Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

В вашингтонском мемориале Линкольна есть что-то восточное и даже сакральное. Сначала долго идешь к нему пешком, и по мере приближения грандиозного «святилища» оно вырастает в размерах, а под конец совершенно подавляет тебя — маленького и хрупкого. Восхождение по высокой лестнице довершает процесс самоуничижения. Вскарабкавшись наверх, ты оказываешься у ног гигантской статуи героя. Ты теряешься посреди толпы суетливо копошащихся людей-муравьишек. Ты чувствуешь свою полную ничтожность в сравнении с творцом истории Авраамом Линкольном. Кто мы — жалкие, и кто он — великий!

Этот мемориал есть квинтэссенция линкольновской мифологии, которая в свою очередь является важнейшей составной частью глобального американского мифа. Мифа свободы, мифа демократии, мифа равенства. Ведь Авраам Линкольн ценой неимоверных усилий освободил афроамериканцев, т.е. сделал равными всех без исключения граждан Соединенных Штатов.

Более того, по сути дела именно эпоха Линкольна — 60-е гг. XIX столетия — положила начало формированию широкомасштабной рыночной экономики в Северной Америке. Ведь до тех пор пока в южных штатах страны господствовало рабство, капитализм имел объективные ограничители для своего развития. А потому Линкольна, хоть он и не осуществлял экономических преобразований, мы можем вполне отнести к числу великих реформаторов. Фактически он для Америки сделал то же, что Иосиф Габсбург для Австро-Венгрии, Штейн и Гарденберг — для Германии, Александр II — для России.

Нынешний американский Юг — это так называемый солнечный пояс, зона распространения высоких технологий, зона самых современных отраслей экономики, зона притяжения квалифицированных работников, перебирающихся с Севера (из пояса ржавчины) туда, где больше платят, где больше творят, где легче и комфортнее жить. Рынок превратил Юг из аграрного придатка индустриальных регионов мира в яркий, динамичный постиндустриальный регион.

Впрочем, вряд ли Линкольн когда-либо задумывался о том, как много даст стране свобода. Его целью было не расширять свободу, а сохранять Федерацию.

«Железный дровосек»

Этот долговязый парень, рост которого уже к 17 годам превысил 180 см (невероятно много по тем временам), родился в 1809 г. Его отец пахал землю, перебираясь с места на место, и Эйб Линкольн уже в юности попробовал всякого труда. Приходилось осваивать целину, рубить деревья, корчевать пни, ходить за плугом, строить дом и лодку. Авраам мог легко держать топор за рукоятку на вытянутой руке. Словом, нетипичный получался государственный деятель.

Впрочем, и политика в американской глубинке была нетипичной. С минимумом идеологических дискуссий и совсем без политтехнологий. В 23 года Эйб впервые выставил свою кандидатуру на выборах в законодательное собрание штата Иллинойс. Однажды ему перед началом предвыборного митинга пришлось утихомиривать драку. Растащив за шиворот своих избирателей, он залез на ящик и прочел речь, которая, впрочем, не помогла. Линкольн провалился.

Стать депутатом удалось лишь через два года. Столица штата, куда отправился молодой законодатель, насчитывала 800 жителей. Законодательное собрание работало в ветхом двухэтажном здании. Нижняя палата находилась, естественно, на первом этаже, верхняя — на втором. Сенаторам трудиться было тяжелее, чем депутатам. Если снизу при обострении полемики со стен падала штукатурка, то наверху сквозь щели в стенах задувал снег.

Политическая борьба шла и за пределами ЗакСа. Как-то раз противник вызвал Линкольна на дуэль и предложил выбрать оружие. «Как насчет коровьего помета? — поинтересовался Эйб. — Стреляемся с пяти шагов». В итоге сошлись на палашах. Однако как только этот здоровенный бугай начал размахивать своим оружием, быстро наступило примирение.

Трудно понять, как такой костлявый, долговязый, плохо одевающийся и порой неряшливый человек с резкими чертами лица делал политическую карьеру. Даже патетические моменты в его исполнении оборачивались комическим действом. Позднее, когда президент Линкольн садился на лошадь, со стороны казалось, что ноги коня и всадника вот-вот переплетутся, после чего оба свалятся. Но совсем смешной была история с попыткой пронести великого человека на руках. Его собственные руки при этом болтались где-то возле плеч носильщиков, а ноги практически доставали до самой земли.

Возможно, Линкольну с ранних лет помогали природное чувство юмора, а также то, что в народе его воспринимали как своего парня.

Он быстро стал лидером фракции в ЗакСе и известнейшим в штате политиком. Впрочем, кормиться одним лишь законотворчеством было невозможно. Какое-то время Линкольн пытался держать лавочку, работал землемером и даже почтмейстером, но затем освоил профессию адвоката. И как политик, и как адвокат он всегда был человеком умеренным.

Однажды некий клиент попросил его предъявить своему должнику иск на 2,5 доллара. Линкольн посоветовал не возиться с такой мелочью. Однако клиент настаивал. Тогда адвокат запросил гонорар в 10 долларов и, получив его авансом, тут же отдал ответчику половину. После чего тот с радостью уплатил долг. Все остались довольны. Адвокат с ответчиком заработали, сутяга же получил искомое моральное удовлетворение.

Говорят, Линкольн был неплохим адвокатом. Работал честно, деньги брал с клиентов по справедливости. Но мечтал он о главном — об избрании в Конгресс.

В 37 лет Линкольн вступил в борьбу за право быть представленным в органе федеральной власти. На этом этапе его политической карьеры соперничество оказалось еще более напряженным. Встал вопрос о религиозных воззрениях кандидата. А это являлось его слабым местом.

Гораздо позднее, когда о нем, как о главе государства, уже рассказывали анекдоты, из уст в уста пошла такая байка:

— Скажите, а президент Линкольн молится Богу?

— Да, молится. Но Господь полагает, что Авраам просто над ним подшучивает.

Сам Линкольн отмечал, что не принадлежит ни к одной христианской церкви, однако при этом не отвергает истин Священного Писания. Такая шаткая позиция удовлетворяла далеко не всех, и на одном религиозном собрании времен борьбы за место конгрессмена Линкольн столкнулся с серьезной проблемой. Проповедник, являвшийся его политическим противником, воскликнул:

— Пусть встанут все, кто не хочет попасть в ад!

Зал вскочил. Один лишь Линкольн остался сидеть на месте.

— А куда же Вы собираетесь попасть? — ехидно поинтересовался у него проповедник, полагая, видимо, что поставил соперника в безвыходное положение.

— Я собираюсь попасть в Конгресс, — прямо ответил Линкольн. И, как ни странно, он действительно туда попал.

Разделенный дом

В столице политическая борьба тоже требовала от него быстрой и остроумной реакции. Противник как-то раз попытался принизить Линкольна, напомнив слушателям, что тот какое-то время был бакалейщиком и торговал виски. «Разница между нами лишь в том, — прозвучал ответ, что мы стояли по разные стороны прилавка: один продавал, другой выпивал».

Но главным в Вашингтоне были уже не мелкие стычки подобного рода, а то, что политика вращалась вокруг проблем, существенно отличавшихся от забот, которые беспокоили отдаленную иллинойскую глубинку. Здесь на первый план выходили вопросы противостояния Севера и Юга.

Сегодня нам порой кажется, что американская нация сложилась еще в XVIII веке в период Войны за независимость. Но и великие отцы-основатели, и героика сражений, и принятие конституции, и многое другое есть элементы позднейшего мифа, основанного, правда, на вполне жизненных реалиях. Просто наделе все обстояло гораздо сложнее, чем представляется задним числом. Колонии в ходе революционных действий освободились от власти английской короны, но еще не приобрели автоматически собственной идентичности.

На протяжении десятилетий, прошедших с момента войны за независимость, Север и Юг развивались принципиально различными путями. И наконец настал момент, когда накопленные различия привели южан к выводу о том, что им трудно находиться в одном Союзе с северянами.

Дело здесь было не только в рабстве, хотя в конечном счете именно оно лежало в основе принципиально иного пути развития Юга. Сам образ жизни двух частей Америки принципиально различался. Живой, динамичный, шумный и грязный Север, где каждый отвечал сам за себя — за свое богатство или нищету, за свой успех или прозябание, — противостоял патриархальному, тихому, меланхоличному Югу, где ничего не происходило, где жизнь из поколения в поколение воспроизводилась с абсолютной неизменностью. Жители каждой части страны считали именно свой образ жизни единственно для себя подходящим, а потому все больше расходились во взглядах на мир со своими, казалось бы, соотечественниками.

Это сейчас нам представляется, что северяне олицетворяли собой абсолютный прогресс, тогда как южане цеплялись за убогое прошлое. Но у самих южан существовала стройная, оправдывающая рабство теория, не сильно в своей основе отличающаяся от теорий любых консерваторов, любых противников реформ (в том числе и современных российских).

Юг теоретикам рабовладения представлялся патриархальной идиллией, в которой умные и добрые белые люди заботятся о не вполне еще созревших для самостоятельной жизни черных. Если и наказывают их изредка, то поделом — чтоб научить уму-разуму. В такой ситуации отпустить рабов на волю невозможно, как невозможно выкинуть из отчего дома несовершеннолетнего малыша — пропадет ведь один, сожрет его жестокий мир, к которому бедняга не приучен.

Чернокожие рабы порой и вправду были как дети. Сам Линкольн любил рассказывать такой анекдот. Группа негров увидела человека, спускавшегося с неба на воздушном шаре. Все в страхе разбежались. Лишь один мудрый старик подошел к «небожителю» и спросил: «Как поживаете, масса Иисус? Что поделывает Ваш папа?»… Ну как, скажите на милость, дать свободу такому народу?

Несмотря на консерватизм, позиция южан выглядела в определенном смысле более либеральной, чем позиция их северных соседей. Ведь аболиционисты (сторонники отмены рабства) настаивали на том, что государство своей силой должно навести порядок на Юге. Южане же предлагали властям не вмешиваться в патриархальные отношения, которые прекрасно поддерживаются без всякой указки со стороны Вашингтона.

Плантационное хозяйство было экономически эффективно. Оно снабжало недорогим хлопком как североамериканскую, так и европейскую промышленность. Плантаторы были убежденными фритредерами, поскольку любые таможенные пошлины, с одной стороны, подрывали их конкурентные позиции, а с другой—удорожали импортные товары, в которых так нуждался чисто аграрный Юг. Северяне же, кстати сказать, настаивали на протекционистских ограничениях, поскольку боялись конкуренции со стороны ушлых и высокоэффективных англичан.

Ну и кто же во всей этой истории прогрессивнее? Либеральные южане, заботящиеся о будущем своих рабов, или северные этатисты, готовые ввергнуть не приспособленных к жизни негров во все ужасы борьбы за кусок хлеба? Где кроется истина: в «Хижине дяди Тома» или в «Унесенных ветром»?

У принципиальных противников рабства имелся, естественно, главный аргумент. Как бы тяжело ни жилось рабочим на Севере, они все же были свободны. Нельзя ведь отнимать у человека право выбиться в люди, нельзя лишать его права обладать имуществом. Сам Линкольн отмечал, что родился в бедности, был наемным рабочим, а затем достиг-таки известных высот.

Но на это аболиционисты получали логичный ответ. Если вы так цените права человека, если вы так уважаете собственность, то как можно разом отнимать у плантаторов их честно нажитое многомиллионное добро. Ведь рабы — это имущество. Если сегодня отнять их, то завтра можно отнять землю, дома, заводы и фабрики, банковские сбережения и даже последнюю рубашку. Получается, что аболиционисты, отстаивая свободу для одной части населения (для негров), подрывают основы свободы всего американского народа.

Чем подрывать основы, не лучше ли обеспечить обществу рабочую силу, более дешевую, нежели рабы? Когда она появится, рабство перестанет быть нужным.

Во всем этом переплетении политических страстей пришлось разбираться Линкольну, когда он стал конгрессменом. И надо сказать, что на аболиционистских позициях этот человек поначалу не стоял. Он выступал за запрет на ввоз новых рабов и за предоставление свободы детям рабынь. В такой ситуации рабство со временем исчезло бы само собой. Иначе говоря, Линкольн не поддерживал шокотерапию. Он был сторонником постепенных преобразований.

Возможно, именно это сделало его подходящим кандидатом в президенты от возникшей в 1854 г. республиканской партии. Популярен, деловит, остроумен… и в то же время далек от крайностей. Сложись ситуация по-другому, и мы не связывали бы сегодня имя Линкольна с отменой рабства. Однако могли ли на практике дела пойти как-нибудь иначе?

В 1860 г. Линкольн стал президентом. Стал он им, сказав историческую фразу: «Дом разделенный выстоять не может». Не могла, по его мнению, выстоять страна, частично рабовладельческая, частично свободная. Далекий от экстремизма, Линкольн ставил все же вопрос ребром, и неудивительно то, что почти сразу же после его избрания южные штаты стали отделяться от Союза, формируя свою собственную конфедерацию.

Южане хотели решительно расставить все точки над i, а потому нагнетали обстановку, не дожидаясь действий со стороны Севера. Газеты писали о стремлении северян поднять восстание рабов, о подстрекательстве на грабежи, поджоги, насилия, убийства. Противная сторона не осталась в долгу и начала раскручивать свою пропаганду. Столкновение оказалось неизбежным.

Волки, овцы и коровы

«Пастух спасает овцу от волка, вцепившегося ей в горло, и она видит в пастухе своего избавителя. В то же время волк обличает его как нарушителя свободы, тем более что овца-то черная. Ясно, что у овцы и волка нет согласия в определении слова "свобода". В этом суть и тех разногласий, что господствуют в человеческом обществе» — так разрешил для себя проблему свободы Авраам Линкольн.

Война Севера и Юга наполнила собой все его президентство. Началась она сразу вслед за избранием Линкольна и кончилась совсем незадолго до трагической гибели главы государства.

Лучший полководец страны Роберт Ли встал на сторону южан, хотя являлся противником рабства и выступал за сохранение Союза. Казалось бы, прямая дорога ему была на Север, но генерал не мог воевать против Виргинии — своего родного штата. А Виргиния вошла в конфедерацию.

Дела у северян поначалу складывались хуже некуда. Ли наносил им удар за ударом. Аристократы Юга сражались как прирожденные воины. Даже несмотря на численный перевес противника. А буржуа Севера воевали как торговцы. Даже несмотря на то, что вся военная промышленность страны фактически находилась в их распоряжении. Несмотря на моральный подъем, дезертиров и лиц, уклонявшихся от мобилизации, было великое множество. Южане ведь воевали за родину (как они ее понимали), а северяне—за насильственное удержание Юга в составе распадающейся Федерации.

Линкольн, естественно, переживал. Но до поры до времени относился ко всем неудачам с присущим ему юмором. Назначенный им командующий — генерал Мак-Клелан — имел явный численный перевес над противником, но все никак не мог решиться начать активные боевые действия. Президент ждал долго, не подстегивал военачальника и даже сносил с его стороны откровенное пренебрежение, отмечая лишь с некоторой иронией, что Мак-Клелан — великий инженер, обладающий способностью к созданию неподвижных двигателей. Однако в какой-то момент Линкольн все же не выдержал. «Мой дорогой генерал, — обратился он к нему. — Если Вам сейчас не нужна армия, я хотел бы одолжить ее на некоторое время».

Мак-Клелан тоже стал иронизировать над Линкольном, обращая внимание на настойчивые вмешательства штатского главы государства в его армейскую компетенцию. Однажды генерал прислал президенту такую телеграмму: «Захватил две коровы. Как прикажете с ними поступить?» Тот ответил: «Подоите их, Джордж».

В конце концов Мак-Клелана сняли, но это не решало сути проблемы. Поднять моральный дух северян могли бы решительные действия по отмене рабства. Но на это Линкольн никак не шел. До поры до времени он готов был сохранять Союз даже ценой сохранения неволи чернокожих. Война отнюдь не была на первых порах той бескомпромиссной схваткой за свободу, какой она кое-кому стала представляться впоследствии.

Естественно, многие негры бежали на Север. По закону их должны были бы выдавать рабовладельцам. Сохранение подобных правил в условиях войны оказывалось верхом нелепости, но признание возможности невозвращения имущества хозяину оказывалось верхом немыслимого радикализма. В итоге все стали сходиться на том, что беглый раб представляет собой контрабанду. Это позволяло обходить закон, формально его не нарушая. Негры, претерпевая невероятные трудности, добирались до границ северных штатов и радостно заявляли встречавшим их людям: «Мы — контрабанда».

Вскоре Линкольн, действуя осторожно и тщательно подбирая такие юридические формулировки, которые не посягали бы на частную собственность, начал предлагать программу постепенного освобождения рабов с помощью выкупа. Платить за свободу негров должно было правительство Соединенных Штатов.

Вопрос о рабстве был для Линкольна непринципиальным. «Если бы я мог спасти Союз, не освободив при этом ни одного раба, я сделал бы это, — отмечал президент. — Если бы я мог спасти Союз, освободив всех рабов, я бы тоже это сделал».

Реалистичным оказался второй вариант. И вот в июле 1862 г. свободными были признаны все рабы, принадлежавшие мятежникам. А с января 1863 г. рабство на территории мятежных штатов рухнуло целиком.

Таким образом, ради сохранения Союза было принято решение исторической значимости. Любопытно, что с позиций дня нынешнего единство США не представляется столь уж важным достижением, но вот свобода для овец есть ценность, разделяемая практически всем человечеством.

Вступление в армию тысяч свободных негров наряду со сменой военного руководства (командующим стал Улисс Грант) и укреплением дисциплины постепенно начали склонять чашу весов в пользу северян. Южане истощили все свои людские и экономические ресурсы, тогда как к их противникам непрерывно шли подкрепления. С дезертирами стали расправляться по всей строгости военного времени. Президент пытался и здесь проявлять гуманность, но это ему плохо удавалось. Генерала Шермана однажды спросили, как ему удается поддерживать дисциплину при таком количестве президентских помилований? «Виновных я расстреливаю на месте», — ответил генерал.

Президент действительно был человеком гуманным. С трудом отказывал разнообразным просителям. И даже шутил по этом поводу: мол, хорошо, что господь при такой безотказности не создал меня красивой женщиной. А заболев легкой формой оспы — болезни, передающейся посредством контактов, Линкольн с облегчением заметил: ну наконец-то у меня есть что-то такое, чем можно наградить всякого посетителя.

О президентской доброте ходили анекдоты. Народ постоянно пытался прорваться в Белый дом. Линкольн из своего кабинета то и дело слышал возгласы: «Я хочу видеть старину Эйба!». Но все же ответственность за братоубийственную войну во многом лежала именно на нем. По крайней мере так считала известная часть американцев. И хотя большинство переизбрало его в 1864 г. на второй президентский срок, оставались те, кто жаждал скорейшей смерти Линкольна.

Убили его в апреле 1865 г. — в театре во время представления. Вообще-то о театре он тоже любил иронизировать. Одна из чудных фраз, оставшихся после Линкольна: «У певицы столь высокое сопрано, что преодолеть его можно лишь с помощью лестницы».

Но на этот раз было не до шуток. Охрана проспала покушение. Актер Джон Бут — брат великого трагика прокрался в ложу и выстрелил из пистолета. Шансов спасти президента у врачей не было.

Однажды он произнес такую фразу, которую следовало бы знать каждому современному политику: «Можно все время дурачить часть народа, можно некоторое время дурачить весь народ, но нельзя дурачить весь народ все время».

Линкольн, бесспорно, умел ярко говорить. Но все же главное свое слово он сказал в истории. И потому оказался главным героем Америки. Даже больше чем главным героем. Он стал легендой, воплощенной в монументе, выросшем посреди американской столицы.

А где-то далеко на Юге, в Северной Каролине, в маленьком городке стоит другой монумент — памятник неизвестному солдату армии конфедератов. Его прозвали «Молчаливый Сэм». Этот парень не сказал своего слова в истории. Он проиграл, он потерял свою землю, свой мир, свой образ жизни. И теперь ему нечего сказать.