Механические птицы не поют

Глава 20. Безупречный механизм

С первыми лучами рассвета дом наполнился птичьим гомоном. Вчера на него никто не обратил внимания, а сейчас он наполнял розовый от солнца воздух, прогоняя призраки ночи.

Уолтер долго отмывал руки, а потом умывался ледяной водой. Мелькнула мысль все-таки искупаться в море, но он отогнал ее — только простуженного психопата Эльстер с Зои не хватало.

К приходу миссис Ровли и горничной порез Эльстер и свой разошедшийся шов он обработал и заклеил жидким пластырем из домашней аптечки, помог Эльстер застирать пятна крови на простынях и успел выпить кофе, добавив в него пятнадцать капель тоника — сама мысль о том, чтобы уснуть, вызывала тошноту.

Естественно, он больше не собирался засыпать с Эльстер в одной кровати. Самым простым выходом было бы потребовать запереть его в спальне — деться было некуда, склонности ползать во сне по стенам над обрывом он пока не проявлял, а двери здесь крепкие. Выбить дверь он, конечно, мог, но это все равно бы задержало его, разбудило Эльстер и в целом решило проблему.

Но он боялся. Кроме него была еще одна угроза — Унфелих точно был где-то рядом. В любой момент он мог проникнуть в дом, тайно или вместе с эгбертской полицией. Хорош из Уолтера будет защитник, по заветам Бекки стреляющий в закрытую дверь!

Оставалось сказать Эльстер запирать комнату изнутри и надеяться, что он не настолько желает ей смерти.

Завтрак прошел в напряженном молчании. Уолтер заметил, что миссис Ровли при первой возможности поднялась на чердак и спустилась через несколько минут. В сетке на ее волосах запуталось перо.

Зои ничего не ела, только смотрела на Эльстер полными тоски желтыми глазами и иногда дергала ее за рукав.

— Миссис Ровли, благополучно ли добрался мистер Берг? — наконец не выдержал Уолтер.

— Безусловно. Сразу же нанял экипаж до города.

— Милая, эта женщина сказала, что с твоим братом все в порядке и он скоро вернется, — перевел он Зои. Вместо «милая» пришлось использовать морлисское «медвежонок». Но, кажется, она не поняла.

— Бен скоро вернется. Скоро. С ним все хорошо.

— Ему не больно? — вдруг спросила она.

— Конечно нет.

— Бен смелый, — сообщила Зои, опуская глаза к нетронутой тарелке.

Миссис Ровли уехала через два часа. Она перестелила белье во всех четырех спальнях, и Уолтер порадовался, что они успели застирать пятна. Он сидел в кресле у погасшего камина и рассеянно гладил обложку дневника.

Его удивляло хладнокровие Эльстер, но он решил подождать с объяснениями. Он прекрасно понимал, что вчера произошло нечто ужасное. Непоправимое, обесценившее все, что еще недавно обещало счастье — море, любовь, вновь обретенную музыку. Ничего этого не было, все потеряло значение. Он безумен, как и Джек, рядом с ним опасно находиться. Однажды он проснется на залитой кровью кровати, больше не испытывая жажды, и тогда все, что ему останется — сунуть голову в петлю. Или сдаться властям, чтобы потешить Альбион очередным казненным аристократом и окончательно разрушить надежды отца на возвращение величия рода.

Впрочем, младший Говард не был ни в чем виноват.

— Пока что, — голос Джека был полон яда. — Если там действительно мальчик — надо только подождать. Мы, Говарды, славимся самыми счастливыми браками — наши женщины просто не успевают разлюбить нас.

— Заткнись! — рявкнул он. Эльстер подняла на него удивленный взгляд и ему почему-то стало гадко.

— Я слышу. Голос. С самой тюрьмы слышу голос Джека, — признался он.

— Это он тебя… подбивает? — упавшим голосом спросила она.

— Что?.. Нет, нет… он… — Уолтер поморщился. Правда застряла где-то в груди, тяжелая и шершавая, как камень. Но время лгать прошло. — Это он тебя вчера спас. Сбросил меня на пол, а потом отбросил скальпель.

— А я-то думала, почему ты с кровати упал…

— Прости. Я правда… не знаю, что со мной. Джек говорит, что это родовое безумие. Но я никогда не был похож на Говарда.

— А я не верю ни в какое родовое безумие, — вдруг заявила Эльстер, садясь к нему на колени. Первой мыслью было прогнать, но он не чувствовал ничего, кроме стыда, усталости и мучительного желания вспомнить, что такое «быть нормальным». Вздохнув, он обнял ее и закрыл глаза. — Ты раньше-то себя контролировал. Пил, говорил даже наркотики пробовал, ходил по девочкам — хоть раз кому-то сделал больно?

Уолтер молча покачал головой. Ему никогда не нравилось над кем-то издеваться, даже когда предлагали подобные игры в борделях.

— Значит, дело в отраве твоего брата. Почему он тебе сам все не расскажет, раз ты его слышишь?

— Это галлюцинация. Он не может знать больше, чем я сам. Он даже не знает, убил ли он Кэт.

— Подумайте только, у тебя есть призрак братца, который и при жизни был знатной занозой в заднице и после смерти привычек не оставил!

— Эльстер!

Она улыбнулась и потерлась кончиком носа об его щеку.

— Почему ты меня не боишься? — не выдержал он. В доме было тихо, только Зои что-то бормотала, продолжая плести разноцветный шнурок, оглушительно тикали часы и звенели птицы. — Я тебя вчера убить собирался.

Слова вырвались, простые и страшные, легко, словно не было в них тянущего грозного смысла.

— Ну убьешь ты меня — и дальше что? — устало спросила она. — Уолтер, ты правда думаешь, что я боюсь смерти? Если ты сейчас сойдешь с ума — знаешь, я больше никуда не побегу. Мне надоело. У меня была очень, очень… паршивая жизнь. Сначала — обычная, потом — прекрасная, а потом такая хреновая, что если бы не желание сделать назло — я бы добежала до порта и там утопилась.

— Расскажи мне, — попросил он.

Она свернулась клубочком у него на руках, положив голову ему на плечо. Он взял с подлокотника пиджак и накинул ей на плечи — она дрожала. Хотя он прекрасно понимал, что холод здесь ни при чем.

— Хаган Хампельман — меценат, — наконец сказала она. — Содержит по Кайзерстату сеть сиротских приютов средней паршивости и сеть «элитных». Для девочек и мальчиков, строго раздельно. В широкой сети работают обычные наставники и… Те-кто-смотрит-в-глаза?

Уолтер кивнул. В Кайзерстате было одно слово для всех врачей, занимающихся человеческими душами.

— Так вот, они отбирают детей для перевода в «элитный приют». Ребенок должен быть абсолютно здоров, симпатичен, не влипать в истории, не показывать характер, не обладать лидерскими замашками. Не знаю, какие у мальчиков требования, но думаю, такие же. Нужны те… — она вздрогнула и замолчала. Уолтер не стал ее торопить, только гладил по голове и плечам, — кого потом будет легко сломать. Я была послушным, тихим ребенком и мечтала быть Утешительницей. Вышивала цветочки и учила Колыбельные.

— Поэтому ты ненавидишь клириков? — спросил Уолтер.

— Всю дорогу рядом со мной клирики, Уолтер. Они учили нас, следили за нравственностью — как же, порченный товар никому не нужен… — она задумчиво покрутила пуговицу его рубашки. — Так вот, там, в «элитном» приюте, в «Гнезде», все прекрасно и безоблачно. Нам говорили, что у нас всех прекрасное будущее. Что мы никогда не узнаем, — она нервно усмехнулась, — лишений и бедности. Нам не мешали заниматься тем, чем нам нравилось. Мне нравилось с животными возиться и с детишками, кто помладше. Они… казались безобидными, а я была, если честно… очень трусливой. Нас еще и пугали постоянно, как страшно там, снаружи…

Она замолчала. Уолтер, подумав, аккуратно пересадил ее в кресло и вышел на кухню.

Постоял немного перед открытым окном, борясь с желанием помыть руки. Свежий воздух не приносил облегчения, не остужал раскалившихся мыслей.

В буфете напротив окна он нашел несколько бутылок. Виски среди них не было — только водка, фруктовое вино и местная настойка из меда, перца и апельсинов. Взял бутылку и два стакана, вернулся в гостиную. Эльстер, перегнувшись через подлокотник, наблюдала, как Зои плетет шнурок.

Он разлил настойку по стаканам, один протянул Эльстер, второй — выпил залпом. В конце концов, именно когда он напился в поезде, видения его не мучили. Может, это и есть тот долгожданный повод спиться.

Она молча выпила настойку, даже не поморщившись и протянула ему стакан. Он налил еще, сел в кресло. Подождал, пока она устроится рядом.

Настойка была крепкой и с сильным вкусом меда, апельсина и специй, но она не смыла отвратительного послевкусия каждого слова рассказа.

— Конечно, у нас были ограничения, казавшиеся разумными, — продолжила Эльстер. — Все соблюдали строгую диету, проходили постоянные врачебные осмотры и содержались в строгой изоляции. Представь себе, Уолтер, замкнутое общество, где из мужчин — только клирики. У нас даже кошки и собаки во дворе были только девочками. Я потом поняла, почему.

— Почему же? — Уолтер чувствовал себя так, будто опустил ладони в теплую гниль и ловит там пальцами опарышей. В душе рос протест, чувство гадливости и горечи нарастало все сильнее, но он не мог сказать ей замолчать. Уолтер мог быть кем угодно, даже убийцей и безумцем, но он никогда не был трусом. И жестоким никогда не был — не оставлять же ее наедине с этой памятью.

— Потому что нас полностью изолировали от всего, что касалось взаимоотношений между мужчинами и женщинами. Я до тринадцати лет понятия не имела, что там происходит.

К горлу подкатила желчь. Он попытался смыть ее настойкой, но ему показалось, что в стакане разведенный хинин.

— Тебя на самом деле зовут Эльстер? — вдруг спросил он. Вопрос возник из ниоткуда, и Уолтер со стыдом признался себе в том, что это была лишь истерическая попытка отсрочить рассказ.

— В основном приюте нет имен, только номера. Те, кто остается, на выходе получают одинаковые документы — Джейн или Джон Доулт.

Уолтер поморщился. Это было уже явной жестокостью, злой шуткой, и окончание никак не помогало.

— Отвратительно.

— Там все… все отвратительно. Эти люди умеют превращать людей в механизмы… почти без всяких операций.

— Почти, — глухо повторил он. — Почему ты так переживала после моей ампутации?

— Потому что… потому что потом с нами уже никто не церемонился. Конечно, руку не на живую резали, все делали, чтобы зажило быстрее, но я три дня после вообще не помню — валялась на кушетке, помню только что было больно и меня постоянно рвало на пол и кто-то иногда держал меня за волосы — прямо на весу, не придерживая… я думала, ты… тебе тоже будет плохо.

— За что так?.. Зачем?

— Потому, что это убивает. Все самое болезненное, мерзкое, грязное, что только можно сделать с человеком, самое уродливое, что можно ему показать… любого с ума сведет. Я вообще не понимала, что происходит, почему и за что. Представь себе, что… а, впрочем не надо. Не представляй, — прошептала она. Уолтер молча наклонился и поцеловал ее, разделяя горечь несказанных слов. Его сердце билось так сильно, что казалось, оставит ушиб на ребрах.

Чувства были словно линия, нарисованная на белой стене широкой кистью, которую макнули сразу в несколько красок. Перемешанные горечь, боль, злость и отвращение тускнели приглушенным отчаянием.

— В человеческой душе скрыто… удивительно много грязи, — продолжила она, и ее голос немного окреп. — Потом я узнала, что есть специальная очередь… естественно никто, никогда не начинает… добровольно. Да мы понятия не имели, что надо вообще что-то там начинать! Ты не представляешь, Уолтер, какая мразотная это дрянь. У них еще в прейскуранте указана какая-то паскудная формулировка, вроде «распломбировка». Я эту рожу до сих пор помню и ненавижу, — прошипела она. — И они не чувствуют себя плохими людьми — они же не с человеком это делают. Это механизм, его… не жалко.

— И никто не догадался? Не спросил, не заметил, не… не пожалел?

— Никто не поверил. Это часть игры в достоверность, когда тебе пытаются доказать, что перед тобой человек. Ведь туда и приходят за достоверностью. Представь себе, в какие суммы обходится «Пташкам» только содержание приютов. А ведь даже из элитных приютов многие отсеиваются в «жестокую жизнь». Нам рассказывали сказки о страшном мире, в который они вынуждены отторгать непокорных, тех, кто не вписывается в уютную жизнь нашего мирка. И мы боялись. Я не знаю, куда на самом деле девались те, кого отсеивали на втором этапе. Тех, кто сходил с ума или начинал артачиться на третьем, мы потом не видели. Знаешь, если бы они убивали — было бы легче. Я тогда часто думала о самоубийстве, но эта неизвестность и какие-то обрывочные слухи были гораздо страшнее, чем реальность. Все самое страшное — у нас в голове.

— Эльстер! — не выдержал Уолтер. Отторжение, которое вызывали ее слова переросло в отрицание и внезапно утопило все остальные чувства.

— А я говорила, Уолтер. Говорила, что это плохой секрет, грязный и жестокий. Мало того, что такое знать никому не полагается, так еще и те, кто это знает — долго не живут. Впрочем, Унфелих тебя все равно больше бы не отпустил.

— Он знает? Он ведь все это знает?!

— Конечно.

— Ты хочешь сказать, что за нами идет человек, который зная все вот это, хочет тебя убить?! Потому что ты сбежала?!

— Конечно. Уолтер, ты себе представляешь, какие там деньги?

— Эльстер, я, проклятье, почти за еду играл в лигеплацком баре, носил шинель, которую купил в магазине ношеной одежды и не мог заначку, которую из Вудчестера увез, потратить, потому что вообще не понимал, на что! Я понятия не имею, зачем человеку столько денег! И как можно ради них…

— Ты знаешь, что это проблема не Кайзерстата. У вас на Альбионе совершенно так же, только без экзотических ярлычков. Никто этого не видит, никто не хочет этого знать. Твой брат шатался по вашим Нижним Кварталам, забирал оттуда женщин, пытал их и складывал тела у себя в подвале — что, кому-то было дело?! Кому вообще не наплевать?!

— Мне не наплевать, — глухо ответил он.

— Поэтому я и… я не знала, что так бывает, Уолтер. Не думала, что есть хорошие люди. Потом-то кошмар закончился и началась работа. Тех, кто пытался сбегать быстро ловили и убивали. Но сбегали редко. Мы быстро начинали верить в то, что на самом деле не люди. Конечно, все прекрасно знали, что никаких шестеренок у нас внутри нет, но статус «человек» в собственных глазах терялся очень быстро. Чувство собственного достоинства, гордости, индивидуальности — все это растворялось, уходило. Я научилась улыбаться, делать что от меня требуют, не артачиться и не вызывать подозрений. Жить не хотелось, умирать не хотелось… не хотелось вообще ничего.

Сверху раздался глухой стук. Эльстер вздрогнула и выронила стакан, расплескав остатки настойки по его брюкам.

— Что-то упало, — успокаивающе сказал он и сжал ее плечи.

Она обернулась и посмотрела на него совершенно безумными глазами, в которых не читалось ни одного осознанного чувства, только хаос, вихрь сменяющихся эмоций.

— Тебе нечего бояться. Здесь нас не найдут, а если найдут — я тебя не отдам.

— Тогда и тебя убьют, — прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы.

— Эльстер, — вкрадчиво улыбнулся он. — Если мы будем, отталкивая друг друга, заниматься самопожертвованиями — Унфелих порадуется тому, какие ему достались идиоты и убьет обоих. А я знаешь ли даже в юности не любил истории, закончившиеся парой трупов и кучей скорбящих родственников.

— По мне никто не будет скорбеть, — угрюмо ответила Эльстер.

— А после моей смерти донна Скалигер пренебрежет рекомендациями врачей и откроет бутылку вина со своей родины, — улыбнулся он. — Не бойся. Все будет хорошо.

Он наполнил стакан и поддержал ее руку, пока она пила.

— Уолтер?.. — задумчиво протянула она, и в ее глазах растекалась черная тоска.

— Что? — он забрал у нее стакан и поставил на пол.

— Давай на кухню сходим, а? Ненадолго.

— Зачем? Полбутылки еще осталось…

— Ну ты что как маленький-то? При чем здесь бутылка… — прошептала она, заглядывая ему в глаза.

Уолтер бросил быстрый взгляд на Зои, которая с самого завтрака сидела на полу со своим шнурком.

— Кажется, мы пока не очень готовы быть родителями, — прошептал он, вставая.

— Ничего, мы еще станем взрослыми и умными, — обожгла она дыханием шею.

Он понял, зачем ей это нужно — почувствовать человеческое тепло, выплеснуть горечь, раствориться ненадолго в чем-то далеком от того, о чем она сейчас рассказывала.

Уолтер тоже нуждался в этом. Хотелось забрать, растворить, заставить забыть, хотя бы ненадолго. Он успел почувствовать, как странное чувство полоснуло сердце — это было не счастье и не удовлетворение, нечто странное, пронесшееся вслед за мыслью о том, что он не напоминает ей никого из тех, о ком она сейчас рассказывала.

К счастью, стол был крепким.

…

От Эльстер сильно пахло алкоголем и апельсином с черным перцем — похоже на духи донны Скалигер. Черная пыль запуталась в ее волосах — кажется, они опрокинули перечницу. Уолтер, чихая, растрепал ей волосы, чтобы вытрясти его.

Они не стали садиться в кресло, устроившись рядом, на полу. Настойки в бутылке осталось совсем немного, и Уолтер предусмотрительно взял еще одну. Эльстер не выглядела захмелевшей, но тоска в ее взгляде почти растворилась.

Он разжег камин, про себя радуясь, что когда-то не стыдился проводить время с Атаро и другими слугами. И учиться делать то же, что они. Говорил отцу, что аристократ не должен бояться пачкать руки, а он только презрительно кривил губы.

Эльстер положила голову ему на колени и протянула руку к огню, наблюдая, как отблески пляшут на коже. А потом продолжила, будто они и не прерывались:

— За нами хорошо ухаживали. Все еще держали взаперти — я не видела улиц, не знала, как живут обычные люди, только по рассказам.

— Где же ты научилась прятаться?

— Это легче, чем кажется, — усмехнулась она. — Надо никому не верить, очень хотеть жить и мыслить не так, как другие. Я смутно представляла, чего от меня ждут и решила, что буду делать по-другому.

— А со мной зачем осталась, когда я сказал, что не могу помочь?

— Я Унфелиха услышала тогда, в пабе. Ну и думала, что все. Ваш этот… Хенрик еще с ним так спокойно разговаривал, «да, да, конечно покажу, нам тут скрывать нечего». И я тогда подумала, что все кончилось. Села посреди комнаты, уставилась на дверь и стала ждать, пока он поднимется. И вдруг девочка эта, с косичками рыжими заходит, лицо мое видит и хмурится так… говорит — пошли. Я думала, она меня к нему поведет, — она поежилась и прижалась к нему. Уолтер тоже вспомнил, как решил, что все кончено и Унфелих ее забрал, еще совсем чужую девушку. Вспомнил свой ледяной ужас от этой мысли.

— Иду с ней, вдруг понимаю, что воротник намок — слезы катятся, а я не замечаю, — продолжила она. — Завела меня в комнату в конце коридора, заставила на коленях выползти на балкончик, он там крытый, не кованый… и открыла ход на пожарную лестницу. Я думала, упаду — руки тряслись, но ничего. Снизу меня женщина встретила, которая к тебе привела, накинула на меня куртку с капюшоном и увела к берегу. Мы там с час постояли, она байки рассказывала про двигатели, я ничего не понимала. Стояла, как дура, ревела, а она смотрела… как будто все знала.

Уолтер с тоской подумал о том, что больше никогда не увидит ни Хенрика, ни Василику, ни Зэлу. И что они никогда не поверят, что их музыкант — не убийца. «Младший щенок песьего семейства» — намертво врезались в память слова Зэлы. И он никогда не сможет сказать им «спасибо».

— Я тогда поняла, что не зря всегда думала, что людей много хороших. От плохих уже тошнило. Мой новый… статус быстро отучил меня удивляться жестокости. Там целый этаж с ваннами и врачебными кабинетами, чтобы синяки и ссадины быстрее проходили. Резать и пороть до крови можно только по специальной договоренности, чтобы они якобы успели «подготовиться». На самом деле они просто берут за это гораздо дороже, чем за обычное посещение, а потом… ты не заметил, наверное. Смотри, — она расстегнула рубашку и спустила с плеча. Указала куда смотреть несколькими скользящими движениями пальца.

Уолтер пригляделся. Действительно, заметить несколько шрамов было практически невозможно — если он правильно видел, поверх была нанесена татуировка в тон коже.

— Нам нельзя загорать, — сообщила она. — От плети шрамы иногда получаются уродливые, как бы врачи потом ни старались, заметные, но они умеют делать чтобы рельеф не оставался. Такие закрывают рисунками в виде перьев.

Он только покачал головой. Мысли путались раскаленной проволокой. Когда-то ему казалось, что убийства, совершенные Джеком в подвале — верх бесчеловечности и жестокости. Потом — что это его эксперименты в Лестерхаусе.

А сейчас Эльстер рассказывала ему нечто такое, от чего, казалось, должен был поседеть даже Джек.

— Ошибаешься, — немедленно отозвался он. — То, что твоя девочка рассказывает — отвратительно. Это укрепило бы мою мизантропию, но не могу сказать, чтобы меня это особенно шокировало. Какое правительство лучше? Альбион оплатил мою поездку и эксперименты. Кайзерстат оплачивает спокойствие на своих улицах. То, что она рассказывает, происходит повсюду. Только кто-то закрывает на это глаза добровольно, а кто-то — потому что ему скормили милосердную сказочку про механических птичек.

«Помолчи…» — попросил его Уолтер.

Джек, к счастью невидимый, только хмыкнул. Уолтер посмотрел на сидящую у камина Зои. Она продолжала плести шнурок — он был длинной уже в два локтя.

— Что ты плетешь, милая? — хрипло спросил он.

— Нитку, — угрюмо ответила она.

— Нитка тонкая, — зачем-то сказал он. Зои подняла взгляд и посмотрела на него так, будто он сказал глупость:

— Тонкая порвется.

Он только вздохнул и повернулся к Эльстер. Она держала его за руку и рассеянно водила кончиками пальцев вдоль линий на ладони.

— Нас перевозили, сначала раз в полгода, потом раз в год, потом раз в два года. В крытых экипажах с занавешенными окнами. В Лигеплаце я с семнадцати лет живу.

— Перевозили, чтобы никто не видел, что вы взрослеете?

Она только кивнула.

— А потом я как будто проснулась. К нам пару девочек привели, новеньких. Я раньше мимо ходила, как и все. Помогала, общалась, но не… не больше, чем это приличиями положено, понимаешь? У меня просто ничего не было, нечем поделиться, меня как будто выпотрошили и оставили ходить. Я эту пустоту и носила, как ребенка, она росла, тяжелела, жрала меня изнутри… И я ее защищала, как мать — моя, моя боль, никому не дам. Потому что если бы кто-то к ней прикоснулся… не знаю, что было бы, Уолтер. Правда не знаю. Так вот, я вдруг подумала — а почему я хожу такая злая и выпотрошенная? Когда я такой стала? Я сидела и перебирала все, что меня мучило. Мужиков этих вспоминала, и теток тоже. Думала, кого я больше ненавижу — клириков, которые нам врали, наставников или лично Хампельмана — он к нам часто приезжал, смотрел, сука, своими добрыми глазами, трепал нас по щечкам и дарил конфеты. Я его даже любила когда-то. Думала, он добрый, — задумчиво пробормотала она, обводя кончиком пальца пуговицу на его рубашке и на ее губах блуждала какая-то странная улыбка. — Думала, он добрый, — повторила она. — Он ходил к нам потом. У меня с ним были… близкие, доверительные отношения. Сука. Старый, лживый кусок дерьма…

Она сжала его руку так, что ему показалось, что сейчас раздастся хруст. Но он не подал вида.

— И кого же ты больше ненавидела?

— Никого. Меня не это добило. Меня добило то, что я после ампутации, когда из больницы выпустили, плакала, скорчившись на кровати. Жалела руку и себя. И никто не подошел, не попробовал утешить. Потому что все через это прошли. Мы перед операцией жребий тянули, еще не зная зачем.

— И зачем?

— А как решать, что ампутировать, все же здоровые, — пожала она плечами. — Вообще этот вопрос неприличным считался, но по-моему, там иногда обеих рук и ног не было.

— Какая дрянь, — хрипло сказал он, сжимая ее плечи и с тоской чувствуя, как подаренное алкоголем и любовью тепло снова сменяет липкая грязь на сердце.

Эльстер только усмехнулась.

— Мы все стерильны. Все пьют таблетки, чтобы… ничего не отвлекало. И успокоительные глотают горстями, там это поощряется — получается красивый фарфоровый цвет лица, а то, что сдохнуть можно раньше срока — так до старости все равно никто не доживет. Все в одном чане с дерьмом, у всех одна история, одинаковая боль и все одинаково сломаны и уравнены своей болью. У нас внутри все одинаковое, понимаешь? Механизм. Он функционирует одинаково.

Она замолчала. Тишину нарушало только тиканье часов и тихое бормотание Зои: «удача, сила, незаметность, удача, сила, незаметность, удача, сила…»

— Я начала ухаживать за теми, кто прибывал. Постоянно возилась с ними, утешала и учила врать. Я плохо сделала, что сбежала и всех там оставила, но я… не могла там больше. Сошла бы я с ума — от меня все равно не было бы толка.

Мне подвернулся шанс, начался переполох из-за Хампельмана, все начали носиться, что-то прятать, что-то переставлять, бумаги какие-то жгли прямо в общей гостиной… В общем, все равно не скажу, что это было легко, но я все равно больше не могла.

«Вот где она полюбила возиться с детьми», — обреченно подумал он.

— Никто не доживет до старости?..

— Никому старые потаскухи не нужны, Уолтер. И старые, сумасшедшие, знающие чужие секреты потаскухи не нужны. Но я не поэтому сбежала. У меня еще было время. Я сбежала… по другой причине.

— Почему же?

— Я… не могу тебе сказать. Но я все равно собиралась, потому что после того, как у меня голова в порядок пришла — оставаться там стало решительно невозможно, даже успокоительные не помогали.

— Ты совсем не показалась мне… Эльстер, ты же была милая, живая девочка, — решил не допытываться он. — Ты не была похожа на отчаявшегося человека.

— Сначала я притворялась. А потом… знаешь, я всегда хотела во что-то хорошее верить. Ну вроде как людей же много, и где-то обязательно есть нормальные. Я сначала все ждала, что ты станешь чего-то требовать взамен, сделаешь что-то плохое… но ты не делал. Уолтер, клянусь, я тебе готова была душу продать за то пальто и яблочный пирог — никто никогда не давал мне ничего просто так. Я браслет сперла, когда увидела, что он тебе понравился, сначала думала, что вроде как чтобы не быть должной. А потом поняла, что это другое… чувство. Хотелось приятно сделать. Понимаешь?

— Да, — вздохнул он. Про пальто Эльстер он вспомнил ровно один раз — когда пожалел, что оно осталось в Вудчестере, а ведь оно ей вроде как нравилось. — Скажи мне… ты сейчас притворяешься?

— Кем? — она удивленно вскинула брови.

— Милой живой девочкой. То, что ты описываешь… похоже на то, что ничего, кроме ненависти и страха не должно было остаться.

— Я не чувствую ненависти, — прошептала она. — У меня есть… причины ее не чувствовать. Но Уолтер… помнишь, я говорила тебе, что это я виновата во всех твоих бедах? Я действительно виновата.

— Глупости, — по горлу полоснула злость.

— Уолтер, я правда…

— Пожалуйста, Эльстер, — попросил он. — Ты не можешь быть ни в чем виновата.

Она замолчала. Уолтер рассеянно пропускал ее пряди сквозь пальцы и думал, что он дурак. Замечал ведь, что волосы отросли. Много деталей замечал, что она выглядит усталой и больной, что она худеет и у нее меняется лицо. Но нет, видимо, разум истерически пытался отгородиться от правды, строил шаткую плотину оправданий — «протез», «как никто может не замечать», «Соловьи».

— Эльстер? Скажи мне, как в таком случае делают Соловьев? Детишек из приюта тут ведь не наберешь.

— Я не знаю, — честно ответила она. — Соловьями же другие занимаются. Мне тоже всегда было интересно.

— Почему ты думала, что я тебя брошу?

— Помнишь, ты сказал, что у людей всегда есть выбор? Ну вроде как если я не повесилась — значит, не так уж мне это все и не нравилось…

— И ты услышала и подумала, что я имел ввиду, что ты должна была обязательно повеситься, иначе ты нехороший человек? — спросил Уолтер, чувствуя, как в груди что-то распускает иголки.

— Нет, я… то есть…

— Ну вроде как я обнаружу, что ты не механизм, встану в гордую позу и скажу: «отойди от меня, отвратительная женщина», и скальпель пойду спиртом оттирать?

Челюсти сводило и ломило, словно от кислоты, но он смотрел Эльстер в глаза, ловя оттенки эмоций — от растерянности к страху, и от страха к медленно нарастающему пониманию.

— Да, я что-то такое себе и представила… — неуверенно пробормотала она.

К лицу словно прилипло суровое выражение — Уолтер отстраненно понимал, что хмурит брови, знал, что его глаза кажутся злыми почти всегда, представлял себе, как некрасиво, наверное, ломает усмешка его губы, но ничего не мог с собой поделать. Это, колючее в груди, подступало, и никак не давало вздохнуть.

Наконец он не выдержал и рассмеялся. Он понимал, что это может быть жестоко и что повод для смеха совершенно неподходящий, но ничего не мог с собой поделать, только смеялся, сжимая Эльстер в объятиях — чтобы она не решила, что он все обдумал и хочет ее оттолкнуть, и чтобы не видеть ее лица. Она только вздрагивала — кажется, плакала.

Наконец, справившись с собой, он перестал смеяться и заставил ее поднять лицо.

Она не плакала — смеялась вместе с ним.