Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Франклин Делано Рузвельт прославился как автор «Нового курса», как человек, спасший США от Великой депрессии, как государственный деятель, реабилитировавший демократию в эпоху торжества авторитаризма. Однако новизна «Нового курса» не бесспорна, как не бесспорно и то, что именно эта политика вытащила страну из кризиса. А уж игнорирование авторитарного начала в карьере четырежды президента выглядит просто странно. Но чего у Рузвельта никак не отнять, так это триумфа его внешней политики. Он оставил в наследство человечеству тот мир, в котором мы все сегодня живем.

И это не случайно. Не слишком изощренный в экономических тонкостях, Рузвельт был политиком до мозга костей. Политиком сразу в двух отношениях: блестящим популистом, умеющим чувствовать настроения масс и ловко следовать за их изменениями, а также тонким конструктором, фанатично преданным своей идее и реализующим ее с невероятным упорством, несмотря на все преграды. Вступив в мир, который по праву можно было назвать европейским, он оставил его американским.

На краю ойкумены

Сегодня нам даже трудно представить себе, насколько провинциальным был тот мир, в котором зимним днем 1882 г. появился на свет Рузвельт. Центр политической жизни находился тогда в Европе. Отделенные от Старого Света огромным океаном США в эпоху, предшествовавшую появлению радио и авиации, были даже с чисто географической точки зрения обречены на изоляцию. Более того, изоляция в определенном смысле являлась еще и сознательно избранным политическим курсом.

В 1823 г. пятым президентом США была провозглашена доктрина (названная по его имени доктриной Монро), согласно которой сферой внешнеполитических интересов страны являлась исключительно Америка. Доктрина Монро зачастую трактуется как образец неоколониалистских устремлений США. Однако у данного курса есть и иная сторона. Концентрируя внимание на участии в делах Нового Света, американцы сознательно отказывались от какого бы то ни было агрессивного вмешательства в жизнь Света Старого. К моменту рождения Рузвельта военно-морской флот США был меньше чилийского, не говоря уж о флотах ведущих европейских держав.

Конечно, по мере того, как США становились одной из наиболее развитых стран мира, доктрина Монро все более устаревала. Попытку проникнуть в европейскую политику предпринял уже президент времен Первой мировой войны Вудро Вильсон, предложивший оригинальную концепцию послевоенного устройства Старого Света. И тем не менее вплоть до начала 30-х гг. XX века говорить о коренном переломе в отношениях между Европой и США было невозможно.

Сохранение status quo определялось двумя основными причинами. Во-первых, европейцы были достаточно сильны для того, чтобы держать американцев на расстоянии. Во-вторых, сами американцы в основном не стремились влезать в сложные внешнеполитические дела, чреватые значительным ростом государственных расходов, столь неприятным для нации индивидуалистов-бизнесменов.

Представим себе на минутку, что последовательное движение в русле доктрины Монро сохранилось в США и в период Второй мировой войны. Той войны, где в отличие от Первой мировой сцепились в смертельной схватке две мощные тоталитарные державы, оттеснившие на периферию политического процесса усталые и ослабевшие европейские демократии.

США в период, когда Гитлер и Сталин активно наращивали вооружения, были в военном отношении не сильнее Польши — той страны, которая в 1939 г. всего за пару недель была раздавлена встречным движением немецких и советских войск. Неблагодарное дело заниматься пересмотром истории и гадать, как бы закончилась война, если бы в 1944 г. не открылся второй фронт и американцы не высадились бы в Европе. Но даже без гаданий на эту тему становится ясно, что хозяином Старого Света оказался бы один из двух кровавых диктаторов. Ни обладавшая сравнительно слабой сухопутной армией Англия, ни тем более на голову разбитая Гитлером Франция не могли спасти демократию.

В историческом соревновании демократия и рынок все равно победили бы тоталитаризм. Но если бы оплотом демократии остались в середине прошлого столетия одни только США, и сроки, и характер этой борьбы были бы совершенно иными.

Но американский изоляционизм был преодолен. США фактически отказались от доктрины Монро и буквально за несколько лет превратились из политического карлика в сверхдержаву. А у истоков этих невиданных по масштабам метаморфоз стоял человек, парализованный полиомиелитом и не способный существовать без посторонней помощи. Человек, жизнь которого после постигшего его несчастья сконцентрировалась на глобальной внешнеполитической игре, поглощавшей все духовные и физические силы. Человек, который судьбой был буквально предопределен к тому, чтобы оставить после себя в наследство совершенной иной мир.

Человек из гранита

В помпезном Вашингтоне, выстроенном так, чтобы специально подчеркивать внешним обликом свою столичность, есть памятник, не вполне совпадающий по своему духу с городом. Отделенный от суеты душного административного центра небольшим заливом, он представляет собой извилистую гранитную галерею, в которой однообразие холодных гладких плит прерывается порой ледяным блеском искусственных водопадов. Это мемориал Рузвельта.

Президент действительно был тверд и холоден, как гранит. Однажды еще мальчишкой он с детской непосредственностью выразил свое отношение к сверстникам: «Мама, если я не отдам приказ, у них ничего не получится». «Он обращался с однокашниками, как человек с Луны», — отмечала впоследствии его дочь Анна. Наверное, не случайно то, что в центральной скульптурной композиции мемориала, вообще-то переполненного фигурами различных людей, Рузвельт представлен наедине со своей собакой, причем каждый из них одиноко смотрит в пространство.

Рузвельт выпадал из стандартной американской человеческой массы с ее удивительным коллективизмом, являющимся обратной стороной столь же удивительного индивидуализма. Может быть, он стал президентом страны именно потому, что так не был на нее похож. Америка нуждалась в человеке, который сумел бы отказаться от некоторых стереотипов, впитывавшихся в ее жизнь многими десятилетиями.

Рузвельт был американцем по рождению, но, наверное, его нельзя было в полной мере назвать американцем по духу. Родившийся в богатой элитарной семье, восходящей корнями сразу к целому ряду пассажиров знаменитого судна «Мэйфлауэр», он с детства жил скорее в атмосфере европейской культуры, нежели американской. Франклин еще мальчишкой постоянно путешествовал по Европе, которую знал лучше Америки, и даже успел некоторое время поучиться в германской школе. По-английски он говорил со слишком сильно выраженным английским акцентом, и это тоже был один из факторов, отделивших его от американского мира и поставивших лицом к лицу с Европой.

Провинциализм американской политики, идущий от доктрины Монро, был глубоко чужд Рузвельту. Его интересовала большая политика. И коли уж волей судьбы он мог стать всего лишь американским президентом, а не германским императором, английским премьером или римским папой, Франклин должен был привести Соединенные Штаты в тот мир, в котором протекала, с его точки зрения, настоящая жизнь.

Впрочем, возглавить администрацию США тоже было нелегко, несмотря на то что впервые Рузвельт оказался в Овальном кабинете в пять лет, когда посетил с отцом президента Кливленда. Ни элитарного происхождения, ни блестящего образования, ни больших денег для этого не было достаточно. Требовался духовный перелом, который заставил бы сконцентрировать все силы именно на большой политике. И этот перелом в жизни Рузвельта случился.

Обычно мы воспринимаем знаменитое инвалидное кресло президента как досадную помеху в его карьере. Мол, сколько бы он мог совершить, если бы ко всем прочим своим достоинствам имел бы еще и крепкое здоровье. Думается, что на самом деле все обстояло принципиально иным образом.

Полиомиелит Рузвельта не был наследием детства. Несчастье постигло высокорослого, крепкого и энергичного человека накануне его сорокалетия. Оно свалилось буквально с неба вскоре после того, как он окончательно определился в представлениях о своей будущей карьере и впервые принял участие в глобальной политической кампании как кандидат на пост вице-президента.

Такой подлый удар судьбы порой встречается в жизни человека, но, прямо скажем, встречается не столь уж часто.

Перед Рузвельтом встал вопрос о том, какой будет вся его дальнейшая жизнь. Станет ли она реализацией планов, которые вызревали на протяжении четырех десятилетий, или же несчастному инвалиду останутся лишь воспоминания, сожаления и сетования на изменчивость фортуны.

Рузвельт сделал свой выбор и остался в мире политики, полностью подчинив себя задаче выживания. С этого момента никакая слабость не была больше дозволена. Если его будущие «партнеры» по большой политике — Сталин и Гитлер, любившие акцентировать внимание общества на твердости своей воли, в минуту опасности оказывались растеряны и безынициативны, то Рузвельт, прошедший через глубокий внутренний кризис, практически превратился в гранитную скалу. Уже через несколько лет он сумел стать губернатором Нью-Йорка, исколесив для этого весь штат и порой на руках карабкаясь по пожарной лестнице, так как ноги не могли нести его по обычным ступеням.

Внешний мир был для него столь же прост, как скала. Представление о противоречиях осталось за бортом. Рузвельт не изучал великих философов, любящих все усложнять. Да и вообще его не видели за изучением сложной литературы. Политическая история, биографии и детективы стали постоянным чтением, дополнявшим оказавшуюся в центре всей жизни работу. «Второклассный интеллект, но первоклассный темперамент», — коротко и емко высказался о Рузвельте один умудренный жизнью американец.

Впоследствии Рузвельт произнес много крылатых фраз — о том, что нельзя бояться ничего, кроме страха, и о том, что лишь растерянность в настоящем мешает построить будущее; но только зная, через какой страх и какую растерянность вынужден был пройти он сам, можно понять, как много эти «красивые слова» действительно значили в жизни президента.

Авторитарный вождь демократии

Первой попыткой реализации своего взгляда на мир стал для Рузвельта «Новый курс» — комплекс мероприятий в области социально-экономической политики, который он начал проводить, едва заняв Белый дом в 1933 г. — в самый разгар Великой депрессии. Принято считать, что «Новый курс» стал триумфом государственного регулирования, сменившего стихию свободного рынка.

Однако здесь мы, скорее всего, сталкиваемся с мифом, имеющим под собой весьма сомнительные основания. Во-первых, не существует убедительных доказательств того, что в результате действий Рузвельта состояние американской экономики существенно улучшилось. Во-вторых, сама по себе новая экономическая политика ни в коей мере не может считаться плодом гения «президента-реформатора».

30-е гг. были эпохой всемирного наступления левых сил, не обошедшего стороной и США. Интеллектуальная элита уже была внутренне готова к огосударствлению и лишь ждала пророка, который не побоится провозгласить оставшиеся от прошлого столетия табу ничтожными. Пока свободный рынок приносил процветание, интеллектуалы находились на обочине политической жизни. Но с наступлением Великой депрессии пробил их час.

Уже Гувер — предшественник Рузвельта — стал активным государственным интервенционистом. Но интервенционистом робким, стыдливым, прикрывающимся индивидуалистической риторикой. За это его невзлюбили и записали в консерваторы.

Рузвельт, который уже прошел сквозь огонь, воду и медные трубы, а потому ничего не боялся, первый рискнул отбросить все штампы насчет традиционного американского индивидуализма. И оказался прав. Он обрел такое духовное единение с желавшими государственного покровительства массами, которого не было со времен Линкольна. Он сделал именно то, чего все ждали, причем сделал с большой легкостью, поскольку, отдав душу внешней политике, никогда всерьез не задумывался о сложностях политики внутренней. Он воплотил в жизнь идеи, которые толпа считала спасительными вне зависимости от того, являлись ли они таковыми на самом деле.

Рузвельт стал авторитарным, харизматическим лидером, президентом, которого избирали не умом, а сердцем. О нем складывали песни, а в опросе школьников Нью-Йорка президент по популярности занял первое место, обойдя Иисуса Христа. Только это позволило ему нарушить старую политическую традицию и въезжать в Белый дом целых четыре раза.

По своему духу это был политик того же призыва, к которому относились Муссолини и Гитлер. Политик, сумевший совершенно по-новому взглянуть на свой народ. Его твердый голос, его пронзительные призывы, его радиообращения, заставлявшие всю страну застывать у приемников, были элементами той же популистской стратегии, в которой расцветали ораторский талант дуче и мистическая сила личности фюрера.

Конечно, в США, где ситуация была качественно иной, речь не могла идти о том, чтобы отбросить демократическую форму, в которой пребывал авторитаризм. Провал признанного кандидата в американские фюреры сенатора Хью Лонга (прототипа героя романа «Вся королевская рать») — лучшее тому доказательство. Но все же суть успеха американского президента состояла именно в его популизме.

К середине 30-х гг. положение дел в стране постепенно выправлялось, но это происходило в полном соответствии с экономическими законами, согласно которым кризис объективно сменяется подъемом.

Более того, именно при Рузвельте во второй половине 30-х гг. страна, еще толком не вышедшая из старого кризиса, оказалась поражена новым, преспокойненько развившимся в рамках «Нового курса». Действительно переломным оказался лишь 1939 г. — седьмой год пребывания Рузвельта у власти. Начало Второй мировой, которая, как прекрасно понимал американский бизнес, даст выгодные заказы, стало началом долгосрочного подъема.

Провозглашая «Новый курс», президент с гневом отмечал, что треть американцев живет в нищете и плохо питается. К тому времени когда он «вытянул» США из нищеты, в ужасающие условия войны была загнана другая треть населения.

Именно в 40-е, а не в 30-е гг., под воздействием возросшего спроса на вооружение, обмундирование, продовольствие и медикаменты, а отнюдь не под воздействием «мудрого» государственного регулирования, экономика США действительно рванула вперед и окончательно закрепилась на первом месте в мировой табели о рангах.

«Новый курс» не сделал Рузвельта человеком столетия, но он позволил ему продержаться у власти до той поры, когда действительно настал его звездный час.

Никто не хотел умирать

Однажды Томас Манн в письме Герману Гессе отметил: «…я страстно мечтал о войне против Гитлера и "подстрекал" к ней и навек благодарен Рузвельту за то, что он с величайшим искусством вовлек в нее свою решающую страну…».

Это было действительно искусство. Убедить миллионы американцев, отделенных от бойни огромным океаном, в том, что им надо полезть в самое пекло, да еще и перестроить на военный лад всю национальную экономику, было, пожалуй, посложнее, чем вдохновить русских отправиться на стройки первых пятилеток или заразить немцев духом реваншизма.

Рузвельт смог это сделать, пожалуй, не столько потому, что видел в этом выгоду для своей страны, и даже не столько потому, что думал о судьбах демократии, сколько благодаря своей старой тяге к участию в европейских делах. Война дала ему повод заварить ту кашу, которую он с детства мечтал попробовать, и повод этот был использован на все сто.

Уже в конце 30-х гг. он постоянно давил на конгресс, добиваясь ассигнований, с помощью которых началось быстрое перевооружение примитивной американской армии. Германия наступала на Западе 136 дивизиями, в США их было всего пять. Как говорил Дин Ачесон: «Бог хранит пьяниц, детей и Соединенные Штаты».

Поначалу Рузвельт вынужден был провозгласить нейтралитет, но убеждал влиятельные круги страны в том, что перестройка экономики на военный лад принесет процветание благодаря заказам Англии и Франции. Вскоре, однако, Франция как независимая держава накрылась, а у англичан кончились деньги.

Рузвельту удалось провести закон о ленд-лизе, с помощью которого европейцы начали воевать с Гитлером уже на американские средства, но вообще-то активное вмешательство в конфликт 70% американцев не поддерживали. Президент выступал по радио, убеждал, приобретал сторонников. Но даже после того, как немецкая подводная лодка потопила американское судно, предпочел ограничиться лишь словесным протестом.

Помог Пёрл-Харбор. Рузвельт с американской армией так же бездарно прозевали внезапную атаку японцев, как Сталин с советской армией — удар немцев. Воевать США не умели и поплатились за это десятками тысяч жизней, потерянных в один лишь день. Но в политике Рузвельт мог дать сто очков вперед и Гитлеру, и окружению императора Хирохито. Война была объявлена, и тут же в конгресс отправился проект самого большого в мировой истории оборонного бюджета.

С этого момента победа становилась делом техники. С экономической мощью США не мог поспорить никто в мире. Немцы и японцы продолжали бить как англичан, так и американцев, но это была уже пиррова победа. При всем искусстве немецких подводников и японских летчиков они могли уничтожить лишь небольшую долю американской военной техники, регулярно воссоздаваемой лучшей в мире промышленностью. На месте одной отрубленной головы у западной демократии тут же вырастало две. К концу войны американцы в каждом сражении имели многократное превосходство в силах и средствах.

Наступило время, когда Рузвельт буквально расцвел. Он не только был триумфатором. Он занимался именно тем делом, к которому готовил себя всю жизнь, — перекраивал мир на американский лад. Для этого были хороши все средства, и коли уж сотни тысяч американцев отдавали жизни ради торжества новой геополитики, считаться с другими народами тем более не имело смысла. Никаких идейных и моральных принципов не существовало… кроме одного — национальных интересов США.

В Тегеране Рузвельт задался целью приручить Сталина и ради этого начал беззастенчиво манипулировать Черчиллем, доводя порой несчастного английского романтика, искренне ненавидевшего коммунизм, чуть ли не до слез.

Но что там Черчилль! Рузвельт уже готовился к тому, чтобы манипулировать всем послевоенным миром. В его голове старые государства аннулировались, новые создавались.

Германия разделялась на несколько малых государств так, как будто бы единая страна была порождением Гитлера, а не следствием объективных интеграционных процессов, завершившихся еще в XIX веке. Восточная Пруссия отходила к Польше. Прибалтика при этом охотно оставлялась Сталину, благо СССР занимал важное место в планах послевоенного устройства мира. Но главным порождением рузвельтовского геополитического гения оказалось никогда в истории не существовавшее государство Валлония, которое должно было стать буфером между Германией и Францией, причем по большей части за счет территорий, принадлежавших не первой, а второй. Неудивительно, что крутой генерал Шарль де Голль порядком недолюбливал как этого заокеанского умника, так в общем-то и саму его державу.

Контроль за послевоенным миром отводился по Рузвельту четырем «полицейским» — США, СССР, Великобритании и Китаю. На демократию во вверенных полицейскому присмотру государствах особых надежд не возлагалось: стал агрессором — тебя сразу бомбой по кумполу. Хиросима и Нагасаки случились уже при Трумэне, но подготовлены они были именно Рузвельтом.

И еще три важнейших события, завершивших становление нового мира, произошло после его смерти: создание НАТО, в котором европейские армии были фактически поставлены под американское руководство; план Маршалла, представлявший собой восстановление Старого Света на деньги Нового; Суэцкий кризис, когда Великобритания и Франция впервые послушно развернули на 180 градусов свою внешнюю политику после того, как Вашингтон всего лишь погрозил пальцем.

Сам Рузвельт не дожил до начала послевоенного мира, который так хотел обустроить, буквально три недели. Наверное, в этом втором ударе судьбы тоже был, как и в первом, свой великий смысл. Он создал новый мир и должен был его покинуть, даже не увидев, потому что плод этих трудов оказался гораздо сложнее, тоньше, многограннее, чем представлялось великому создателю.