Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Позднее, когда Япония вдруг неожиданно ворвалась в круг развитых западных государств, о том периоде истории стали вспоминать как о некой идиллии. Мол, трансформация совершилась без социального взрыва, без крови, хаоса и смены господствующего класса. Французам, русским и китайцам следовало бы поучиться у великой восточной нации жить в эпоху перемен. Однако на самом деле революция Мэйдзи никак не была чудом прагматизма и толерантности. Резню самураи устроили на славу. Хотя и делали это с национальной спецификой.

Можно сказать, пожалуй, что японский терроризм во второй половине XIX века даже предшествовал российскому. В то время как наши интеллигентные разночинцы еще только учились азам бомбизма, бравые самураи со всем присущим им в этом деле профессионализмом уничтожали иностранцев и высокопоставленных сторонников реформ, основанных на изучении иностранного опыта.

Порой террористов ловили. Тогда они с невероятным хладнокровием сводили счеты с жизнью при помощи харакири. Ведь что такое личная жизнь в сравнении с величием уникальной страны, которую умом не понять и аршином общим не измерить. Страны, которая свернула вдруг с проверенного столетиями пути полной автаркии и абсолютной закрытости для всего мира, обрядилась в западные одежды, накупила западных товаров, а самое главное — впитала в себя ужасные западные мысли.

Даже крестьяне четко знали, кто во всем виноват. Во властных структурах, устроивших все эти непонятные реформы, чреватые, в частности, небывалым ростом дороговизны, засел некий Христос. Увидев чиновника, они кричали: «Христос пожаловал!» и тут же устраивали ему Голгофу.

Но на самом деле никакой христианизации не происходило. Преобразования не навязывали японцам иной культуры. Они лишь пытались адаптировать культуру, уже имеющуюся, к новым реалиям. Ведь после того как в 1853 г. к берегам Страны восходящего солнца подошли «черные корабли» американского коммодора Перри, жить по-старому было уже объективно невозможно.

Шокотерапия по-японски

В том году будущему императору Мэйдзи исполнился лишь годик. Звался он тогда Счастливым принцем (Сатино-мия) и никак не догадывался, насколько сложной и великой станет эпоха его правления. Трудно сказать, был ли он счастлив на протяжении долгих 45 лет своего правления, но, глядя из 1912г. — последнего года своей жизни, — он, наверное, мог испытать удовлетворение от сделанного.

А вот папаша принца точно вел весьма счастливый образ жизни. Образ жизни благородного домашнего животного. Как и все его предки, он не покидал дворец в Киото, не занимался государственными делами, не прибегал ради здоровья даже к самым простейшим физическим упражнениям. То есть проводил жизнь на манер земного бога, всеми почитаемого и почти для всех недоступного. При этом чрезвычайно активно прикладывался к бутылочке саке и интенсивно посещал многочисленных наложниц.

Настоящей властью обладал правящий из Эдо (будущий Токио) сёгун — формально императорский управитель, а реально — управитель императором. Сменить священную фигуру главы государства сёгун не мог, но вполне мог с ней не считаться. Так было раньше, так было теперь и так, наверное, продолжалось бы в будущем, если б не внешний шок, вынудивший предпринять ответные действия, которые собственно и определили историческую роль Мэйдзи.

Япония оказалась в шоке от того, какую силу представляла собой даже небольшая американская эскадра. А ведь США были в то время далеко не первой по значению страной мира.

Администрации сегуна пришлось открывать страну иностранцам, настаивавшим в духе той фритредерской эпохи на соблюдении принципа свободной торговли. Соблазн развитой зарубежной культуры стимулировал многих японцев к подражанию. Но это, в свою очередь, породило массовый стихийный протест консервативной части общества. Разразилась гражданская война.

Простой народ твердо знал, что американцы — нелюди. Даже писают они на подобие собак, поднимая вверх лапку. А художники изображали приплывавших с Запада людей со столь страшными рожами, каких не вообразил бы и творческий гений Кукрыниксов.

Сёгун стал символом низкопоклонства перед Западом. А достойный папаша Счастливого принца — символом верности традициям. Нельзя сказать, что император глубоко осмыслил опасность американского империализма. Запертый в своем дворце, он вообще ничего вокруг не видел и не осмысливал, а выпендривался то ли в силу предельной отвлеченности своего образа мышления, то ли просто под влиянием одной из придворных группировок. Но так как японская династия (наверное, старейшая в мире) обладала колоссальным авторитетом, она стала естественным полюсом притяжения всех консервативных сил.

Как обычно и бывает в таких случаях, консерваторы победили. Сёгун пал. И императорский двор вдруг стал править сам. Таким образом, Счастливому принцу выпало нежданное счастье стать символом преобразований. К этому времени, правда, он уже получил другое имя — Муцухито, что значило «мирный, дружелюбный».

«Мирно и дружелюбно» были уничтожены целые полчища самураев, стоявших за сегуна. Но при этом проводником перемен стал вдруг сам императорский двор. Поскольку противостоять пушкам вражеских кораблей все равно не было никакой возможности, всякая победившая в гражданской войне сторона оказывалась объективно вынуждена возглавлять модернизацию.

Превратись страна в колонию — консервативные тенденции наверняка усилились бы, поскольку символом преобразований стали бы колонизаторы. Но сохранение самостоятельности в сочетании с внешним шоком создали оптимальный стимул для ускорения перемен, которые шли независимо от главы государства.

Реставрация. Она же — революция

А главой государства на 17 году своей жизни стал Муцухито. Его отец внезапно умер — то ли от оспы, то ли от подсыпанного политическими противниками мышьяка, то ли от чрезмерной половой активности. Юный император, конечно, не был готов к несению выпавшего на его долю столь тяжкого бремени. Мало того что власть пришла столь рано, так еще и пользоваться ею требовалось совершенно по-новому. Вместо того чтобы тихо пописывать танки да покрывать наложниц, как делали все его предки, бедному Муцухито приходилось встречаться с людьми (в том числе со «страшными» иностранцами), произносить какие-то слова и даже — о ужас — путешествовать по стране.

Тем не менее к новым условиям жизни пришлось приспосабливаться. Император занялся физическими упражнениями, стал ездить верхом. Здоровый образ жизни Муцухито во многом определил длительность эпохи его правления. Правда, время от времени он впадал в депрессию, отказывался принимать министров, серьезно злоупотреблял алкоголем[6]. Трудно понять, что таилось в душе у человека, выращенного для жизни в «пробирке», но оказавшегося на деле крупнейшим экспериментатором гигантской лаборатории под названием «Япония».

В начале своей государственной деятельности юноша робел, забывал написанный для него советниками текст. Но судя по всему окружение императора четко понимало, что необходимо делать. А потому относительная недееспособность Муцухито принципиального значения не имела. Страна изменялась не по дням, а по часам вне зависимости от того, понимал ли глава государства, какое великое дело он возглавляет.

Удивительная вещь — преобразования этой эпохи иногда называют реставрацией, а иногда — революцией. Как то, так и другое абсолютно верно. С одной стороны, после падения сегуна была реставрирована императорская власть. Но с другой — власть эта осуществила в Японии изменения поистине революционного масштаба. Ни в одной другой стране начальный этап модернизации не происходил в столь сжатые по историческим меркам сроки.

Путь от практически полной закрытости до высоких темпов промышленного развития и участия в империалистическом дележе мира Страна восходящего солнца прошла буквально-таки на протяжении жизни одного императора. И хотя нам до сих пор трудно сказать, насколько суть реформ определялась именно личностью главы государства (скорее, все же — его окружением), эпоха эта по праву носит название эпохи Мэйдзи.

Мэйдзи — это еще одно имя императора, самое главное, самое известное, хотя и обретенное им лишь после смерти.

Означает оно — светлое (или просвещенное) правление. Светлым сие правление, правда, кажется лишь при взгляде с высоты восходящего солнца. Террор, гражданская война и нищета промышленных районов изрядно портят при ближайшем рассмотрении впечатление от японского чуда. Однако, по тонкому наблюдению ведущего исследователя этой эпохи Александра Мещерякова, «в отличие от "классических" европейских революций — французской и российской — социальная реконструкция в Японии была произведена не за счет массового истребления правящего класса, а за счет перераспределения сил внутри элиты». Открытие массы возможностей для простолюдинов сочеталось с постепенной адаптацией самураев к меняющимся условиям жизни.

В новой стране нашли себе место практически все. Некоторые — в бизнесе, иные — на государственной службе, третьи — в военном деле. А основная масса народа, неспособная проявлять какую-либо самостоятельность, пристроилась под крылышком одного из патронов-предпринимателей, выполняющего в изменившемся обществе роль традиционного главы клана.

Япона-мать

Характер преобразований, осуществлявшихся в Японии, существенно отличался от типичных европейских реформ. С одной стороны, перед Мэйдзи не стояло проблемы кардинального разрушения старых устоявшихся хозяйственных систем. Таких как, скажем, крепостное право, экономический дирижизм или социалистическая уравниловка. Но, с другой стороны, культурная изоляция для Страны восходящего солнца была, пожалуй, значительно более серьезной проблемой, чем для какой-либо другой реформировавшейся страны в мировой истории.

Революция Мэйдзи состояла прежде всего в постепенном снятии ограничений, накладывавшихся на общение народов. Развивалась торговля, возрастал зарубежный спрос на японские товары, и это стимулировало рост производства, изменение его специализации. Разведение шелковичных червей в эпоху Мэйдзи и современное производство электроники для всего мира имеют в принципе одну и ту же основу — широкую интеграцию Японии в мировое хозяйство.

В страну хлынули зарубежные книги. Переводы издавались невиданными для Европы тиражами. Сами японцы стали ездить за рубеж на учебу. Словом, началось интенсивное перенимание западной культуры.

Правда, наряду с открытием страны приходилось еще и заниматься ее объединением, поскольку при сегунах Япония фактически оставалась раздробленной. В том числе в экономическом плане. Эпоха Мэйдзи ввела единую денежную систему, устранила ограничения, накладываемые ранее на передвижение людей, на развертывание внутренней торговли и на куплю-продажу сельхозугодий. Утвердилась крестьянская собственность на землю. В рыночных условиях сельское хозяйство стало значительно эффективнее. Соответственно, производство риса возросло многократно. Люди стали лучше питаться.

«Экономическое чудо» происходило в стране, где еще пару десятилетий назад самураи гордились своей неспособностью различать номинал монет. Как могли возникнуть такие успехи у людей, вроде бы не приспособленных к ведению бизнеса на манер европейцев? Есть ли в этом заслуга Мэйдзи?

Вряд ли. Реформы могут освободить скованный потенциал народа, но не сформировать его склонности. Последние формируются веками под воздействием ментальных изменений. И если в эпоху Мэйдзи страна сделала уникальный рывок вперед, значит, японцы уже обладали к тому времени уникальным потенциалом.

Националисты, естественно, в таком случае говорят об особой великой расе, об особом великом духе или об избранном богом народе. Применительно к Японии речь шла чаще всего о том, что величие порождается благосклонностью небес к божественной императорской династии — единственной такой во всем мире.

Однако если спуститься с неба на землю, то можно обратить внимание на реформацию конфуцианской идеологии, произошедшую еще в Японии XVIII века. Конфуцианство стало с тех пор ориентировано не только на великие деяния «благородных мужей», осуществляемые в рамках государственной службы, но и на всякую практическую деятельность. И как только Мэйдзи открыл для этой деятельности ворота, так сразу японцы оказались успешными и предприимчивыми.

Япония стала вызывать в мире все более широкий интерес. К Муцухито зачастили высокие гости. Заплыл как-то раз великий князь Александр Михайлович. Пожил на российской военно-морской базе, нашел себе подружку из Нагасаки, научился у нее местным выражениям. А через некоторое время по приказу царя отправился представляться императору в Токио.

На торжественном банкете решил продемонстрировать свое знание языка. Двор чуть ли не покатился со смеху. Язык, воспринятый от портовой девицы, был японским… но в то же время и не совсем японским. Русский устный от русского матерного великий князь, наверное, хорошо отличал, а вот в Японии — нарвался.

Пионер — всем ребятам пример

То особое место, которое занимал в японском обществе император, определяло и его важнейшие функции. «Мэйдзи присутствовал на большинстве совещаний, — отмечает А. Мещеряков, — но его мнение остается для нас загадкой. Его роль заключалась не в том, чтобы иметь свое мнение, а в том, чтобы освящать любое решение своим присутствием».

А кроме этого, Муцухито должен был еще и заражать людей личным примером, дабы подвигнуть народ на принятие новшеств. Для русского или француза такой пример, возможно, не слишком много бы значил. Западный человек в своих поисках либо стремится почувствовать выгоду, либо гонится за светлой мечтой. Но для японца подражание столь великой фигуре, как император, стало поведением совершенно естественным.

В один прекрасный день Муцухито явился пред очи страны с элегантной бородкой и в чисто европейском костюме, похожем на офицерский. «Отец и мать народа», как порой его официально именовали, напоминал в нем то ли венгерского гусара, то ли циркового артиста. Для восточного общества все это выглядело странно, но зато сей оригинальный шаг высочайшего переодевания явно стимулировал японцев к расставанию с традиционными нарядами и к активной трансформации своего внешнего облика в нужную реформаторам сторону.

Не отставала от своего супруга и императрица. Как-то раз эта почтенная женщина рискнула появиться перед публикой с белыми зубами и натуральными бровями. Смелость данного шага можно понять, лишь приняв во внимание тот факт, что дама высшего света в дореформенной Японии должна была чернить зубы и сбривать брови, рисуя вместо них на лбу короткие черточки. Недопустимая ранее естественность нового облика «первой леди» шокировала японок, но в то же время заставляла энергично отходить от стандартов вековой давности.

Через несколько лет после этого император сам опубликовал в женском журнале статью, где выражал мнение относительно одеяний прекрасных дам. Он настоятельно советовал изменить их на европейский лад, но при этом — дабы не страдал отечественный производитель — использовать изготовленные в Японии ткани. Этот совет японки восприняли как прямое указание. Хотя полностью от удобных, просторных кимоно они не отказались, мода, приходящая с запада, стала все больше и больше приниматься во внимание.

Вообще, надо сказать, что вопрос надлежащего прикрытия японского тела занимал особое место в реформаторской деятельности эпохи Мэйдзи. В жаркую погоду достойные местные джентльмены имели обыкновение прогуливаться по токийским улицам чуть ли не в том, в чем их японская мать родила (прикрываясь лишь набедренной повязкой). Правительство оказалось серьезно обеспокоено формированием мнения иностранцев по поводу излишней обнаженности императорских подданных. «Если мы не избавимся от этого безобразного обычая, он бросит тень на наш народ», — констатировали власти и запретили демонстрировать места, обычно прикрываемые на Западе.

Рекомендации свыше касались всего, чего только возможно, — даже питания. Привыкшее к рису и рыбе общество с подозрением глядело на мясо. Но среди образованной публики быстро приобретало популярность мнение, что успехи стран запада во многом проистекают из их мясного рациона. И вот когда император попробовал и оценил вкус говядины, всем вдруг захотелось сделать то же самое. А картофель стал активно выращиваться на грядках лишь после специального правительственного постановления, посвященного этой культуре.

Но, пожалуй, наибольшую известность среди всех назидательных действий императора получил рескрипт, который, пользуясь позднейшим выражением Аркадия Райкина, можно было бы назвать «Ученье — свет, а неученых — тьма». Муцухито обращал внимание подданных на то, что знание — сила, а невежество — причина многих несчастий. Хотя школы существуют уже несколько лет, простые люди особо не рвутся к образованию. И это плохо. Образование, согласно замыслу императора, должно было стать принадлежностью не только высшего общества, но всего народа.

Узнав о сем великом замысле, народ тут же принял высочайшую волю к исполнению. В итоге к концу эпохи Мэйдзи почти все население Японии уже имело начальное образование.

Броня крепка, и танки наши быстры

Успехи революции Мэйдзи можно перечислять долго, но нельзя не обратить внимание на то, что в ней содержалось одно глубинное и страшное противоречие. Широко заимствуя западную культуру, а порой демонстративно подчеркивая собственную убогость в сравнении с иностранцами, японцы ввергали себя в серьезный психологический кризис. Невозможно долгое время чувствовать себя людьми второго сорта, идущими на выучку к иным народам. И вот, по мере того как сходило со сцены первое реформаторское поколение (либерально настроенное, поскольку хорошо помнило шок, полученный от лицезрения эскадры коммодора Перри), в Японии стали нарастать националистические настроения. Чувство неполноценности оборачивалось теперь у молодежи чувством превосходства.

Окончательно адаптировавшиеся самураи составили костяк новой японской армии и пронизали ее духом, плохо совместимым с миролюбием и стабильностью. По оценке А. Мещерякова, не только государство интегрировало самураев в новую жизнь, но и самураи интегрировали государство в свои ценности.

В народе стали нарастать антикитайские и антикорейские настроения, благо «превосходство» японцев над вялыми, нереформирующимися соседями в этой ситуации казалось очевидным. Постепенно сформировалась идея, согласно которой Страна восходящего солнца несет цивилизаторскую миссию на Востоке. Причем не только хризантемой, но и мечом.

В старой Японии популярна была сказочка о некоем юном герое, подставлявшем свою плоть комарам, дабы отвлечь кровопийц от тел родителей. В раннюю эпоху Мэйдзи один довольно циничный просветитель-западник справедливо заметил, что лучше бы этот парень заработал на москитную сетку. Но к концу Мэйдзи столь рациональные подходы перестали устраивать общество. Вновь захотелось героизма. Вновь потянуло на великое.

Если раньше японцы комплексовали перед европейцами из-за своего маленького роста, то теперь даже в этом вопросе нашлись контраргументы: да, маленькие мы, но головы у нас больше, на них европейские шляпы не налезают.

Национализм рос объективно по ходу смены поколений. Но нельзя закрывать глаза и на то, что император, пытаясь оседлать «буйного скакуна», во многом подталкивал общество к нетерпимости. Может показаться, будто ранний и поздний Мэйдзи — это просто разные люди: один заимствовал чужую культуру, другой — агрессивно демонстрировал превосходство своей. Но на самом деле как быстрая модернизация, так и рост ксенофобии представляли собой элементы единого сложного процесса[7].

Война с Китаем и война с Россией имеют к правлению Муцухито не меньшее отношение, нежели комплекс радикальных реформ. А трагедия, постигшая японцев в Хиросиме и Нагасаки, — такое же следствие эпохи Мэйдзи, как мировое лидерство по темпам экономического роста, достигнутое после Второй мировой.

Ничто не проходит бесследно. И восходящее солнце порой окрашивает землю в кровавые тона.