Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Куда мы идем? В каком мире живем? Какое общество строим? В XX столетии эти вопросы стали, пожалуй, даже актуальнее, чем во все предшествующие эпохи. Старые кумиры рухнули, и анализировать потребовалось не мифы и верования, а реальную жизнь.

В каком мире мы живем?

Еще пару десятилетий назад любой советский человек легко отвечал на данный вопрос — в социалистическом. И это не просто была характеристика нашего отличия от западного общества. Речь шла о том месте, которое мы занимали на шкале исторического развития.

Рожденная марксизмом «пятичленка» — первобытный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм (коммунизм) — сегодня практически никем уже не используется. В ней сплошные натяжки. Каждый термин имеет вполне конкретный исторический смысл, но совсем не такой, как в курсе исторического материализма.

Отказавшись от «пятичленки», мы несколько стыдливо начали использовать расплывчатые и не совсем подходящие к месту выражения типа «рыночное хозяйство», «свободное общество» и т.д. Примерно также как, отказавшись от слова «товарищ», но не вернувшись толком к «господину», стали обращаться друг к другу, упирая на половой признак: «мужчина, предъявите билет», «женщина, не стойте в проходе».

Но человек — не просто мужчина, а общество наше — не просто рынок. Мир, в котором мы сегодня живем, существенным образом отличается от капитализма эпохи Маркса, но еще больше отличается он от тех фантазий, которые десятилетиями рисовал марксизм. Постоянно развиваясь, общество куда-то пришло. Вопрос — куда?

Марксизм, скованный догмами, ответа не дал. Неоклассическая экономическая мысль, занятая борьбой с социализмом, по-настоящему вопрос об эволюции капитализма даже не ставила. Когда защищаешь от врага некие ценности, опасно дискутировать о том, что эти ценности, возможно, уже превратились в нечто иное.

И тем не менее в мировой науке на стыке экономики, социологии и футурологии зародилось течение, изучающее комплексную эволюцию современного общества. Зародилось оно в левых научных кругах, далеких от апологии коммунистической идеи, но в то же время весьма критично относящихся к идее свободного предпринимательства. Временем зарождения стали 50-е гг. — эпоха, которая, с одной стороны, вскрыла колоссальные возможности эволюционного развития рыночного хозяйства, вступившего в полосу процветания, а с другой — вбила первый гвоздь в гроб социализма, понимаемого как альтернатива капитализму.

В данном научном направлении не было корифея, которого мы могли бы безоговорочно назвать классиком, определившим новый взгляд на мир. Идея носилась в воздухе, и ее подхватывали разные люди в разных странах. Но, пожалуй, все же первым ученым, развернуто описавшим очередной этап развития общества в труде, состоящем из трех книг, создававшихся на протяжении двух десятилетий, был Джон Кеннет Гэлбрейт.

Уход с «платформы консерваторов»

Гэлбрейт считается американским экономистом, но по рождению (1908) он канадец шотландского происхождения. Начало биографии не сулило больших научных высот. Отец имел две неплохие фермы, и свое первое образование Кен получил в сельскохозяйственном колледже, где специализировался на разведении скота, а также изучал все, что может пригодиться в деревне — от выпечки хлеба до устройства водопровода.

Возможно, из него вышел бы неплохой фермер, если бы не Великая депрессия. Со свойственной шотландцу практичностью Кен рассудил, что нет смысла улучшать породу крупного рогатого скота, если его все равно невозможно продать. И тогда от скотоводства Гэлбрейт перешел к экономике сельского хозяйства. В Канаде особых перспектив на этот счет не имелось, и по окончании колледжа молодой человек отправился в Беркли (Калифорния). Местному университету крупный калифорнийский банкир Амадео Джаннини как раз отвалил 1,5 млн. долларов на изучение аграрной экономики, а потому имелась возможность освоить финансирование.

Гэлбрейт его освоил. Глубоко проникнув в суть проблем калифорнийского пчеловодства, Кен с головой погрузился в изучение вопроса о предпочтении, оказываемом покупателями меду с апельсинового цветка перед шалфеевым. Но тут пришло приглашение занять пост преподавателя в Гарварде, и это изменило всю жизнь. Не то чтобы Гарвард привлек как лучший университет США. Просто там давали больше денег, и Кен отправился через весь континент из Калифорнии в Бостон.

Добравшись до Восточного побережья, Гэлбрейт решил до начала семестра заскочить в Вашингтон. На дворе стоял уже 1934 г., и администрация Франклина Рузвельта во всю разворачивала свой «новый курс». Ставшее модным государственное регулирование создало в аппарате множество рабочих мест, и студенты-экономисты, годами оттягивавшие окончание университетов, чтобы не менять престижный статус студента на непрестижное клеймо безработного, теперь лихорадочно дописывали дипломы, стремясь успеть войти в команду Рузвельта.

Бюрократический центр Вашингтона бурно разрастался. В одной части нового здания министерства земледелия работа уже кипела во всю, тогда как другая — еще строилась, и зазевавшийся чиновник мог, шествуя по коридору, вдруг угодить в провал. Однако Гэлбрейт, умело миновав все провалы, добрался до Управления регулирования сельского хозяйства и тут же получил работу по совместительству.

Отсутствие у молодого канадца американского гражданства никого не заинтересовало. Гораздо важнее было то, что Гэлбрейт — демократ. А демократом Кен был убежденным. Однажды в детстве он был глубоко поражен тем, как отец на политическом собрании, забравшись на кучу навоза, извинялся перед фермерами за то, что выступает с платформы консерваторов. Стоять на подобной «платформе» молодой человек не захотел, а потому радикализм предпочитал консерватизму.

Младореформаторство

Жизнь младореформатора рузвельтовского призыва была почти столь же нелегка, как жизнь питерских интеллектуалов, покоряющих ныне первопрестольную. Всю рабочую неделю он преподавал в Гарварде. А в пятницу вечером, предъявив кассиру выданный правительством бесплатный проездной по маршруту «Бостон—Вашингтон», Гэлбрейт садился в пульмановский вагон (аналог нашей «Красной стрелы»). К утру младореформатор уже был в министерстве, где и проводил уик-энд.

В Вашингтоне кипела жизнь, тогда как в Гарварде царило прозябание. В министерстве веял дух нового, тогда как в элитном университете поражал махровый антисемитизм, выражавшийся в квотах на прием евреев. В столице делались карьеры, тогда как в Массачусетсе сонные студенты встречали лектора полным безразличием.

Гэлбрейт, по собственному признанию, научился отвечать им тем же. В этом он подражал своему кумиру Джону Мэйнарду Кейнсу, который, как повествует кэмбриджская байка, читал лекции прямо по гранкам своей «Общей теории». Иногда несколько страничек текста выпадали из рук гения и заваливались под кафедру, но Кейнс никогда этого не замечал. Студенты, очевидно, тоже.

Кроме Кейнса бесспорным кумиром был Рузвельт. Все поколение выросло под знаком этих двух имен, ставших символом новаторства. Однажды группа чиновников была приглашена на прием в Белый дом. Гэлбрейт решил преподнести президенту в дар отборное яблоко из корзины, присланной канадскими родственниками. Но на подходе он так заволновался, что отдал его коллеге. Тот волновался еще больше, и пока подошла очередь на рукопожатие Рузвельта, яблоко оказалось съедено.

Черты, характерные для поколения младореформаторов, наложили отпечаток на всю жизнь Гэлбрейта и, в первую очередь, на будущую теорию общества. Но время теорий настало лишь в 50-е гг., а пока что Гэлбрейт, получивший на пороге своего 30-летия американское гражданство, делал административную карьеру. В 1941 г. он получил пост главы созданного для регулирования военной экономики Бюро по контролю за ценами.

Успехи «нового курса» наводили на мысль о необходимости всеобъемлющего регулирования экономики, а рост цен, порожденный войной, стимулировал принятие жестких административных решений. Гэлбрейт ввел потолки роста цен и быстро столкнулся с адекватным ответом со стороны экономики.

Каким? Это мы знаем лучше всякого американского экономиста. Подрегулировали цены на мясо — мясо стало исчезать из продажи. Принудительно запретили торговать покрышками (мол, все для фронта, все для победы) — выяснилось, что продавцы ничего о запретах не слышали. Тем не менее в 1942 г. все цены были заморожены вплоть до конца войны.

Американская экономика это все же выдержала, Гэлбрейт нет. На человека, регулирующего цены в стране, являвшейся оплотом свободного предпринимательства, стали вешать всех собак. В 1943 г. его мягко переместили на пост администратора по ленд-лизу в Южной Африке. Фактически речь же шла об увольнении.

Если ленд-лиз и надо было где-то администрировать, то уж во всяком случае не в Южной Африке. Синекуры Гэлбрейт не хотел и быстро подал в отставку.

Тихая гавань

Как честный человек, он тут же отправился на мобилизационный пункт, хотя как человек умный абсолютно не желал этого делать. К счастью для мировой науки, нежелание совпало с невозможностью. Здоровенный канадец оказался на два с половиной дюйма выше того роста, который армия была способна обмундировать да и вообще воспринять хоть каким-либо образом.

Гэлбрейт тем не менее еще поработал на дядюшку Сэма. В первое послевоенное время он был экспертом по разрушенной Германии. Затем работал в Госдепартаменте, где его не подпускали к реальным делам, памятуя об «успехах» младореформаторства. Наконец, он бросил все и ушел с госслужбы. Характер его деятельности оказался теперь связан с совершенной новой сферой — журналистикой.

Гэлбрейт стал членом редколлегии одного из ведущих экономических изданий мира журнала Fortune. Написав целый рад статей по актуальным экономическим вопросам, он изрядно напрактиковался в популярном жанре. Хороший легкий стиль письма наряду с глубоким пониманием сути хозяйственных проблем стали залогом успеха его будущих книг. Да и статус одного из ведущих столпов экономической мысли среди американских демократов, обретенный еще за время работы в команде Рузвельта, оказался чрезвычайно важен для того, чтобы страна прислушалась к голосу Джона Кеннета Гэлбрейта.

Прислушивалась она, правда, весьма своеобразно. Fortune при ближайшем рассмотрении оказался изданием, которое все уважают, но никто не читает. Для журналистов это, кстати, очень удобно, поскольку рекламные доходы и, соответственно, размер гонораров определяются первым фактором, а не вторым.

Но Гэлбрейту хотелось большего, и вскоре он вернулся в Гарвард. Судя по всему, деньги для него уже не имели основного значения, как в то время, когда он впервые переступил порог этого университета. Чета Гэлбрейтов купила себе «скромный домик» с территорией примерно в 100 га, включающей луга, леса, маленькие озерца, а также живность — множество лосей и бобров. В этой обстановке хорошо думалось о реформах, необходимых для помощи бедным.

Впрочем, сам по себе переход из сферы бурной общественной жизни в тишь профессорского кабинета прошел не гладко. В 1952 г. Гэлбрейт принял участие в неудачной президентской кампании Эдлая Стивенсона. Демократы проиграли и впервые за 20 лет должны были покинуть Белый дом. Гэлбрейт, привыкший уже, не сознавая того, думать о себе, как о части постоянно действующего правительства, потерял доступ в вашингтонские коридоры власти.

Этот удар обернулся жесточайшей депрессией, от которой не спасало даже виски. Для того чтобы заснуть, требовалось все больше снотворного. Занятия со студентами по-прежнему были профессору безразличны. Пришлось тайно (чтоб не испортить репутацию) обратиться к психотерапевту.

Но по-настоящему из депрессии вывела не психологическая помощь, а наука. Потеряв интерес ко всему остальному, Гэлбрейт стал писать книгу за книгой, и именно новое 20-летие (примерно 1952-1973 гг.) сделало его всемирно известным ученым.

Во всем виноват Гэлбрейт

Началось все со скандала. Написав к 1955 г. книгу об истории Великой депрессии, Гэлбрейт отправился давать показания перед сенатской комиссией о текущем состоянии дел на бирже. Пока он напоминал сенаторам о печальных событиях 1929 г., биржа в очередной раз рухнула.

Общество сразу сообразило, кто должен быть крайним, и в Гарвард посыпались письма с угрозами. Верующие молились о смерти злосчастного профессора, но тут он поехал кататься на лыжах и сломал ногу. Стало ясно, что молитвы оказались услышаны. Религиозность американцев окрепла, а от Гэлбрейта постепенно отстали.

Прошло еще, правда, расследование в ФБР на предмет «тайной коммунистической деятельности», но итоговый вывод оказался положительным: «Отзывы о Гэлбрейте благоприятные, если не считать тщеславия, эгоистичности и чванливости». Все качества, необходимые великому ученому, были налицо. Путь к славе открыт.

Гэлбрейт написал много книг, но по-настоящему новаторской стала своеобразная трилогия: «Общество изобилия» (1958), «Новое индустриальное общество» (1967), «Экономические теории и цели общества» (1973).

«Общество изобилия» стало первым исследованием, констатировавшим те качественные изменения, которые произошли в США (в известной степени и в Европе) благодаря бурному экономическому росту 50-х гг. Ранее все экономисты и социологи (как левые, так и правые) исходили из того, что бедных в обществе большинство. Теперь же оказалось, что бедность маргинальна. Доминирует средний класс, и все действия корпораций и государства теперь ориентированы на него.

С одной стороны, это, например, формирует совершенно новую роль рекламы (раньше узкий круг товаров для бедных в рекламе не сильно нуждался). С другой же стороны, политики оказываются не заинтересованы в бедных избирателях. Из вежливости им сочувствуют. А потом про них забывают.

Гэлбрейт, как человек из левых кругов, был этим глубоко озабочен. И озабоченность, собственно говоря, стала стимулом к размышлениям, далеко выходящим за пределы формирования левой экономической политики. По сути дела возникла иная концепция общества, описывающая связи и взаимоотношения, которых просто не было в капитализме XIX — первой половины XX века.

После «Общества изобилия» работа на некоторое время прервалась, поскольку в начале 60-х гг. демократы в лице Джона Кеннеди снова пришли к власти, и Гэлбрейт внезапно оказался послом США в Индии. Произошло это так.

Еще при республиканцах Белый дом рекомендовал Индии либерала Милтона Фридмана в качестве экономического эксперта по проблемам их первых пятилетних планов. Узнав об этом от своих индийских друзей, Гэлбрейт пришел в ужас: просить совета Фридмана по планированию все равно что просить католического священника консультировать в клинике, где делают аборты.

Индийцы осознали ошибку и пригласили самого Гэлбрейта. Ему так понравилась страна, что он в шутку заметил: «Когда демократы вернутся к власти, я назначу себя послом в Индии». И действительно, как только Кеннеди с помощью Гэлбрейта, работавшего в его команде, въехал в Белый дом, вопрос приобрел актуальность. Президент не хотел делать радикала, написавшего «Общество изобилия», главой Комитета экономических советников, и Индия пришлась как нельзя более кстати.

На непыльной дипломатической работе Гэлбрейт расслабился, попутешествовал, написал роман, книгу об индийской живописи, а также «Записки посла», ставшие бестселлером и принесшие кучу денег.

Без дураков

Теперь можно было возвращаться к «нетленке». Работал Гэлбрейт с размахом, брал отпуск в Гарварде, отправлялся в Швейцарию и творил на свежем горном воздухе. Мысли о бедности сразу приобретали величественные формы.

«Новое индустриальное общество» стало трудом, в котором уже не просто констатируются неосознаваемые широкими слоями населения факты. В этой книге Гэлбрейт строит целостную теорию. По сути дела все последующие теории постиндустриального, технотронного, когнитивного обществ, а также общества массового потребления, всеобщего благосостояния (благоденствия) и т.п. проистекают из этого пионерского исследования Гэлбрейта.

Он обнаружил совершенно новый механизм управления корпорацией. То, что акционеры отдали власть менеджерам, было показано еще в 30-е гг. Гэлбрейт же развил теорию революции управляющих и сформулировал странный, на первый взгляд, тезис: даже не высший менеджмент правит там бал, а техноструктура в целом. Техноструктура — это все квалифицированные специалисты корпорации сверху донизу. Все, кто обладает каким-то знанием, не имеющимся ни у начальника, ни у коллеги из соседнего отдела.

Современное производство настолько сложно, что никто не способен охватить его целиком в своем сознании. Следовательно, любые решения готовятся и даже фактически принимаются специалистами низшего или среднего уровня. Высший менеджмент лишь утверждает их. А если не утверждает данный конкретный проект, то все равно рано или поздно вынужден соглашаться с альтернативным проектом, подготовленным другой частью техноструктуры. Таким образом, управление в любом случае оказывается процессом коллегиальным.

Раньше на общество практически всегда смотрели как на иерархическую структуру. Грубо говоря, по принципу «я — начальник, ты — дурак». Теперь же оказалось, что мир второй половины XX столетия строится по принципу «дураков нет и все — начальники». Впоследствии, в 80-х гг., блестящий американский ученый Элвин Тоффлер в своих «Метаморфозах власти» проанализировал с подобных позиций уже все общество, а не только крупную корпорацию.

Сразу после завершения «Нового индустриального общества» Гэлбрейт включился в борьбу против вьетнамской войны. А затем написал еще один роман, в котором, правда, любовные сцены были похожи на отчет о научных опытах. Автор вычеркнул из романа все эти сцены, а заодно и все женские персонажи. Стало гораздо лучше.

На рубеже 60-70-х гг. он достиг пика своей творческой карьеры. Его книги вне зависимости от жанра расхватывались как горячие пирожки и переводились на иностранные языки. Даже в СССР «Новое индустриальное общество» издали спустя всего лишь два года после появления книги в США. Ничего подобного в отношении «апологетов капитализма» у нас не было ни до ни после.

За успех безнадежного дела

Любовь коммунистических властей к Гэлбрейту была не случайной. Несмотря на все объективное значение его теории, он оставался левым реформатором и постоянно думал о том, как бы вернуть радикальный запал рузвельтовских времен.

От политизированности явно страдала наука. В частности, рассуждения Гэлбрейта о родственной природе крупных предприятий в США и СССР явно не выдержали проверки временем. Никакой обещанной им конвергенции не произошло. Советская экономика рухнула, показав, что техноструктура — техноструктурой, но важность рыночного регулирования в новом индустриальном обществе никуда не исчезает.

Не лучшим образом выглядел на фоне реальных экономических процессов и труд «Экономические теории и цели общества». В нем Гэлбрейт предложил развернутую программу реформ, направленных на усиление государственного регулирования. Однако как раз тогда, когда книга вышла в свет, начался экономический кризис, после которого в мире стали популярны уже либеральные теории дерегулирования.

Идея реформ у Гэлбрейта основывалась на том, что крупная корпорация, ведомая техноструктурой, фактически контролирует рынок. А потому странно было бы ожидать от рыночных сил, столь любимых либералами, что они обеспечат стихийное регулирование. Следовательно, требуется вмешательство государства.

В чем-то Гэлбрейт оказался прав. Например, в том внимании, которое он с 50-х гг. уделял госконтролю за экологией. Но в целом он все же сильно недооценил возможности рынка и переоценил силы государства. Ведь бюрократия лишь у идеалистов всегда действует в интересах общества. На самом же деле госаппарат, точно так же как бизнесмены и техноструктура, предпочитает свои собственные интересы.

Гэлбрейт понимал, что госрегулирование эффективно, лишь если самому аппарату станет противостоять уравновешивающая его сила. Однако в поисках этой силы он был наивен, как и многие мыслители 60-х гг. Профессор уповал на академическую общественность, которую он противопоставлял промышленной техноструктуре. И в этой своей вере он, как ни странно, напоминал студентов-бунтарей 1968 г., полагавших, что они — не такие как все.

В середине 70-х гг. Гэлбрейт снял телесериал по экономической истории и написал еще пару популярных книг. В 1980 г. поддержал на выборах младшего Кеннеди — Эдварда. А в 1987 г. поддержал советскую перестройку. «Поддержка дел, обреченных на провал, все еще остается моей специальностью», — заметил как-то Гэлбрейт со свойственной всякому выдающемуся человеку самоиронией.