем. — О Спящий, Эльстер! Большинство клириков — достойные люди, настоящие Служители, без склонностей к… да не смотри ты на меня с такой жалостью!

Она послушно опустила глаза, но скептическое выражение с ее лица не исчезло.

— За что ты не любишь клириков? — спросил Уолтер, убирая страницу обратно под обложку.

— За лицемерие, — пожала плечами она.

— Есть много плохих людей. Жадных торговцев, лицемерных клириков, жестоких военных, корыстных Пишущих. А еще жестоких Пишущих, жадных клириков и корыстных военных. Но не любишь ты клириков, — настойчиво сказал он.

— У меня был кризис веры, — тихо сказала Эльстер, отводя глаза. — Я… когда-то хотела быть Утешительницей.

— Ты и сейчас можешь ей стать.

Уолтер пожалел, что начал этот разговор. Для того, чтобы стать Утешительницей, женщине не нужно было ничего, кроме желания и готовности посвятить себя работе. Но для Эльстер эта дорога была закрыта изначально — в любой Колыбели ее бы и на порог не пустили. На самом деле таких клириков, как патер Морн были единицы, по крайней мере на Альбионе — остальные считали Пташек святотатством и отрицали их человечность.

— А сейчас не хочу, — ответила она, и лицо ее осталось совершенно непроницаемым. Уолтер хотел все-таки добиться ответов, но решил закончить неприятный разговор. В конце концов, откровения перед дорогой все равно были не лучшей идеей.

Вздохнув, он убрал дневник в саквояж и залпом допил кофе.

— Знаешь, как происходит посвящение для любого, кто хочет связать свою жизнь с Колыбелью? — миролюбиво начал он, заново наполняя чашку.

— Нет, и… не знаю, — мрачно отозвалась Эльстер. Уолтер понял, что она хотела сказать и усмехнулся.

— Мне показывал патер Морн. Я когда-то тоже думал стать клириком, но только назло отцу — Служителям нельзя иметь детей. И когда патер Морн об этом узнал, он не стал меня отговаривать. Мне было шестнадцать, и мой нигилизм тогда выходил за все разумные пределы, — Уолтер тактично умолчал, что за разумные пределы его нигилизм вышел после истории с Джейн. — Мы пришли в келью молодого человека, который готовился стать Служителем. Он готовил глину.

— Что? — удивленно спросила Эльстер, поднимая глаза. Он усмехнулся, радуясь, что удалось ее заинтересовать.

— Глину. Протирал через сито, чтобы удалить все примеси. Раз за разом. Закончив с одной партией, он складывал глину в форму, заливал водой, накрывал чистым полотенцем и принимался за следующую. Мы смотрели, как он это делает пару часов, а потом ушли. Через неделю мы вернулись. Парень не обращал на нас никакого внимания. Я даже не помню его лица, руки помню — с длинными пальцами, холеные. И вот он этими руками месил глину. Очень тщательно, чтобы там не было ни одного пузырька воздуха. Когда мы вернулись на следующий день, он сидел перед гончарным кругом. На этот раз мы до позднего вечера молча смотрели, как он портит одну заготовку за другой. У него вообще-то неплохо получалось, но он явно хотел добиться чего-то конкретного. И вот уже почти ночью у него получился горшок.

Уолтер задумчиво смотрел в чашку. Вспоминал, как его раздражало многочасовое сидение на узкой, неудобной скамье и наблюдения за бесплодными попытками создать горшок, который можно было купить в любой гончарной лавке за пару мелких монет.

— И в чем Служение? В лепке горшков? — скептически фыркнула Эльстер.

— Когда он подсох, мы с патером Морном смотрели, как будущий Служитель его обжигает. И знаешь что? Горшок треснул. На следующий день мы снова смотрели, как он сидит за гончарным кругом. Не буду тебя утомлять — вышло у него с третьей попытки. На словах это быстро, а на деле — Эльстер, я готов был застрелиться. Серьезно, мы часами смотрели, как человек лепит горшок. И когда очередной трескался, парень даже бровью не вел, садился лепить следующий.

— И что, он обжег свой горшок и все закончилось?

— О нет, что ты. Потом он сел его расписывать. Вот это ему удавалось гораздо лучше. Я решил, что если он испортит узор и сядет снова лепить этот сотню раз проклятый мною горшок — выпрыгну в окно, благо комплекция тогда позволяла.

— А ты был щупленький мальчик, — улыбнулась Эльстер, явно вспомнив узкие окна в кельях.

— Весьма. Но он его не испортил. Рисовал он просто невероятно — каких-то птиц и цветы, прорабатывал инструментом, похожим на иголку, каждую деталь, каждое перышко. Потом покрывал его глазурью, и за этим мы тоже смотрели. Ох, Эльстер, я когда университет закончил — так не радовался, как за этого человека, когда он дорисовал. И знаешь, что он сделал, когда закончил?

— Видимо, пошел показывать клирикам, чтобы они оценили, какой он упорный молодец?

— Нет. Он его, проклятье, разбил. Смел осколки в совок и выбросил в камин. Патер Морн потом сказал, что если бы не я — он занимался бы этим в одиночестве. За ними никто не смотрит, никто не заставляет и никто не знает, действительно ли они выполнили работу.

— Но зачем тогда? Почему нельзя просто купить горшок, разбить его и…

— Вот из-за таких вопросов я не стал клириком, — улыбнулся Уолтер. — Среди них есть художники, которые шпателем снимают готовую картину с холста, портные, которые разрезают на мелкие кусочки готовое платье, резчики по дереву, стирающие наждаком узоры…

— А писатели? Или музыканты?

— Нет, суть состоит не просто в том, чтобы уничтожить свое творение. Сначала его нужно обезобразить. Если бы картину просто сжигали — она горела бы красивой, но художник должен превратить ее в грязь прежде, чем бросить в камин. Как писателю уничтожить свою книгу?

— О, очень просто. Нужно начать хорошую историю, которая что-то для тебя значит, а потом превратить героев в кретинов и забыть про все, кроме неправдоподобно-сахарной любви.

— Вот из тебя вышла бы Утешительница, — проворчал Уолтер.

Раздался стук в дверь. Эльстер вскочила с пола и начала поправлять одежду. Он повернул ключ.

Патер Морн торопливо зашел в келью. В руках он держал несколько тростей и что-то завернутое в черную ткань.

— Вы готовы? Экипаж будет через десять минут. Я принес трости, полагаю с вашей прошлой не стоит появляться на людях, хотя она и не очень приметная…

— Благодарю, думаю мне будет лучше вообще без нее, — задумчиво произнес Уолтер, старательно прогоняя воспоминание о ввинчивающемся в уши скрипе клинка, который он во сне вонзил Эльстер под подбородок.

Патер Морн выглядел растерянным. Он стоял, сжимая в руках сверток черной ткани и явно сомневался, стоит ли отдавать его Уолтеру. Наконец, он решился:

— Мальчик мой, я хотел все-таки оставить эти вещи себе, чтобы лишний раз не тревожить, но у меня были недвусмысленные указания на их счет, и я все же не посчитал возможным…

Уолтер не слушал. Он заворожено смотрел на содержимое свертка и чувствовал, как предательски дергаются пальцы на правой руке.

На черном бархате лежал шелковый зеленый платок, тот самый, который Джек отдал патеру Морну в день казни.

Уолтер словно в трансе протянул руку и коснулся прохладной ткани. Мир погас на мгновение, и вот платок снова скользит по белоснежному воротнику-стойке, безжизненно повисая в длинных пальцах Джека. Ярко-зеленое пятно и эшафот, застеленный черным бархатом…

— Это кусок покрывала с эшафота? — прошептал он, пораженный внезапной догадкой.

Патер Морн печально кивнул:

— Я не знаю, зачем ему понадобилось. Он сказал, что это… приносит удачу.

Рядом с платком лежал длинный черный пенал, перевязанный кожаным шнурком. Уолтер быстро распутал узел, надеясь, что ошибся и внутри окажется не то, о чем он думал. Но когда он развернул пенал, в золотистом свете тускло блеснули инструменты — черные рукояти, матово-белая сталь. Несколько зажимов и расширителей, свернутая тугой спиралью лента пилы, пять видов скальпелей и множество игл.

— Патер Морн, скажите мне честно, он этим?.. — выдохнул Уолтер.

— Нет, что вы. Инструменты лежали в его кабинете, а те, которые… вы имеете в виду остались в лаборатории.

— Зачем это? — с неприязнью спросила Эльстер, заглядывая Уолтеру через плечо.

— Я не знаю, — развел руками патер Морн. — Он только просил отдать их вам. Может быть, как какой-то символ, или не хотел, чтобы они попали к кому-то другому… Джек был странным молодым человеком. Он мой самый большой грех и неразрешимая загадка… — горько прошептал он.

Рядом с инструментами лежало запечатанное письмо в конверте без подписи.

— Он сказал прочесть только когда вы решите для себя, что правда, а что нет, — тихо сказал патер Морн, протягивая руку к конверту и тут же отдергивая.

— Патер Морн, прошу вас. Я знаю о тайне исповеди, но… скажите мне, это Джек убил Кэтрин? Умоляю, я всегда хотел ему верить… — не выдержав, попросил Уолтер. Он не мог оторвать взгляд от письма и с трудом боролся с искушением вскрыть его прямо сейчас.

— Если бы я мог! Я бы даже нарушил тайну исповеди, но ваш брат запретил мне отвечать вам на такие вопросы. Он сказал, что однажды вы поймете его и либо примите, либо отречетесь. И тогда откроете письмо.

— Мой брат обладал множеством талантов, но главным, безусловно, был талант все усложнять и запутывать, — проворчал Уолтер, убирая письмо во внутренний карман к билетам и сматывая пенал.

— Увы, не могу с вами не согласиться.

— Вы знаете о его работе в Лестерхаусе? На этот-то вопрос вы можете ответить?

— Знаю, — признался патер Морн. — И поверьте, я ничего не мог сделать. Я пытался, хотя меня это не оправдывает.

— Мы все пытаемся, — вдруг огрызнулась Эльстер, забирая у Уолтера сверток и пряча в саквояж. — А расхлебывать потом другим. Кажется, десять минут прошли.

Уолтер, кивнув, надел маску. Патер Морн горько усмехнулся:

— Я уверен, скоро все кончится, мальчик мой. Тогда приезжайте снова, уже под своим именем. И вас, мисс, я буду ждать. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем понять друг друга.

Эльстер явно хотела сказать очередную колкость, но промолчала. Вежливо улыбнулась и спрятала лицо под маску.

Слов, которые хотел бы сказать Уолтер, оказалось слишком много, но все они уместились в два коротких:

— Спасибо вам.

Патер Морн, печально улыбнувшись, обнял его на прощание, а Уолтер пожалел, что не исповедовался перед отъездом. Может быть, клирик знал средство от его кошмаров.

В экипаже они с Эльстер сидели молча, не снимая масок. Когда они ехали в Колыбель, обоими двигало безрассудное отчаяние, которое не оставляло места страху. Но сейчас Уолтер каждую минуту представлял, как экипаж останавливается, как открывается дверь и Унфелих, который не прячет лицо от альбионского тумана, протягивает к нему руку.

В кармане, кроме письма и билетов, лежали документы на имя Ливрика, заверенные всеми печатями. Он знал, что патер Морн купил полтора десятка билетов от имени Колыбели на разные поезда и еще пять — на дирижабли. Унфелих не сможет быть сразу везде и сколько бы связей и власти у него не было, против неприкосновенности клириков он бессилен.

По крайней мере, пока вокруг люди.

Но тревога не отступала.

Эльстер сидела напротив, опустив голову и сцепив руки в замок. Ему показалось, что она разглядывает кружево манжет.

До вокзала они доехали без приключений, но выходя из экипажа Уолтер с трудом сдерживался, чтобы не схватить Эльстер за руку и не сорваться на бег. Чужой взгляд, тяжелый, испытывающий, словно прилип к коже, проклевываясь нервным зудом. Мысль о том, что неплохо было бы заменить на протезы остальные части тела, лишь бы не чувствовать его, становилась все настойчивее.

— Патер Ливрик? — послышался в микрофоне встревоженный голос Эльстер. Уолтер только махнул рукой — идем.

Вокзал не зря сравнивали с сердцем Альбиона. Огромное, полукруглое здание из темного стекла и правда кому-то напоминало вырванное из груди брошенное на землю черное сердце, разбросавшее неестественно длинные вены и артерии. Но Уолтеру всегда казалось, что Вокзал похож на паука, притаившегося в рельсовой сети.

Туман был здесь особенно плотным. Поезда — несуразно огромные, закопченные змеи — спали, прижавшись к рельсам и выдыхая ядовитый дым. Все на расстоянии вытянутой руки скрывалось в сплошной серости, а призраки людей и нависающее над головой здание Вокзала только усиливали тревогу. Уолтер не сразу заметил, что напуганная Эльстер взяла его за левую руку. Хотел забрать, чтобы не привлекать лишнего внимания, но потом пригляделся и слегка сжал пальцы, жалея, что не чувствует ответного прикосновения. Она выглядела совсем юной, хрупкой и напуганной — Уолтеру просто не хватило духа ее оттолкнуть, и он решил, что жмущийся к наставнику министрант, пораженный величием Альбиона, не вызовет подозрений. Мысль о том, что говорила об отношениях клириков с помощниками сама Эльстер, он с раздражением отогнал.

— Все будет хорошо, — выбрал он безликие, но теплые слова, постаравшись вложить в них все остальные, которые не мог сказать.

— Да, патер Ливрик, — отозвалась Эльстер, и голос у нее был совершенно несчастный.

На самом деле в подобных предосторожностях толка было немного — вокруг стоял монотонный шум.

Грохотали по рельсам поезда, скрипели экипажи, переговаривались проходящие мимо люди, и Уолтер постоянно слышал в микрофоне обрывки разговоров. Он крепче сжал руку Эльстер — чем ближе они подходили к Вокзалу, тем сильнее становилась тревога. Вокзал прятался в туман и звуки, почти лишая зрения и слуха. Уолтер, успевший привыкнуть к золотистому, теплому покою Колыбели, смотрел на возвышающееся над ним здание, как на маяк.

Люди-тени возникали из тумана и тут же исчезали. Вокзал словно выдыхал их вместе с черным дымом и казалось, что стоит остановиться — и толпа попросту снесет тебя, утянув обратно на полутемные улицы, с которых только что удалось вырваться.

Краем глаза Уолтер заметил, что какой-то особо торопливый мужчина в буром пальто и с огромным чемоданом вот-вот в них врежется. Не задумываясь, он выпустил из рук саквояж, с глухим шлепком упавший в грязную лужу и правой рукой притянул Эльстер к себе.

Мужчина пробормотал что-то виноватое, скрываясь в тумане. Уолтер, тихо выругавшись, поднял саквояж и принялся отряхивать.

— Да чтоб тебя!.. — теперь в голосе Эльстер слышалась настоящая паника. Он обернулся и замер.

На темно-серой куртке министранта расползся длинный разрез, сквозь который виднелась белая рубашка и полоска обнаженной кожи.

— Не вздумай бежать, — предупредил он, по ее позе угадав намерения.

— Но я не…

— Возьми саквояж, — глухо ответил Уолтер, почти силой вложив его Эльстер в руку.

Он взял ее за плечи и поставил перед собой.

— Иди. Иди, ну! — рыкнул он, заметив, что она медлит.

Ему было страшно. Хотелось схватить Эльстер за руку и бежать к Вокзалу, но он хорошо понимал, что именно если они побегут — их будет проще всего узнать в толпе. Он сжал в кармане револьвер, отчетливо понимая, что он сейчас бесполезен — не палить же во всех подряд. Но прикосновение тяжелого металла немного остудило панику.

Женщина в сером пальто.

Мужчина в бордовом сюртуке. На маске зачем-то нарисованы две параллельные белые линии.

Еще одна женщина с двумя детьми.

Мужчина с огромным брыластым псом. Пес дернулся и чуть не получил пулю между глаз.

Бурого пальто нигде не было видно. Уолтер сжимал Эльстер за плечи и заставлял ее идти вперед, прикрывая собой со спины и руками по бокам. Она прижимала саквояж к груди и он слышал в микрофоне ее сбивчивое дыхание.

Сотни людей в безликой темной одежде, с лицами, спрятанными за масками, шли им навстречу и сотни направлялись к вокзалу. Убийцей мог оказаться каждый, и спрятаться было некуда.

Желание бежать или закрыть Эльстер собой прямо среди всех этих людей, и так стоять так, пока Вокзал не опустеет, становилось все сильнее.

— Больно… — раздался в микрофоне сиплый голос. Уолтер на мгновение успел испугаться, что кто-то все же добрался до Эльстер, но потом понял, что слишком сильно сжал пальцы.

— Прости.

Он очень надеялся, что не повторяется история с мячиком.

Наконец, они дошли до Вокзала, сменив уличный полумрак на стерильно-белый свет тысяч светящихся лент, обвивавших потолки, колонны и даже стелящихся по полу. Уолтер прижал Эльстер спиной к одной из колон и забрал у нее саквояж.

— Уолтер?.. — растерянно прошептала она, не сопротивляясь, когда он начал судорожно ощупывать ее куртку.

Разреза не было.

— Вот так и появляются байки о клириках и мальчиках… — хрипло выдохнул он.

— Что с тобой такое? — сочувственно спросила она, осторожно забирая у него подол.

— Скажи ей правду, — вдруг потребовал Джек, и его голос звучал не в микрофоне, а прямо над ухом.

— Мне показалось, что тот мужчина пытался полоснуть тебя ножом. То есть… мне показалось, что он это сделал, — торопливо исправился Уолтер, услышав испуганный вздох. — Я видел разрез на твоей куртке.

— Надо уезжать из этого проклятого города… Он тебя с ума сводит, — тихо сказала она, сжимая его рукав. — Пойдем, сядем в поезд и оставим эту дрянь позади.

Уолтер вдруг подумал, что рельсы, раскинутые Вокзалом, тянутся гораздо дальше, чем кажется. Кайзерстат, отделенный морем, не был связан с Альбионом железной паутиной, но туда ему путь заказан. Если Вокзал и правда сердце, то наполненные ядовитой кровью вены рельс далеко разносят эту заразу, и он не сможет скрыться…

— Да что с тобой! — голос Эльстер вывел его из оцепенения.

— Прости, да, да, пойдем, — пробормотал он, оглядываясь в поисках выхода. — Как плечо?

— В порядке, ты левую совсем не сжимал — видимо, боишься, даже когда сходишь с ума, — усмехнулась она.

Раздался хлопок, похожий на выстрел. Эльстер, вздрогнув, вцепилась в его руку.

— Это означает, что через десять минут отправляется поезд. Видишь? — успокаивающе сказал он, показывая на огромное табло под потолком. Медные пластинки с выгравированными цифрами вращались, сменяя значения каждую минуту, и издавали ровный монотонный стук. Когда подходило время отправки — напротив номера поезда таблички замирали и раздавался сигнальный хлопок.

Эльстер кивнула, но руку его не выпустила. Уолтер, отчаявшись призвать ее к сохранению конспирации, не стал возражать. В конце концов, ей неоткуда было знать о том, как ведут себя с помощниками клирики. А те частности, которые ей удалось узнать, явно не подходили для разыгрывания на людях.

К поезду пришлось пробираться по высоким узким мостам, усиливающим сходство с паутиной. Уолтер поймал себя на том, что идет не глядя на указатели и почувствовал полоснувшее раздражение. Все же он дышал с Альбионом в одном ритме, понимал его знаки, как явные, так и тайные. Принадлежал ему.

— Не льсти себе, принадлежал бы Альбиону — болтался бы в петле рядом со мной, — голос Джека был полон яда. Уолтер, вздрогнув, обернулся.

У парапета стоял высокий человек в темно-сером пальто и изумрудном шарфе. Он смотрел прямо на него и медленно поднимал руку. Там, между рукавом пальто и черной перчаткой, виднелась белоснежная полоска манжеты в частых красных каплях.

— Эй, ты чего? — Эльстер потянула его за рукав и морок растаял в густом тумане. Мужчина по-прежнему стоял у парапета, и шарф его был зеленым, а пальто — серым, но никакой это, конечно, был не Джек. Мужчина был ниже, шире в плечах, и Джек никогда бы не позволил себе появиться в людном месте в грязных ботинках.

— Показалось… на брата похож, — кивнул он в сторону незнакомца.

— Да ты что! А я думала он носил плащ-крылатку с красным подкладом и цилиндры.

Презрительное фырканье раздалось удивительно отчетливо.

— Нет, ты что. Знаешь, это даже смешно — когда в газетах стали печатать эти картинки, Джек всегда морщился, как будто… честно сказать, есть мало вещей, кроме тех картинок, способных заставить Джека морщиться. Он не носил цилиндры, и наверное, много бы сказал человеку, который нарисовал его в такой шляпе. А плащи-крылатки считал одеждой нищих студентов, которым приходится по три свитера надевать, чтобы не околеть. Хотя в Гунхэго ему приходилось их носить — форма. Мне это казалось ужасно забавным.

— Надо же, а мне нравилось — такой романтический образ, — вздохнула Эльстер. — Да и я видела много богатых мужчин в таких плащах…

— Джек много странного вбивал себе в голову и был очень щепетилен в вопросах внешности. Болезненно щепетилен, я бы сказал — видела бы ты с каким лицом он смотрел в зеркало, когда вернулся из Гунхэго, — усмехнулся Уолтер, вспоминая, как он тогда чуть не попытался сбрить едва заметную щетину скальпелем.

— Хоть бы меня постеснялся, — философски заметил Джек где-то за спиной.

Они, наконец, спустились с моста. Лестница была узкой и довольно крутой, и Эльстер все сильнее сжимала его руку, явно боясь оступиться. Уолтер же спускался не задумываясь, точно зная, что не упадет.

У вагона Уолтер протянул билеты высокой женщине в строгом темно-бордовом платье.

— Маску, патер, — потребовала она. — И ваше удостоверение.

Он поднял маску и протянул ей удостоверение, выданное патером Морном. Тревоги не было — он хорошо понимал, что это формальность. Женщина несколько секунд внимательно разглядывала его лицо, а потом, кивнув, отточенным движением проштамповала оба билета, даже не посмотрев на Эльстер. Все-таки куртка министранта действительно делала ее безликим приложением к Уолтеру — сейчас это была лучшая роль.

К вагону пришлось пробираться сквозь толпу — он беззастенчиво пользовался привилегиями, положенными клирикам, чтобы не стоять в очереди и не задерживаться на открытом пространстве.

Над толпой у поезда стоял настоящий грай. В этих вагонах ехали пассажиры среднего достатка. Они не отличались чопорностью и альбионской сдержанностью. Эти люди вовсю оправдывали презрение к ним таких, как Ричард Говард и словно наслаждались этим. До Уолтера то и дело долетали обрывки брани, смеха, каких-то историй, ворчание, кряхтение и снова отборная брань на разных языках. Здесь были рабочие, торговцы и лавочники со специальными нашивками на воротниках и множество студентов, от которых чаще всего и доносились ругательства. Некоторые умудрялись, приподняв маски, пить дешевое вино и джин. Эльстер жалась к нему, не то боясь потеряться, не то напуганная таким количеством людей. Он иногда выпускал ее руку и творил знак Спящего в коротком благословении. Толпа расступалась перед ним почти без сопротивления, но он не раз успел отметить мудрость клириков, шьющих сюртуки из немаркой и немнущейся ткани — на куртке Эльстер остался белый след известки, несколько куриных перьев и отпечаток детских пальцев, выпачканных в чем-то липком.

Уолтер с удивлением заметил среди пассажиров полтора десятка Идущих в красных с золотом масках. Четверых мужчин было почти не видно из-под свертков и ящиков. Женщины о чем-то говорили, умудряясь оживленно жестикулировать, несмотря на объемные тюки, которые они держали в руках. Подолы их пестрых юбок тяжело набрякли грязной водой, но они, казалось этого не замечали. Их дети, которых было нетрудно узнать по разноцветным заплаткам на явно перешитой с чужого плеча одежде, носились вокруг, постоянно натыкаясь на других пассажиров. Когда кто-то из них пробегал мимо, Уолтер слышал в микрофоне обрывки фраз на незнакомом языке, но догадаться, что они азартно выкрикивают друг другу, было совсем не трудно.

Уже подходя к вагону, он успел поймать одного из мальчиков за секунду до того, как он бы врезался в женщину с огромной корзиной яиц.

— Спасибо вам, патер! Совсем распоясались, — с чувством отозвалась она на чистом альбионском и добавила слово, которым во Флер обозначали щенков, предназначенных для утопления.

Уолтер скривился и сильнее сжав руку Эльстер, прошел мимо. Наконец, они скрылись от этой разношерстной галдящей толпы в полумраке поезда.

В купе никого не было. Уолтер ждал грязи и брошенных прямо на тряский пол тюфяков, как в вагоне четвертого класса, но купе оказалось на удивление чистым и почти уютным — шесть длинных, грубо сколоченных деревянных кресел стояли вокруг прикрученного к полу железного круглого стола. Окно из темного стекла, кажется, открывалось, а светящиеся ленты под потолком были желтыми, а не белыми.

— Тут же лечь негде! — удивилась Эльстер. — А ехать двое суток.

— Ты маленькая, тебя положим. А я сидя поспать могу, — улыбнулся Уолтер, снимая маску. Он не стал говорить, что собирался пить капли, выданные доктором Харрисом в любой дозировке, лишь бы не засыпать при людях. Двое суток — не такой большой срок.

— Да я-то хоть стоя, у тебя же рука больная, — расстроенно выдохнула она.

— Ерунда, все почти зажило. Правда, я себя с ареста лучше не чувствовал… мы первые пришли, это хорошо. Говори поменьше или тихо, ладно?

— Акцент? — тоскливо спросила она.

— Голос. Голос у тебя… красивый, — смущенно признался Уолтер. — Женский, не как у мальчика.

— Признайся, ты просто всегда хотел, чтобы девушка поменьше разговаривала, — улыбнулась она, сняв маску и растрепав примятые волосы.

— Я всегда хотел, чтобы девушка могла подпеть, потому что как напьюсь — играю хорошо, а вот петь уже не могу, — усмехнулся он, притягивая ее к себе.

Он снял перчатку с правой руки. Ему мучительно не хватало бывших привычными ощущений тепла кожи, мягкости волос и гладкости тканей. Словно между ним и Эльстер выросла еще одна едва заметная преграда, с которой он не собирался мириться.

— Механические птицы не поют, ты же помнишь. Мы с тобой расплодим еще больше порочащих клириков сплетен, — улыбнулась она, отвечая на его поцелуй.

— А ты и довольна, — заметил Уолтер, прижимаясь лицом к ее волосам. Что-то ослабло в его душе, отступил страх и даже видение стало казаться глупой ошибкой.

— Вот я тоже походил влюбленным дураком, а потом полы от крови отмывал, — едко заметил Джек. — И убери с лица эту глупую ухмылку, говардскому профилю не идет.

«Пошел-ка ты вместе с говардским профилем», — посоветовал Уолтер, чувствуя, как душу наполняет легкое, колючее счастье.

Он уезжает с Альбиона. Позади останется Вудчестер, тюрьма, грязная гостиница и ядовитый туман. Может быть и Унфелих потеряет их след. В Эгберте они, скорее всего, тоже не задержатся, но сколько бы им не пришлось бежать — в месте худшем, чем Альбион, они вряд ли окажутся. Разве что в охваченном революцией северном Морлиссе.

За дверью раздался мужской голос и кто-то попытался открыть дверь. Кажется, руки у человека были заняты — за дверью раздавался шорох и недовольный голос. Уолтер, отпустив Эльстер, поспешил открыть дверь.

— Спасибо п-патер… — замявшись ответил мужчина, и в его голосе послышалась не то неприязнь, не то замешательство. Уолтер отошел в сторону, пропуская его. Он не сразу заметил, что с ним зашла девушка в красном клетчатом платье.

Мужчина сначала снял маску с себя, а потом со своей спутницы.

Он был, наверное, ровесником Уолтера. Сероглазый, с пышной копной светлых кудрей и явно не раз сломанным носом. Поверх серого студенческого сюртука он зачем-то намотал ярко-синий кушак.

— Бен Берг, — представился он, снимая перчатки и подавая Уолтеру руку.

— Берегущий Сон, Дарен Ливрик, — солгал он. — И мой помощник, Стер.

— Да уж вижу, что клирик, — весело отозвался Бен с легким северным акцентом. — Это моя сестра, Зои. Солнышко, поздоровайся, как я тебя учил? — ласково обратился он к сестре.

Зои подняла на Уолтера золотые глаза, в которых плескалась чистая, незамутненная радость.

— Здравств-в-вструйте, херр! Зд-д-дравствуйте, фрекен!

Он немного знал язык Морлисса, чем-то похожий на кайзерстатский и ответил, улыбнувшись:

— И вы здравствуйте, фрекен.

— Нет, милая, это юноша, — поправил Бен, указывая на Эльстер. Впрочем, Уолтер различил в его глазах сомнение.

— Фре-е-екен… — обиженно отозвалась Зои.

— Блаженная, или как там по-вашему, — устало пояснил он. — Такая родилась. Совершенное чудо, клянусь, незапятнанное добро. Но в двадцать лет как ребенок… Спящему иногда снятся странные Сны.

Уолтер с сочувствием кивнул. Зои могла бы быть похожа на Эльстер — такая же хрупкая и невысокая, с каштановыми волосами и золотистыми глазами. Но у нее было совсем другое лицо — маленький нос, россыпь веснушек и полные губы, придающие лицу еще более детское выражение. И от этого мимолетного сходства ему было еще тоскливее.

Бен сел и достал из кармана короткую черную трубку и темно-красный кисет. Несколько минут он сосредоточенно забивал и раскуривал трубку, а Зои следила за ним с каким-то немым обожанием. Уолтер подумал, что ему полагалось спросить, не возражает ли девушка, но потом вспомнил, что Эльстер временно лишена подобных привилегий. По купе потянулся сладковатый вишневый дым.

— Вы из этих, кто себе добровольно удавку на шею напяливает или вам только женщин нельзя? — спросил Бен, доставая из-за пазухи плоскую бутылку джина.

— Не из этих, — криво усмехнулся Уолтер.

Зои подняла на него настороженный взгляд. Он ободряюще ей улыбнулся, но она нахмурилась и поджала губы.

— У тебя стра-а-а-ашные глаза, — протянула она. Уолтер вздрогнул.

Он всегда опасался таких, как она. Тихая дурочка смотрела мимо всех масок, что он надевал, мимо регалий и карнавальных сюртуков. И видела в нем именно то, что он так тщательно прятал под черными очками даже от себя самого.

— Зои, не вежливо, — скривился Бен и подал Уолтеру складной стаканчик с остро пахнущей можжевельником жидкостью. — Вашему мальцу можно?

— Хочешь? — тихо спросил он у Эльстер. Она, не отводя глаз от Зои, кивнула. — Можно.

Бен молча налил еще один стакан и протянул Эльстер. Она кивком поблагодарила его и, явно думая о своем, выпила залпом. Не поморщившись и не сгибая запястья. Бен усмехнулся, а потом встал и начал разматывать кушак.

Уолтер поднял на него изумленный взгляд, Эльстер только скептически заломила бровь.

— Мы едем из Морлисса, — заявил он, расправляя пояс. Он оказался обрывком знамени. Уолтер заметил на темно-синем полотне с золотыми звездами мелкие черные пятна. — Клянусь вам, патер Ливрик, мы прошли через настоящий ад. Я везу сестру в монастырь в Эгберте, оставлю ей все деньги, что у меня есть, а потом вернусь в Морлисс. И умру там.

— Зачем вам умирать? — хрипло спросила Эльстер, словно забыв, что ей полагается молчать.

— Вы знаете, что происходит в Морлиссе? Знаете о недавней эпидемии легочной гнили? Извольте, я расскажу. Распроклятые заводы с лучшими на континенте запчастями — настоящее божество этой страны, — Бен закинул ноги на стол и вытряхнул пепел из трубки прямо на пол. — Если вы здесь, на Альбионе, верите, что ваши заводы отравляют воздух и смотрятся устрашающе, то поверьте — Морлисс гораздо страшнее. Это бесплодные земли, отравленные камнями и солью. Там нет такого тумана только потому, что ветер с моря уносит его и расстилает над водой…

Уолтер заметил, что Бен старается говорить как обычный человек, но постоянно срывается в стиль, свойственный тем, кто изучал язык по классическим учебникам.

— Большинство взрослого населения… большая часть взрослого населения работает именно на заводах. А вы знаете, чем это кончается, патер Ливрик. Жадность владельцев, слепота правительства — и вот на улицах уже тысячи разъяренных людей. На этот раз в истории присутствует эпидемия — рабочим подняли норму выработки, зима выдалась сырая. Люди не желали оставаться дома и шли на работу… И так пока половина рабочих не начала кашлять кровью.

Уолтер поежился, вспомнив собственную болезнь. А ведь его спасал один из лучших врачей Альбиона и болел он в уютной усадьбе у моря. Стоять у станка, вдыхать пыльную взвесь, выплевывая куски легких в грязный рукав рабочей куртки… Уолтер никогда не жаловался на отсутствие воображения, и нарисованная картина его ужаснула.

— И именно в этот момент на одном из заводов задержали зарплату. Представляете, что началось?

— Позвольте, Бен! Каким надо быть идиотом, чтобы в такой ситуации не заплатить людям жалование?

— Нищим идиотом, патер Ливрик. Нищим идиотом на грани разорения. Вы ведь знаете о том, что некий делец из Кайзерстата перекупил огромную партию запчастей? А фактически — просто украл, пользуясь зреющим недовольством и распространяющейся болезнью. Не удивлюсь, если он еще и проспонсировал первые беспорядки.

Он почувствовал, как на языке расползается вязкая горечь. Из оцепенения его вывел тихий скрип — он слишком сильно сжал тонкую рейку подлокотника, причем правой рукой.

Наверное, стоило читать больше газет. Больше интересоваться политикой и меньше — выпивкой и лигеплацкими скрипачками.

— И что же произошло дальше?

— Восстание, что же еще. Люди в бешенстве, требуют свободы, денег и нормального правительства. Это так иронично…

— Вы так и не ответили, зачем вам умирать, ге… мистер Берг, — заметила Эльстер.

— Это моя страна, где мне еще полагается умереть? Мои друзья там, на баррикадах. Меня бы здесь не было, если бы не один… как по вашему? Сумасшедший?.. Нет, не то, просторечие… отморозок. Настоящий отморозок, херр Рауль. Что за человек, патер Ливрик, что за человек! Он из Совьехолда, говорят там женщины так уродливы, что мужчины вечно грешат с медведицами. Я видел Рауля — уверяю вас, его отец точно был из таких.

Зои, зевнув, улеглась на колени Бена. Он только улыбнулся, поправил ее юбку и ласково провел ладонью по волосам. Затянулся и продолжил:

— Представляете, он вывез на своем пароходе, «Ханде», финальную партию краденых запчастей. А он один из самых яростных борцов ополчения, сейчас вывозит гражданских. Целые детские дома эвакуирует, остальные боятся… И вот представьте себе, он, причалив в Лигеплаце узнал, что вез контрабанду и что фактически стал соучастником… Его старпом мне шепотом рассказывал, как капитан метался по палубе и обещал вырезать сердце заказчику…

— Шайсэ! — выдохнула Эльстер, совершенно забыв о конспирации.

— По вам плачут розги, юноша, — осадил ее Уолтер. Но он был совершенно согласен — действительно, шайсэ.

Раздался протяжный гудок, означающий, что поезд наконец-то трогается.

— Отлично, кажется, попутчики у нас появятся на следующей станции, — заметил Бен. — Тем лучше. Еще джина, патер?

— О да, — выдохнул Уолтер.

Если это капитан Рауль, с которым Уолтер так беспечно беседовал утром в порту, убил Сатердика Штольца, как раз обмывавшего удачную сделку на свежекупленной вилле в Лигеплаце. Вырезал сердце, как и обещал, и заодно его жене, которая тоже работала на «Пташек». Если это сделал он, то кто же убил Хагана Хампельмана?

И если Сатердика убил безумный капитан из Морлисса, имевший к нему личные счеты и случайно выбравший эпатажный способ убийства… значит, никто больше не умрет. Уолтер не знал, как к этому относиться — с одной стороны он не желал незнакомым людям смерти. А с другой — он достаточно узнал от Эльстер, которая в такой панике бежала от них и от жизни, которой ее заставили жить. Достаточно близко пообщался с Унфелихом, который преследовал их, точно зная, что Эльстер — вовсе не сломанный механизм и не разбитая чашка. И не смог скрыть от самого себя разочарования — его не перестанут преследовать. Его все равно будут подозревать, особенно после того, как он сбежал из тюрьмы. У него осталась одна смутная надежда — на посмертные материалы Лауры Вагнер, которые должны были выйти в ближайшее время. Если кто и мог указать на настоящего убийцу, то только она.

А может быть, это лишь цепь неудачных совпадений, и герр Рауль, вместо вырезания сердец, запил горе в портовом пабе, утопил или перепродал запчасти и вернулся в Морлисс помогать детям.

Уолтер почувствовал привычное тепло алкоголя только с третьего стакана джина. Он видел, как Эльстер встревоженно смотрит на него из-под полуопущенных ресниц, но не мог ни сказать ей, что все будет хорошо, ни даже прикоснуться.

Если, если, если…

Джек молчал. Мерно дышала Зои, обняв колени Бена. Сам Бен задумчиво разглядывал пятна на обрывке морлисского знамени.

И когда поезд тронулся, Уолтеру вдруг представилось, как огромный черный зверь, щерящийся шпилями крыш, выпускает из себя этот закопченный поезд, но за ним продолжает тянуться липкая, густая смола. Тянется, как пуповина, или как ниточка паутины, которую поезд везет в Эгберт. Тянется, но не рвется, истончается, становится почти незаметной.

Но Уолтер знал, что всегда будет чувствовать ее.