Моль

Собеседник находит литературные аналогии

Несмотря на сварливый характер Собеседника, Автор любил вести с ним задушевные разговоры. Может быть даже потому, что Собеседник был первым читателем действа, в котором развертывались далеко отодвинутые события. А может быть и потому, что Собеседник — придирчивый и наблюдательный — на прошлое смотрел глазами сегодняшними и ворчал: «Что за название? Моль!..»

Автор не обиделся на несколько пренебрежительное восклицание. Он согласился, что, конечно, в целях рекламы и сенсации можно было бы придумать что-то более хлёсткое, вроде «Преступления без наказания» или «Войны до бесконечности». Вариантов подбиралось много, они висели гроздьями, но… но лучше «Моли», говорил Автор, ничего нет.

Собеседник, махнув рукой, заявил, что каждый хозяин квартиры владыка своих углов, и в этих углах волен распоряжаться, как ему угодно. И потому против «Моли» он не возражает. Это было бы бессмысленно. Но он, Собеседник, просит оставить за ним право высказываться по поводу некоторых страниц этой самой «Моли», в том числе и тех, что относятся к истории обольстительной чекистки Соньки-Золотухи, сыгравшей злую роль в драме Феликса Вольского.

Драма закончена, говорил, Собеседник, но как-то странно, без финала. Феликс Вольский ушел в тень литературных кулис. Потерялся. Был и не был.

Собеседник упрекал Автора за душевную вялость, за нежелание броситься к своему герою не ради спасения, а для оправдания его перед читателем.

Автор попробовал возразить, доказать, что он не увёл за «литературные кулисы» Вольского и что вообще никаких кулис нет. Жизнь сложнее литературы и сама всё и жестоко решает.

— Согласен, — сказал Собеседник. — Тем более, что это согласие не абстрактное. Жизнь действительно сложнее литературы. Давайте говорить начистоту: жизнь коварно обманула вас. А может быть… ведь бывает и так: сам человек жаждет быть обманутым. Вот Феликс Вольский — отчаянной души белогвардеец! Чем бы закончилась его киевская операция — не будем гадать! Но сам он — погорел. Из-за чекистки. Из-за Соньки-Золотухи. Так записано в «Моли». Записано и о том, что он выскользнул из западни. А дальше? Почему нет нескольких строк эпилога к яркому роману Феликса Вольского с Сонькой-Золотухой? Почему так просто оборвалась вся эта история?

Прекратив поток «почему» — Собеседник принялся упрекать Автора в боязни раскрыть тайну Соньки-Золотухи и договорился до того, что Автор под Сонькой-Золотухой спрятал другую чекистку.

— Да, другую, — добавил Собеседник, — может быть ту самую, которую Валентин Катаев в повести «Трава забвения» окрестил Клавдией Заремба. Понимаете, — говорил Собеседник, — выдумать вообще литературного героя нельзя. Он начинается в жизни. Его надо найти. И его находят. В нем есть что-то исключительное, из ряда вон выходящее, потрясающее. И всё-таки он еще не готов для встречи с читателем. Для выхода на сцену у него чего-то не хватает. Постепенно он обрастает какими-то качествами и деталями и тогда… Вот и родилась у меня мысль о дикой аналогии, что «Моль» и «Трава забвения» толкуют об одной и той же сотруднице чека. Дело не в ее кличке! К тому же и сам Валентин Катаев — смущенный необходимостью украшать свою героиню «качествами и деталями» — признается: «Клавдия Заремба может быть даже выдуманная женщина»… Это, понятно, писательские тонкости. В «Моли» тоже допустима «выдуманная Сонька». Аналогия? По аналогии мне и хочется верить: Сонька-Золотуха — это Клавдия Заремба. Обе — чекистки. Обе — по игре случая — внешне тургеневские девушки. Что под внешностью, ну… как не возникнуть догадке: Сонька и Клавдия… Сонька в «Моли», Клавдия в «Траве забвения» — почему им не быть одним и тем же лицом?.. Трудно, ведь, отпереться, что ваша Сонька работала в чека и что ее специальностью была работа по разоблачению белых. Ей это было легко. Она выглядела благородно, умела разыгрывать роль ненавидящей и Ленина и созданную Лениным чрезвычайную комиссию. На такую приманку, да еще при неотразимой красоте Соньки, белые попадались легко. В ее руках оказался и Феликс Вольский, к которому ее послала чека. Разве ж это не та самая история, — подчеркнул Собеседник, — что рассказал Валентин Катаев в «Траве забвения». Катаевская Клавдия Заремба — писаная красавица. Ей..

Тут Собеседник попросил разрешения привести отрывок из «Травы забвения». Просьба, конечно, была пустой формальностью, потому что, не ожидая ответа, он уже читал:

— Читать дальше не стоит, — сказал Собеседник. — В чем разница между «Травой забвения» и «Молью»? Ах, да! В том, что в «Моли» — корнет, у Катаева — штабс-капитан, что Катаев не вспоминает Вадима Лукашевича, полковника, что Катаев записал: «Он — штабс-капитан — был расстрелян»… А в «Моли» — корнет ускользнул из рук чекистов. Аналогия пошатнулась? Не совсем. Потому что у Катаева, в «Траве забвения», говорится о том, что Сонька-Золотуха, виноват: «девушка из совпартшколы, Клавдия Заремба» (она, ведь, была арестована вместе со штабе капитаном и сидела с ним в одной тюрьме).. эта самая, по Катаеву, милая «девушка из совпартшколы, Клавдия Заремба» видела, как чекисты расстреливали белогвардейцев в гараже, видела, как ее «возлюбленного» туда же — на расстрел — тащили китайцы и латыши из «частей особого назначения». Катаев даже называет имя этого «возлюбленного» — Петр Соловьев. И еще у Катаева — мельком брошенное замечание, что этот штабс-капитан когда-то был его, Катаева, другом, и еще о том замечание, что в эту Соньку-Золотуху… виноват: в девку из совпартшколы, в эту самую Клавдию Заремба — некогда и кратковременно был влюблен и он сам, Валентин Катаев. И еще записано Валентином Катаевым в «Траве забвения», что… что так и не удалось ленинской чека руками китайцев расправиться с врангелевцем, штабс-капитаном Петром Соловьевым. Валентин Катаев не склоняет голову перед героизмом врангелевца, он спокойно доводит до сведения читателя, что врангелевец — оказался отважнее чекистов из «частей особого назначения». В общем — случилось чудо: белогвардеец вырвался и перескочив какую-то стену — исчез. Бесследно. Потом он оказался в Париже. О чем слухи дошли до Валентина Катаева. Конечно, Валентин Катаев о своей былой дружбе со штабс-капитаном Петром Соловьевым, с врангелевцем, никогда и никому не говорил. За рассказ о том, как из рук чекистов вырвался этот Петр Соловьев, Валентин Катаев не хотел расплачиваться своей жизнью. Он ее берег. Он прошел хорошую выучку, — добавил Собеседник, — и знал, что такое Ленин и что такое Сталин. Попробовал бы Валентин Катаев при них нарисовать картину с изображением китайцев и латышей, тянущих людей в чекистские подвалы на расстрел, или чекистку Клавдию Заремба, с любопытством наблюдающую, как выданного ею ее «возлюбленного» волокут рыцари революции к стенке. Это я к тому, — вздохнул Собеседник, — что «Моль» не затрагивает ни двадцатого съезда партии, ни жутких признаний Хрущева о преступлениях культа личности Сталина, о миллионах расстрелянных во славу строительства социализма и коммунизма. Кто знал об этом? Вся страна. Кто молчал об этом? Все. Молчит и «Моль». То есть, не то что молчит. «Моль» в своем действе — слишком замкнута в круг определенного времени, вобравшего в себя приметы жизни. Эти приметы нужны, чтоб понять «земли родной минувшую судьбу». За эти приметы кто-то обрушится на «Моль», кто-то похвалит, кто-то обозлится за клевету на «дорогую ленинскую партию». Клевета! — воскликнул Собеседник. — Рискни бы Валентин Катаев сказать в 1952 году то, что он сказал в 1966 году, за «клевету» на партию те же рыцари революции отправили бы Валентина Катаева туда, где ничего не растет и где не возникает даже трава забвения. А вот когда сначала втащили в Мавзолей Сталина, а через некоторое время вытащили Сталина из Мавзолея, когда началась игра в демократизм с намеком на «оттепель», с партийными обещаниями положить конец «последствиям культа личности Сталина» — Валентину Катаеву милостиво разрешили проехаться по Европе.

В Париже Валентин Катаев нашел своего друга врангелевца, штабс-капитана Петра Соловьева, офицера, героизм которого мог бы быть отмечен и Георгием Первой Степени.

Валентин Катаев — в Париже. Он уже свободен от страха перед культом личности и потому ищет и находит в столице Франции своего друга, врангелевца, штабс-капитана Петра Соловьева. Это, ведь, не просто эмигрант, это… это… Назовите мне, — попросил Автора Собеседник, — такого второго, кто, приговоренный к расстрелу, вырвался из рук не просто чекистов, а чекистов из «частей особого назначения»? И вот этого единственного — теперь уже дряхлого продавца цветов — встречает Валентин Катаев, сталкивается с «расстрелянным», напоминает ему о прошлом и… и о «девушке из совпартшколы». Но уж тут я обязан, — сказал Собеседник, — прочитать строчки из «Травы забвения»:

— «О чем нам было еще говорить», — это слова Валентина Катаева из его «Травы забвения». И он прав, этот Валентин Катаев. Говорить ему действительно не о чем. Встреча с молодостью? Встреча с олицетворением — пусть и чужого — героизма? Валентина Катаева это не взволновало. Партийное воспитание убивает человеческие эмоции. Да, убивает, — повторил Собеседник. — А ведь какой мог бы состояться разговор между Валентином Катаевым и Петром Соловьевым! Не состоялся. Человека не увидел перед собой советский писатель. Или побоялся увидеть? — сам себя спросил Собеседник, задумчиво глядя на Автора.

Автор молчал…

— Не буду гадать, — продолжал Собеседник. — Единственно, от чего не могу отказаться — от аналогии: Сонька-Золотуха и корнет Вольский в «Моли», Клавдия Заремба и штабс-капитан Соловьев в «Траве забвения». Там и там — заговор. Там и там — почти что одинаковые судьбы и странное совпадение некоторых деталей, как бы намекающих, что и «Моль» и «Трава забвения» затрагивают одно и то же и определенно реальное событие. А вдруг белогвардейский офицер из «Травы забвения» и белогвардейский офицер из «Моли» — одно и то же лицо? А почему Сонька-Золотуха не Клавдия Заремба? Ведь позволил же себе Валентин Катаев сказать, что чекистка-комсомолка Клавдия Заремба «может быть выдуманной женщиной». Трудно разобраться, где кончается жизнь и где начинается литература. В «Траве забвения» Петр Соловьев, штабс-капитан, вырвался из рук чекистов и «драпанул через стенку второго христианского кладбища». В «Моли» Феликс Вольский, корнет, попал в дом-ловушку, уложил на лестнице несколько чекистов, вырвался на ночную улицу. Совпадение? Не слишком ли много их, этих совпадений? К числу их можно отнести и стремление мужественных офицеров к большому чувству. Обвинять их за слепоту? Улыбаться над их доверчивостью, неспособностью разгадать чекисток, обученных искусству любви похлеще, чем гетеры древней Греции? Стоит ли! К тому же гетеры мастерство обольщения не завершали сдачей любовников палачам, как это делали и делают Клавдии Зарембы и Соньки-Золотухи.

Догадка Собеседника о некой аналогии в двух совершенно разных книгах может представлять интерес для любителей литературных кроссвордов. Сам же Автор от такого бесплодного занятия уклоняется по недостатку времени. У Автора цель: показать — без претензий на величественные обобщения — лишь отдельные картины прошлого, вписанные в страницы «Моли». А что с этих страниц кто-то навсегда и бесследно уходит, тут уж ничего не поделаешь. Книга — не адресный стол и не сыскное отделение, следящее за передвижением и переселением положительных и отрицательных типов.

Да и где весы для взвешивания пороков и добродетелей? Где, наконец, та мера, которой можно определить истину и ложь?

Конечно, от этого грустного вопроса можно уклониться, сославшись на совесть. Всё это так, говорит Автор, но где аптека, в которой, по рецепту, отпускают совесть? В таблетках или в порошках, которые надо принимать до еды или после еды?

Нет такой аптеки, и потому Автор переходит к рассказу о том, как —